Пока Вера спала

Его объемистое творение с заголовком, содержащим банальный и в то же время сакраментальный вопрос, в середине XIX столетия не просто заинтриговало читателей, но вызвало бурный, невиданный интерес. Век спустя подробности романа «Что делать?» могли более или менее внятно изложить разве только специалисты в области социальных наук, однако имя автора знакомо было каждому советскому школьнику.

24 июля со дня рождения философа, критика, писателя Николая Чернышевского исполнится 190 лет.

Государственный преступ.

«Как мусульмане чтут Коран, так чтится поклонниками «нового слова» роман Чернышевского «Что делать?», — писал в конце 1870-х редактор «Московских ведомостей» Михаил Катков. И много позже, когда прах Николая Гавриловича мирно покоился на Воскресенском кладбище в Саратове, спор полемистов — апологетов и оппонентов самого известного в истории шестидесятника — не утихал. Впрочем, известность Чернышевский приобрел задолго до написания романа.

В 1850-е он, физически слабый, болезный, неудержимо рвался в бой, стремясь превратить «Современник» в трибуну революционной демократии. В этой борьбе получил немало душевных ран и кучу оскорблений от литераторов-либералов, среди них были Павел Анненков, Василий Боткин, Александр Дружинин, Иван Тургенев.

Чернышевский увязал в политике, как колеса телеги тонут в непролазной грязи извечного российского бездорожья. Но его замыслы не были совершенно наивными и беспочвенными. Даже Василий Розанов писал об этом с нескрываемым пиететом: «...С самого Петра (I-го) мы не наблюдаем еще натуры, у которой каждый час бы дышал, каждая минута жила, и каждый шаг обвеян «заботой об отечестве». Василий Васильевич удивлялся, что этим мощным двигателем с пользой для себя не воспользовалась инертная государственная машина. По его мысли, всеобщее практическое бессилие выбросило Чернышевского в литературу, где «он переломал все стулья, разбил столы, испачкал жилые удобные комнаты и, вообще, совершил «нигилизм».

Неутомимый в своих исканиях Чернышевский в какой-то момент достиг опасного предела: не входя в тайное общество «Земля и воля», он, однако, разделял взгляды его сторонников. Попал под надзор полиции, так как был замечен в призывах к смуте, «в постоянном возбуждении враждебных чувств к правительству».

Летом 1862-го его арестовали и посадили в одиночную камеру Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Следствие, длившееся около полугода, сулило весьма суровый приговор. Однако судейский вердикт превзошел самые мрачные ожидания: ссылка на каторжные работы в Сибирь на 14 лет. После осужденному надлежало поселиться там навечно. Государь сократил срок вдвое, но от позора гражданской казни не избавил. По выражению Владимира Набокова, «в лице Чернышевского был осужден его — очень похожий — призрак: вымышленную вину чудно подгримировали под настоящую».

Лил дождь. Прикованный цепями к черному столбу, субтильный бедолага-разночинец стоял на помосте, сооруженном посреди Мытнинской площади. На груди висела продолговатая дощечка с надписью «Государственный преступ.» — последний слог не уместился. Он смущенно озирался и поправлял очки. Окружившая место казни толпа возмущенно гудела, грозя оттеснить жандармов. Чернышевского поставили на колени, с головы скинули фуражку. Прозвучал приговор, и палач разломил над головой «государственного преступ.» шпагу. По прошествии пары минут в революционера полетели цветы. Охранники пытались перехватить их, но букеты падали к ногам приговоренного. Это был знак народной поддержки и общественного признания — о грандиозном значении романа «Что делать?» уже твердили на всех углах.

Писателя торопливо освободили от цепей, усадили в тюремную карету, лошади тронулись, а вслед побежали студенты с криками: «Прощай, Чернышевский!» Тот высовывался из окна и смеялся...

Этот эпизод стал впоследствии хрестоматийным. Для кого-то он служил убедительнейшей иллюстрацией «мира насилья», который, дескать, надо обязательно разрушить, а для кого-то — свидетельством полубезумной чехарды наших крайностей: зачем, спрашивается, подвергать столь унизительной публичной экзекуции безобидного, в сущности, человека? Чтобы уже через полтора десятка лет та же самая общественность рукоплескала оправданной судом присяжных террористке Вере Засулич?

«Что делать?» Чернышевский творил, сидя в одиночке Петропавловской крепости. Цензоры не возражали против публикации романа в «Современнике», надеясь, что сочинение будет ждать не слава, а злословие. Опус, не богатый художественными достоинствами, должен был (опять же по мнению цензоров) мгновенно утонуть в пучине литературного моря.

Крамолу там все же углядели. Но — уже после опубликования. Цензор Владимир Бекетов редактору Николаю Некрасову в июне 1863-го с прискорбием сообщал: «Я мертв для Вашего «Современника» и для службы. Мне велено подать в отставку». 

Номера, в которых печатался роман, оказались под запретом, но мятежную птицу, вылетевшую из гнезда, изловить уже было невозможно. «Что делать?» тиражировали всеми возможными способами и рассылали повсюду. К слову, разрешили книгу в России лишь спустя сорок с лишним лет — в 1905-м.

Сегодня, с «высоты» XXI века, многие посматривают на Николая Чернышевского и его творчество снисходительно. Мол, средней руки мыслитель-чудак, оставивший после себя какие-то странные, мало кому интересные фантазии. Как же он оказался в первых рядах властителей дум?

Тургенев против Герцена

Чтобы ответить себе на этот вопрос, надо отбросить ложное чувство собственного превосходства и обратиться к признанным авторитетам, русским классикам.

Злые отзывы, столь ожидаемые цензорами, и впрямь имели место. К примеру, Тургенев, обращаясь к Дмитрию Григоровичу, буквально неистовствовал: «Я имел неоднократно несчастье заступаться перед Вами за пахнущего клопами (иначе я его теперь не называю) — примите мое раскаяние — и клятву — отныне преследовать, презирать и уничтожать его всеми дозволенными и в особенности недозволенными средствами!.. Я прочел его отвратительную книгу, эту поганую мертвечину, которую «Современник» не устыдился разбирать серьезно... Raca! Raca! Raca! Вы знаете, что ужаснее этого еврейского проклятия нет ничего на свете».

Однако другие критики оказались куда более благосклонны. Александр Герцен хоть и отмечал, что созданное Чернышевским «гнусно написано», но при этом оговаривался: «С другой стороны, много хорошего, здорового».

По мнению Николая Лескова, «роман странно написан... в нем совершенно пренебрежено то, что называется художественностью. От этого в романе очень часто попадаются места, поражающие своей неестественностью и натянутостью; странный, нигде не употребленный тон разговоров дерет непривычное ухо, и роман тяжело читается». Но в то же время автор «говорит просто и ясно, что и в этом monde умные люди могут стать твердо и найти себе, что делать... «Новые люди» г. Чернышевского, которых, по моему мнению, лучше бы назвать «хорошие люди», не несут ни огня, ни меча. Они несут собою образчик внутренней независимости и настоящей гармонии взаимных отношений. Они могут провалиться? Да, очень могут, но другие обойдут провал, пойдут, узнают, чего должно избегать и чего бояться».

Видный ученый, теоретик анархизма Петр Кропоткин также находил книгу слабой в художественном смысле, но полагал, что «ни одна из повестей Тургенева, никакое произведение Толстого или какого-нибудь другого писателя не имели такого широкого и глубокого влияния на русскую молодежь, как эти повести Чернышевского».

Николай Гаврилович трезво оценивал свои писательские возможности: «У меня нет ни тени художественного таланта... Я пишу романы, как тот мастеровой бьет камни на шоссе». Однако в предисловии к главному сочинению своей жизни подбадривал тех, кто взял в руки том: «Читай, добрейшая публика! Прочтешь не без пользы».

И это были не пустые слова. Как и предполагал Чернышевский, — в подзаголовке он назвал «Что делать?» «учебником жизни», — его текст стал чрезвычайно популярным, по сути, практическим пособием. По свидетельству Александра Скабичевского, «всюду начали заводиться производительные и потребительные ассоциации, мастерские, швейные, сапожные, переплетные, прачечные, коммуны для общежитий, семейные квартиры с нейтральными комнатами».

Приняли в «Дар»

Крайне противоречивый портрет Чернышевского создал в романе «Дар» Владимир Набоков. Там сказано и про болезненную чувствительность Николая Гавриловича, и про его мечтания, сердечные волнения. А также — о мучениях, свалившихся на голову бедного человека: о штопке панталон, замазывании чернилами трещин на сапогах, поскольку не хватало денег на ваксу. И вообще, по мнению одного из ярчайших русских стилистов, герой был не только нищ, но и неуклюж-нерасторопен — не умел танцевать, не способен был играть в шахматы, и даже его кожаный диван стоял весь «в кочках, в дырьях, с неистощимым (только тащи) запасом конского волоса».

И все же подробные описания, тончайшие нюансы, предложенные на суд публики язвительным литератором, говорят нам, скорее, о том, что прототип героя «Дара» был невероятно интересен Набокову. Отсюда и пестрый калейдоскоп характеристик: «Вообще же был смирный, открытый обидам, — но втайне чувствовал себя способным на поступки «самые отчаянные, самые безумные». Помаленьку занимался и пропагандой, беседуя то с мужиками, то с невским перевозчиком, то с бойким кондитером»; «вкусы его были вполне добротны»; «способность работать была у него чудовищная, как, впрочем, у большинства русских критиков прошлого века»; «вместо ожидаемых насмешек вокруг «Что делать?» сразу создалась атмосфера всеобщего благочестивого поклонения. Его читали, как читают богослужебные книги... Гениальный русский читатель понял то доброе, что тщетно хотел выразить бездарный беллетрист».

За 50 серебряных

Роман «Что делать?» мог и не состояться. Некрасов вез из Петропавловской крепости рукопись — толстенную стопку листов, перевязанных веревкой, — и ненароком уронил ее в снег. Она была найдена возле Мариинской больницы мелким чиновником, обремененным тяжкими заботами о многодетном семействе. Тот забрал рукопись домой, уверенный, что кто-то непременно хватится. И не ошибся: вскоре в «Ведомостях Санкт-Петербургской городской полиции» ему встретилось объявление о пропаже. Служащий отнес сверток по нужному адресу и получил в награду 50 рублей серебром — сумму по тем временам очень значительную.

На каторге Николай Гаврилович сочинил новый роман — под названием «Пролог». Но никакого успеха он не имел. Чернышевский и потом много писал, но почти все сжигал. Сохранилась малость — несколько действительно незначительных повестей, новелл, стихотворений.

В советское время роман «Что делать?» входил в учебные программы школ и гуманитарных вузов. Тем, кому следовало прочесть книгу, приходилось мучительно долго петлять в запутанных дебрях сюжета, натыкаться то на Рахметова, то на Лопухина, то на Кирсанова, встречаться вдруг с Верой Павловной и зевать от рассказов о ее сновидениях, тщетно пытаться уразуметь нечто принципиально важное из потока слов, изреченных «новыми людьми».

Согласно требованиям того же учебного курса необходимо было помнить, что, по мнению Ленина, Николай Гаврилович являлся «революционным демократом», «гениальным провидцем», «нашим русским великим утопистом», «великим русским писателем» и тому подобное.

«Что делать?», как все мы знаем, — это не столько роман, сколько перманентный крик души, главный вопрос, парящий над бескрайними просторами России вот уже несколько эпох. Им неизменно задаются политики, писатели, артисты, художники и простые обыватели. Услышим ли когда-нибудь правильный, устраивающий всех ответ? А это — тоже вопрос из разряда риторических.