У мадонны в плену

155 лет назад, 15 февраля 1862-го по новому стилю, в деревне Зуево Богородского уезда Московской губернии в старообрядческой купеческой семье появился на свет, пожалуй, самый известный в отечественной истории предприниматель. Его имя, несмотря на смену эпох и политических режимов, всегда было на слуху, а образ так же постоянно окутывала пелена всевозможных тайн. Примечательное обстоятельство: дед знаменитого фабриканта, тоже Савва, сумел выкупиться из барской неволи за 40 с лишним лет до отмены в России крепостного права. Внук, названный в его честь, стал у Тимофея Морозова первенцем.

Старовер поповского согласия, в те времена еще «бесфамильный», Савва Васильев был неграмотен, не умел расписываться, но всю семью, включая пятерых сыновей, заразил мечтой о выходе на волю. Ажурные ткани и ленты делали до позднего вечера на дому. Экономили на всем. Товар в отстраивавшуюся после пожара 1812 года Москву Савва носил из Зуево пешком, оборачивался за сутки-другие. Еще крепостным, на оброке, построил в деревне фабрику. На доходы с нее и купил он в 1820-м себе и самой близкой родне свободу. Огромные деньги за это заплатил — 17 тысяч рублей. Позже, записавшись в купцы первой гильдии, «ездил в атласной карете» — так рассказывал его внук-тезка. 

Тимофей, едва научившись читать и писать, отделился от братьев, перевел унаследованную Никольскую мануфактуру из Зуево на другой берег Клязьмы, в Орехово, впоследствии ставшее — благодаря ему и его сыну — образцовым городом: с театром для фабричных рабочих, двумя библиотеками, больницами, роддомом, яслями, столовыми, школами, ремесленными училищами. Дед Савва первым в России догадался завезти из Англии машины высокой производительности и пригласил британских мастеров. Тимофей Саввич дальновидно прикупил хлопковые поля в Средней Азии, удешевив производство, а значит, и дорогие прежде ткани: миткали, ситцы, сатины, бязи. «Свой хлопок» довершил создание полного производственного цикла — от сырья до готового товара — мечту любого предпринимателя. На многомиллионные прибыли были приобретены поместье с дачей в Крыму, предприятия в Подмосковье, на Урале и Русском Севере.

С крымским имением связана пикантная легенда о рождении Саввы Тимофеевича местной красавицей-служанкой из татар. Якобы оттуда привез его отец в Зуево, а здесь лишь крестил. 

Наследников — энергичного, самолюбивого крепыша Савву и слабого здоровьем тихоню Сергея — Тимофей Саввич решил воспитать по дворянскому образцу. Жену с детьми отправил в Москву, купив просторный двухэтажный дом с богатым садом в Трехсвятительском переулке. Нанял гувернанток, учителей для обучения языкам и прочим необходимым премудростям. Затем определил отроков в престижную гимназию у Покровских ворот. По воспоминаниям товарищей, Савва охотно читал, знал наизусть много стихотворений и всего «Евгения Онегина», собственноручно писал стихи, интересовался русской историей, любил театр, высказывал оригинальные, остроумные суждения обо всем на свете. Ему прекрасно давалась математика, а химия была его страстью. Признавался позже Максиму Горькому: «Химия — это область чудес, в ней скрыто счастье человечества». Характера он был неровного, впечатлительного, темперамента взрывного: приливы бешеной энергии сменялись хандрой, а на смену той приходил новый приступ активной деятельности, заставлявший работать без перерыва, денно и нощно. 

Еще подростком, оказавшись с близкими в Лувре, замер надолго у «Мадонны» Рафаэля, а затем громко позвал всех: «Идите, идите, ради Бога, это ведь чудо просто!» Когда оттащили от полотна, куда-то исчез. Нашли его вновь застывшим возле «Мадонны»... 

На естественном отделении физико-математического факультета Московского университета Савва Морозов учился с удовольствием, постигал тонкости «чудесной» химии, пытался составлять краски для тканей. В выпускном 1885-м получил неожиданный и чрезвычайно чувствительный удар — от «политэкономии»: первую в России крупную стачку рабочие развернули именно на Никольской мануфактуре. Оказывается, отец, чтобы снизить количество брака на производстве, требовал безжалостно облагать трудящихся штрафами — так, что от заработка не оставалось и на харчи. 

На процессе по этому делу появившегося в зале суда хозяина фабрики встретили криками: «Изверг! Кровопийца!» Тимофей Саввич, как видно, споткнувшись, упал навзничь. Говорить не мог. Болел до самой смерти, случившейся в 1889-м. Своей властной жене перед этим оставил львиную долю акций. 

Савва тогда же был избран одним из трех фабричных директоров. Несмотря на протесты матери (или все-таки мачехи?), он уговорил управленцев встать на путь всемерной профилактики массовых волнений — отменить штрафы, а за качество продукции бороться с помощью профессионального обучения мастеров и рабочих. А также исследовать случаи брака, устраняя его причины, проводить сравнительный анализ тканей, собственных и выпущенных конкурентами, изучать рынок, платежеспособность партнеров. В общем, делать все так, как учит политэкономическая наука, с которой ему довелось познакомиться в командировке в Англии — на текстильных фабриках Манчестера и в стенах Кембриджского университета.   

Кстати, именно тогда, в год поездки в Британию, 24-летний Савва переживает первое сильное чувство — к замужней женщине. Вопреки канонам «древлего» благочестия и строгим этическим нормам купечества Савва добивается ее развода и венчается. Через пять месяцев у них родился ребенок, названный Тимофеем. О Зинаиде говорили и писали разное. По свидетельству хорошего знакомца Морозовых Павла Бурышкина (издавшего в Нью-Йорке в 1954-м книгу «Москва купеческая»), Зиновия (а не Зинаида) Григорьевна, волевая, смелая, яркая, некогда трудилась ткачихой на Никольской фабрике. 

Став женой Саввы Тимофеевича, начала новую жизнь с превращения себя в светскую даму — нанимала учителей по разным наукам и этикету. Ей, супруге купеческого воеводы, жертвовавшего немалые суммы на государственные дела, довелось принимать в разные годы в своем роскошном доме на Спиридоновке министра финансов Сергея Витте, генерал-губернатора Москвы великого князя Сергея Александровича с супругой Елизаветой Федоровной, писателей Чехова и Горького, известных артистов. Многие знаменитости отзывались о ней как об умнейшей женщине, которую, однако, сильно портило тщеславие. То на прием по случаю открытия Нижегородской ярмарки (1896), где муж был председателем биржевого комитета, зная, что будут Николай II с Александрой Федоровной, явится в платье со шлейфом длиннее, чем у государыни, и бриллиантовой диадемой, похожей на корону. То МХТ посетит со свитой и ведет себя как хозяйка медной горы, вызывая раздражение у Станиславского, Немировича-Данченко, труппы. 

А Савву Тимофеевича можно было застать дома в стоптанных тапках, на улице — в старомодном длиннополом сюртуке и порядком изношенных башмаках. На фабрике — в рабочей блузе, ветошью вытирающим части новых машин. Во время перестройки Московского Художественного — в замазанном красками фартуке, с паяльником или малярной кистью в руках. 

«Одинок я очень», — признался он Горькому вскоре после знакомства. Превосходный психолог, Владимир Немирович-Данченко размышлял над судьбой этой незаурядной личности: «Человеческая природа не выносит двух равносильных противоположных страстей. Купец не смеет увлекаться. Он должен быть верен своей стихии... выдержки и расчета... а Савва мог страстно увлекаться. До влюбленности. Не женщиной, — это у него большой роли не играло, а личностью, идеей, общественностью... Увлекаясь, отдавал свою сильную волю в полное распоряжение того, кем был увлечен... Но самым громадным, всепоглощающим увлечением его был Максим Горький и в дальнейшем — революционное движение... На революционное движение он давал значительные суммы...»

Огромные деньги выделял он и на многие другие, противоположные по своим целям дела. Например, пожертвовал 10 тысяч рублей на сооружение перед Храмом Христа Спасителя памятника Александру III, которого особенно уважал за спокойные, без войн, годы царствования и за расцвет промышленности, как следствие, возглавил даже депутацию купцов для возложения венка на царский гроб в Петропавловском соборе. Рабочие, когда он безвременно покинул сей мир, вспоминали, кому из них Морозов помогал по первой же просьбе; от них пошел слух, что фабрикант не умер, просто скрылся в народе...

Знакомство с Московским Художественным театром, «первым в России разумным, нравственным общедоступным», одарило его верными, как ему казалось, друзьями и самозабвенной страстью к актрисе Марии Андреевой. О ней, редкой красавице, Лев Толстой говаривал, что такой артистки в жизни не встречал. Портрет этой убежденной марксистки, стремившейся к освобождению рабочего класса, писала сама великая княгиня Елизавета Федоровна. Современники Андреевой сравнивали ее с прекрасной мадонной итальянцев. Вспомним еще раз случай, произошедший с юным Саввой в Лувре, и нам, право же, легче будет ответить на давно интригующий всех вопрос: почему фабрикант-капиталист Морозов спонсировал революционеров? «Cherchez la femme», — замечали в подобных случаях французы и российские аристократы.

О том, что предшествовало роковому утру 13 (26) мая 1905 года в Канне, когда Савву Тимофеевича обнаружили в гостиничном номере с простреленной грудью и короткой запиской — «В смерти моей прошу никого не винить», существуют разные версии. Большинство из них сводится к мысли: у него, трагически одинокого в сущности человека, накопилось слишком много проблем и разочарований — чаша сия переполнилась. Россия тогда терпела катастрофические, болезненные для всех русских людей неудачи в войне с Японией. По стране пошла волна крестьянских бунтов. На Никольской мануфактуре через 20 лет покоя вспыхнула стачка. И в личной жизни — сплошные тяжелые неприятности. Новые друзья в МХТ за глаза возмущались вмешательством купца, «морозовщиной», артисты-юмористы копировали его разговор и манеры под всеобщий смех. Еще недавно обласканный похвалами и благодарностями, теперь он слышал за спиной шепотки, насмешки, чувствовал враждебность. 

Еще невыносимее было наблюдать развивавшийся на глазах роман двух самых дорогих для него людей — Андреевой и Горького. Станиславский писал тогда актрисе: «Вы хвастаетесь публично перед посторонними тем, что мучительно ревнующая Вас Зинаида Григорьевна ищет Вашего влияния над мужем... что Савва Тимофеевич по Вашему настоянию вносит целый капитал... ради спасения кого-то...» 

Он застраховал себя на 100 тысяч рублей и оформил полис «на предъявителя» — Марию Андрееву. Мать и супруга Саввы, до того недружные, сообща забили тревогу: «Савва Тимофеевич болен, а может быть, сходит с ума». Первая из них потребовала отстранить его от управления фабрикой. 

Врачебный консилиум поставил диагноз: «Тяжелое нервное расстройство, выражавшееся то в чрезмерном возбуждении, беспокойстве, бессоннице, то в подавленном состоянии, приступах тоски и прочее». Рекомендовалась поездка за границу. Он отправился туда в сопровождении врача и Зинаиды Григорьевны...

Спустя два года после его смерти она вышла замуж в третий раз, за генерала Анатолия Рейнбота.

«У меня нет биографии, — незадолго до гибели говорил Савва Тимофеевич. — Я ведь не человек, я — фирма. Меня надо преподавать по кафедре политэкономии в университете». Конечно, есть соблазн рассматривать эти слова как своего рода эпитафию, однако, хотя бы поверхностно представляя себе, каким был в действительности Савва Тимофеевич Морозов, с такой автохарактеристикой согласиться нельзя.