Эстафета Мономахов

«Плавающая», сентябрьская дата празднования Дня города досталась Москве с советских времен. Как и официальный гимн столицы, хорошо знакомый каждому россиянину. В том, что эту традицию у нас сохранили, нет ничего плохого и даже мало-мальски спорного. Однако, признавая ценность преемственности поколений, вспоминая славную историю Москвы, нелишне обратить внимание и на те полузабытые ныне традиции, которые наши далекие предки считали сакральными, вечными.

В ту пору, когда митрополит Иларион создавал «Слово о законе и благодати», Русь умела мыслить себя как значимую часть безбрежной христианской цивилизации. 

С раздроблением Древнекиевского государства созидающая сила русской исторической мысли ослабела. Самая черная эра в судьбе Руси — от Батыевой рати до поля Куликова — была не только годами разорения, унижения, распада, но еще и веком великой немоты. Дар возвышать мысль над обыденностью отнялся, как живое слово отбирается у насмерть испуганного человека. Способность осознавать общерусское единство, интеллектуально встраивая его в симфонию мирового христианства, словно погрузилась в дрему. И не покидала этого царства снов ни при Михаиле Тверском, ни при Иване Калите, ни при Иване Красном. 

Время от времени, вспышками, она пробуждалась. Так память о великой победе на поле Куликовом родила эпическую поэму «Задонщина». Автор «Задонщины» протягивает нить исторической памяти между Москвой и Киевом, между исходом XIV века и домонгольскими временами, между Северо-Восточной Русью и ветхозаветным делением земли на «уделы» сынов Ноевых. Из повествования видно: заканчивается эпоха, когда книжные люди Руси не могли оторвать взгляда от земли, от непосредственного окружения, от своего клочка лесистой равнины и воспарить мыслью высоко над странами и народами. И увидеть себя, свой город, свою державу в общем узоре ойкумены. 

При Иване Великом Русь вновь начинает всерьез претендовать на одну из ведущих ролей во всемирно-христианской мистерии. Эта способность набирает силу и концентрируется в Москве. А та, прежняя лесная золушка, впервые получает шанс создать собственный миф — устойчивый образ, через призму коего ближние и дальние соседи будут воспринимать великий Семихолмый город.

Когда Москве выпала честь быть столицей объединенной Руси, ее государи стали смотреть и на главный город своей державы, и на самих себя совершенно иначе. Иван III величал себя «государем всея Руси», чего прежде не водилось на раздробленных русских землях. Были введены в дворцовый обиход пышные византийские ритуалы: с Софией Палеолог в Московское государство приехали знатные люди, не забывшие закатное ромейское великолепие и рассказавшие о нем подданным великого князя. Тот завел себе печать с коронованным двуглавым орлом и всадником, поражающим змея. 

Тогда же появилось «Сказание о князьях Владимирских» — похвала и оправдание единовластному правлению великих князей московских. «Сказание» вошло в русские летописи и обрело в государстве большую популярность. В нем историю Московского княжеского дома связали с римским императором Августом: его легендарный родственник, Прус, был послан править северными землями Империи — на берега Вислы. Потомок Пруса, Рюрик, получил «мандат» от новгородцев на княжение, а дальше уже пошел правящий род князей земли Русской. Отсюда следует, что московские Рюриковичи являются отдаленными потомками римских императоров, и власть их освящена древней традицией престолонаследия. 

Родство от Августа — идеологически мощная конструкция. Пусть и дерзко, вызывающе сказочная. Более того, даже хорошо, что она именно такова. Дерзость приличествует государственной силе.

В «Сказании» говорится: византийский император Константин IX Мономах даровал великому князю киевскому Владимиру (тоже Мономаху) царские регалии: диадему, венец, золотую цепь, сердоликовую шкатулку (чашу?) самого императора Августа, «крест Животворящего Древа» и «порамницу царскую» (бармы). 

Вывод последовал однозначный: это дарование — не от человека. Божиим промыслом претворяется и переводится слава Греческого царства на Российского царя. И отныне боговенчанный царь… в Российском царствии.

В годы, когда Киевская Русь пребывала под рукой вышеназванного князя, Византией правил Алексей I Комнин, а Константин Мономах скончался еще в середине XI века. Поэтому вся легенда о византийском даре ныне ставится под сомнение. Но оправданно ли?

Отзвук каких-то реальных событий, связанных с внешней политикой великого князя киевского Владимира Всеволодовича, мог в источниках сохраниться и получить своеобразную трактовку в эпоху Московского царства. 

У Владимира Мономаха, происходящего по материнской линии от византийского императора Константина IX, наверняка были возможности унаследовать от матери какие-то предметы, ранее принадлежавшие правителю ромеев. 

Князю вряд ли что-то мешало получить от Алексея I высокий титул или же драгоценные вещи — в том числе и венец — из императорской казны. А может, и церковные реликвии. Чрезвычайно оживленные, хоть и не всегда мирные связи между Киевской Русью и Византией в эпоху Владимира Мономаха — неоспоримый факт. Дары подобного рода Византия рассылала щедро, не исключая и венцы. Причем некоторые из них дошли до наших дней. 

Отчего же было не отправить их на Русь? В подобном деянии византийской дипломатии нет ничего нелогичного. 

Сейчас, конечно, невозможно с точностью определить, какие именно регалии получил Владимир Мономах от византийских правителей, да и было ли это на самом деле. Но так ли уж сие существенно?

Важнее другое: московский историософ XVI века искусно строил и перебрасывал «мостик царственности» из XII столетия в свое время. Некогда правитель Руси уже имел царское звание? Превосходно! Следовательно, ее государям спустя века и можно, и нужно было восстановить царский титул. 

Так и произошло в 1547 году. Идея царства, царской власти, медленно, но верно пускала корни в русской почве. Москва начала примерять венец царственного города задолго до того, как сделалась «Порфироносной» в действительности. 

Причем великокняжеские игры с генеалогией намного уступали по смелости, масштабности и глубине тому, что высказали церковные интеллектуалы. Ученые монахи-иосифляне первыми начали понимать: Московская Русь — более не задворки православного мира. Отныне ей и воспринимать себя следует иначе.

О ключевом для христианской истории падении Константинополя москвичам напомнили, пусть и не сразу, таинственные предсказания, издавна приписываемые двум великим людям — Мефодию, епископу Патарскому, а также византийскому императору Льву VI Премудрому, философу и законодателю. Первый погиб мученической смертью в IV веке, второй правил в конце IX — начале X столетия. Летописи вкладывали им в уста мрачные пророчества. Суть их в следующем: христианство, «благочестивый Израиль», незадолго до прихода антихриста потерпит поражение в борьбе с родом Измаиловым. Племена измаильтян возобладают и захватят землю христиан. Тогда воцарится беззаконие. Однако потом явится благочестивый царь, который победит измаильтян, и вера Христова вновь воссияет. С особым вниманием наши книжники вглядывались в слова, где будущее торжество приписывалось не кому иному, как «роду русему».

После 1453 года московские церковные интеллектуалы постепенно приходят к выводу: Константинополь пал — свершилась часть древних пророчеств; но и вторая часть исполнится: «Русский род с союзниками (причастниками)… победит, и седьмохолмый [град]… воцарится». А значит, когда-нибудь Москва придет со своими православными полками на турок, разобьет их, освободит от «измаильтян» Константинополь.

Идеи мудрых книжников, живших при Иване Великом и его сыне Василии, напоминают зеркала. Молодая Москва, еще не осознавая вполне своей красы и своего величия, капризно смотрелась то в одно, то в другое, и все никак не могла решить, где она выглядит лучше.

Самое знаменитое «зеркало», в которое смотрелась она тогда, родилось из нескольких строк.

В 1492 году пересчитывалась Пасхалия на новую, восьмую тысячу лет православного летоисчисления от Сотворения мира. Разъясняющий комментарий митрополита Зосимы сопровождал это важное дело. Там об Иване III говорилось как о новом царе Константине, правящем в новом Константинове граде — Москве. Вот первая искра.

Большое же пламя вспыхнуло в переписке старца псковского Елеазарова монастыря Филофея с государем Василием III и дьяком Мисюрем Мунехиным. Филофеем была высказана концепция Москвы как Третьего Рима. Русский ум воспринял ее с ленцой. И лишь по истечении продолжительного времени его растревожил смысл новой идеи. Надо помнить и понимать: она отнюдь не имела господства над мыслями тогдашнего «образованного класса» и очень долго обреталась на периферии. 

Филофей видел Москву как центр мирового христианства, единственное место, где оное сохранилось в чистом, незамутненном виде. Два прежних центра — Рим и Константинополь (Второй Рим) пали из-за вероотступничества. Филофей писал: «...Все христианские царства пришли к концу и сошлись в едином царстве нашего государя по пророческим книгам, то есть Ромейское царство, поскольку два Рима пали, а третий стоит, а четвертому не быть». Иначе говоря, Ромейское царство — неразрушимо, оно просто переместилось на восток и отныне Россия — новая Римская империя. Василия III Филофей именует царем христиан всей поднебесной. 

В этом новом качестве России предстоит возвыситься тогда, когда ее государи «урядят» страну, установив правление справедливое, милосердное, основанное на христианских заповедях. 

Но более всего Филофей беспокоился не о правах московских правителей на политическое первенство в христианском мире, а о сохранении веры в неиспорченном виде, о сбережении последнего средоточия истинного христианства. Его «неразрушимое Ромейское царство» — скорее, духовная сущность, нежели государство в привычном значении слова. Миссия московского государя в этом контексте — в первую очередь роль хранителя веры.