Божественная трагедия

Логотип Года литературы в России украшают три графических профиля — Пушкина, Гоголя и Ахматовой. О втором из этой великой троицы, первоапрельском имениннике автор книги «Гоголиана и другие истории» Владислав ОТРОШЕНКО знает практически все. «Свой» обратился с просьбой поделиться мыслями, наблюдениями, выводами на тему «Николай Гоголь и его вера». 

Религиозность Гоголя — глубокая, даже неистовая. В большей мере чувственная, нежели умственная. Ощущение разлитого в мире зла, присутствия невидимых адских сил было врожденным. В минуты отчаяния ему казалось: эти силы настолько могущественны, что способны отгородить человека от Бога, сделать его богопокинутым. 

О мистической вере Николая Васильевича свидетельствуют два эпизода. Первый произошел с ним в раннем детстве. Гоголю было около пяти лет. Он остался дома один. Сидел на диване и вдруг увидел, что к нему приближается черный котенок. Мальчику представилось, что в животном сосредоточены все силы ада. Тут еще раздался бой напольных часов, отсчитывающий «ход времен». Он утопил котенка в колодце. Даже став взрослым, Гоголь глубоко раскаивался в этой своей детской жестокости. Хотя дело было не в ней — он всю жизнь ощущал присутствие темных сил, незримо окружающих мир. Такое видение не свойственно человеку XIX века — скорее, это признак средневекового сознания. 

В другой раз картины преисподней открылись перед ним незадолго до смерти. В январе 1852-го он беседовал в Москве со своим духовником, отцом Матвеем Константиновским, протоиереем из Ржева. Тот, требуя отречься от духа Пушкина и писательства, вещал ему об адских муках, которые ждут грешников за гробом. «Довольно, оставьте, не могу долее слушать! Слишком страшно!» — прервал его Гоголь. 

Казалось бы, чего так испугался? Сцены ада есть и на церковных фресках, и в писаниях святых отцов, на которые ссылался протоиерей. Эти слова Гоголь, конечно же, слышал не в первый раз, и на любого другого подобные проповеди не произвели бы особого эффекта. Но Николай Васильевич обладал воображением колоссальной силы, слова были для него конкретикой. Он боялся остаться один на один с сонмом чудовищ. 

Этот страх терзал писателя. «Молитесь за меня» — было лейтмотивом всех его последних писем — к родным, к друзьям. И хотя Гоголь часто сомневался в силе своей веры, он верил по-настоящему. Не случайно художник Иванов изобразил его в одной из фигур на полотне «Явление Христа народу» и расположил ближе всех к Иисусу. 

Для читателя всегда будут существовать два гоголевских полюса. Один — художник, другой — наставник, чьи поучения звучат в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Кстати, эта книга навлекла на него стрелы критики со всех сторон. После публикации Белинский назвал его «проповедником кнута, апостолом невежества, поборником обскурантизма и мракобесия, панегиристом татарских нравов». Отец Матвей также не принял книгу, благодаря которой состоялось их заочное знакомство. Писатель послал священнику «Выбранные места...», тот ответил коротко: «За эту книгу Вы ответите перед Богом». 

Это было самое страшное из того, что мог услышать Гоголь. Он мужественно сносил любую критику. Как только не ругали его за «Мертвые души» — «галерею монстров и уродов», клевету на Россию... И тем не менее пойти против Бога для него было немыслимо. Гоголь отправил отцу Матвею еще одно послание — пытался оправдаться. Позже Константиновский (и это было искреннее желание самого Гоголя) стал его духовником. 

В те времена существовали и более либеральные священники, но, похоже, писателя прельщала жесткость ржевского протоиерея, лечившего его по «тяжести болезни».

Вообще, фигура отца Матвея для гоголеведов неоднозначна. Кто-то считает, что он был прав в своей бескомпромиссности. Другие — что общение с ним стало слишком болезненным для ранимой, эмоциональной натуры. За две-три недели до смерти Николая Васильевича между ними произошла очередная размолвка. Гоголь провожал духовника на вокзал. По дороге они почти поссорились. Вскоре писатель в короткой записке, посланной в Ржев, извинился — за то, что вел себя черство и не подарил шубу, которую обещал. Отец Матвей ответил: было доброе намерение, оно и зачтется. Но в конце добавил: «Что-то боюсь я за Вас, как бы не оборол Вас наш общий враг». 

Эти слова стали своего рода звуковой волной, сдвинувшей лавину. Жуткое ощущение «присутствия» снова обрушилось на Гоголя. Дальнейший исход общеизвестен — сжег второй том «Мертвых душ»... 

Конечно, он не пребывал в мрачных раздумьях постоянно. В его творчестве есть и очень светлые моменты религиозного чувства. О Пасхе, к примеру, писал: «День этот есть тот святой день, в который празднует святое, небесное свое братство все человечество до единого, не исключив из него человека». 

«Не умрет из нашей старины ни зерно того, что есть в ней истинно русского и что освящено Самим Христом. Разнесется звонкими струнами поэтов, развозвестится благоухающими устами святителей, вспыхнет померкнувшее — праздник Светлого Воскресения воспразднуется, как следует, прежде у нас, чем у других народов!» 

Главные идеи праздничного мироощущения: освобождение, спасение человечества, преодоление смерти, пафос утверждения и обновления жизни. В этот свод включаются также мысли о единении и сплочении, братстве людей как детей общего Отца Небесного. 

Земным воплощением рая для него был Рим. Ада — вся заальпийская Европа. Потому что туда он ездил по принуждению своих болезней — лечиться на водах. Там ему не писалось, там не сдвигались с места «Мертвые души». 

В Вечном городе он жил на Via Felice, дословно — Счастливой улице. Само восприятие действительности подвергалось здесь таким изменениям, которые делали его в высшей степени светлым, устойчиво радостным, пригодным для неуязвимого обитателя рая. В пределах Рима Гоголь обретал способности, не доступные ему ни в какой другой части земного пространства. 

О дарованной ему в Риме райской неуязвимости он писал своей петербургской ученице Марии Балабиной, говоря о себе в третьем лице: «Можете ли вы понять те ужасные упреки, те терзания адские, невыносимые, которые он слышит в себе. Теперь, вообразите, над этим человеком, не знаю почему, сжалилось великое милосердие Бога и бросило его (за что — право, не понимаю, ничего достойного не делал он), бросило в страну, в рай, где не мучат его невыносимые упреки, где душу его обняло спокойствие, чистое, как то небо, которое теперь окружает...» 

Напротив, в Германии, в Швейцарии Гоголь нередко впадал в неодолимую депрессию, ругал эти страны, говорил, что в них он чувствует «медвежье дыхание Северного океана». Столь радикальный дуализм мироощущения объясняется прежде всего детскостью восприятия. В нем жила душа ребенка. Как это всегда бывает с большими художниками. 

Многие поступки Гоголя необъяснимы с точки зрения взрослой логики. Биографы до сих пор гадают, что с ним происходило, когда однажды он нанял извозчика и отправился в московскую Преображенскую больницу для душевнобольных. Была зима. Глубокий снег. Гоголь вышел из саней и долго стоял перед воротами в нерешительности. Долго о чем-то раздумывал. Потом сел в сани и уехал. 

Есть версия: решил сдаться врачам, понимал, что душевно нездоров. Но это вряд ли. Гоголь даже перед смертью категорически отказывался от медицинской помощи. Скорее всего, хотел узнать будущее у знаменитого юродивого Ивана Яковлевича Корейши, к которому приходили многие литераторы, светские люди. Остановила, думаю, не природная робость, а понимание греховности помысла: одно дело — услышать прорицателя на площади, другое — специально искать ответов.

Гоголь работал на высшей точке взлета вдохновения, никогда не творил в успокоенном, ровном состоянии души. Такой же силы были и спады. С его религиозным чувством, надо полагать, происходило нечто похожее: его вера была так же осязаема, как и страх перед силами ада.