Под сереньким ситцем тихих небес

Константин Паустовский вошел в историю как мастер лирической прозы. Кому-то он знаком в качестве автора пронзительного рассказа «Телеграмма», заставившего актрису Марлен Дитрих при встрече с ним преклонить колени. Куда меньше известна другая ипостась писателя, являвшегося помимо всего прочего удивительно талантливым, самобытным искусствоведом, хотя сам Константин Георгиевич не раз утверждал: именно любовь к живописи помогла настроить его профессиональную оптику.

Одно из откровенных признаний Доктора Пауста обнаруживается в повести «Золотая роза» (1955): «Живопись важна для прозаика не только тем, что помогает ему увидеть и полюбить краски и свет. Живопись важна еще и тем, что художник часто замечает то, чего мы совсем не видим. Только после его картин мы тоже начинаем это видеть и удивляться, что не замечали этого раньше». 

В качестве примера приводится лондонский туман, нарисованный Клодом Моне. Француз совершил настоящий переворот, обратив серо-сизую дымку в огненное зарево: «Дерзость Моне вызвала сначала возмущение. Но возмущавшиеся, выйдя на лондонские улицы, вгляделись в туман и впервые заметили, что он действительно багровый. Тотчас начали искать этому объяснение. Согласились на том, что красный оттенок тумана зависит от обилия дыма. Кроме того, этот цвет туману сообщают красные кирпичные лондонские дома... Моне победил. После его картины все начали видеть лондонский туман таким, каким его увидел художник».

В том же отрывке Паустовский вполне ясно обозначает собственное творческое кредо: для литератора жизненно необходимо аккумулировать достижения «смежных» видов искусства; «знание... поэзии, живописи, архитектуры, скульптуры и музыки необыкновенно обогащает внутренний мир прозаика и придает особую выразительность его прозе».

Стремление познать весь мир было характерно для Паустовского. Одна из причин, вероятно, кроется в бесконечных, вольных и невольных, перемещениях по стране. Он родился 125 лет назад в Москве, юность провел в Киеве. Два года в Одессе в Гражданскую войну, позже — Тбилиси, Ереван, Баку... 

В 1930-е он открыл для себя мещерские леса, двадцать лет спустя облюбовал Тарусу на Оке. Все это время много путешествовал как журналист и очеркист. Наблюдения за природой и местными нравами сами по себе представляли бесценный материал. И тем не менее главной задачей было увидеть мир особым внутренним зрением, глазами поэта. Своеобразным камертоном служили произведения любимых живописцев, в том числе импрессионистов. Их влияние добавило стилистически безупречной прозе терпких чужеземных нот и оттенков, заставило засверкать практически каждое слово. Особенно завораживали те, кто отличался смелыми колористическими решениями — Гоген и Ван Гог. О последнем наш художник слова писал: «На своих холстах он преобразил землю. Он как бы промыл ее чудотворной водой, и она осветилась красками такой яркости и густоты, что каждое старое дерево превратилось в произведение скульптуры, а каждое клеверное поле — в солнечный свет, воплощенный во множестве скромных цветочных венчиков». 

Еще более сочную характеристику литератор дал Гогену: «Парижанин с кофейным загаром и желтыми белками неспокойных глаз... Солнце растапливало краски на его картинах. Сок красок, блестящий и радостный цвет, лился с холстов. Черная синева, песок, коричневый, как тело ребенка, девушки с острыми сосками, тяжелые стены прибоев. Золото в лимонах, в мимозах, в вечерах и на бедрах женщин».

Знаковой фигурой для Паустовского стал Нико Пиросмани. Без его работ Константин Георгиевич вряд ли смог бы создать свою «Колхиду» (1934) — оду человеческому героизму, самоотверженным попыткам превратить болотистые земли в субтропический рай. Повесть отличает великолепный образный язык. Описание южной природы литератор подал как яркое, экспрессивное полотно. Он признавался: «Если бы я не знал Пиросмани, я бы видел Кавказ недопроявленным, как слабый снимок, без красок и теней, без деталей и контуров и без синеющей мглы его полувосточных и полуевропейских пространств. Пиросмани наполнил для меня Кавказ соком плодов и резкостью сухих красок». 

Автор-романтик посвятил Нико немало выразительных страниц. В частности, привел, а может быть, сочинил легенду о нескольких арбах с цветами, присланных нищенствующим художником актрисе, неприступной Маргарите. 

Однако главной любовью Паустовского были не южные земли и не Франция, а обыкновенная русская равнина. В «Мещерской стороне» (1939) он обстоятельно описывает топкие болота и глубокие черные озера древних лесов, еще помнивших татарские набеги. Впервые Константин Георгиевич побывал здесь в 1930-м, а в 32-м году поселился в усадьбе, ранее принадлежавшей известному граверу XIX века Ивану Пожалостину, где еще хранились его офорты. Сочинял беллетристику, краеведческие заметки и все больше проникался неброской красотой русской земли. Помогло разглядеть прелесть отечественного пейзажа творчество Левитана. Без незримого участия Исаака Ильича едва ли родились бы подобные строки: «Путь в лесах — это километры тишины, безветрия. Это грибная прель, осторожное перепархивание птиц. Это липкие маслюки, облепленные хвоей, жесткая трава, холодные белые грибы, земляника, лиловые колокольчики на полянах, дрожь осиновых листьев, торжественный свет и, наконец, лесные сумерки, когда из мхов тянет сыростью и в траве горят светляки». 

Именно благодаря художнику Константин Паустовский сумел прочувствовать поэзию сумрачных дождливых дней: «Если обращаться к примерам из своей жизни, то я впервые увидел все разнообразие красок русского ненастья после картины Левитана «Над вечным покоем». До тех пор ненастье было окрашено в моих глазах в один унылый цвет. Вся тоскливость ненастья и вызывалась, как я думал, именно тем, что оно съедало краски и заволакивало землю мутью. 

Но Левитан увидел в этом унынии некий оттенок величия, даже торжественности, и нашел в нем много чистых красок. С тех пор ненастье перестало угнетать меня. Наоборот, я даже полюбил его за чистоту воздуха, холод, когда горят щеки, оловянную рябь рек, тяжелое передвижение туч. Наконец, за то, что во время ненастья начинаешь ценить простые земные блага — теплую избу, огонь в русской печи, писк самовара, сухую солому на полу, застланную грубым рядном для ночлега, усыпительный шум дождя по крыше и сладкую дремоту».

Жестом ответной благодарности стала повесть об Исааке Левитане, включенная наряду с очерком, посвященным Оресту Кипренскому, в «Книгу о художниках» (1937). Сочетая фабульные повороты и прекрасный слог с размышлениями о природе творчества, Паустовский сумел рассказать о гении живописи так, что это оказалось чрезвычайно интересно широчайшему кругу читателей. Так он воздал должное классику, научившему его видеть, чувствовать сверхценность русской природы, любовь к которой Константин Георгиевич пронес через всю жизнь. 

Поэтому неудивительно, что строки более поздних «Заметок о живописи» (1957) звучат как возвышенная клятва: «Мы никогда не променяем на самые торжественные красоты тропиков и Запада наши скромные дали. Мы родились и жили «под сереньким ситцем этих северных тихих небес», их красота слилась со всей нашей жизнью, они были ее свидетелями, и потому только мы можем с полной силой ее ощутить и понять».

Иллюстрация на анонсе: И. Левитан. «В окрестностях Саввино-Сторожевского монастыря»