Двойной человек

Этот портретный образ хорошо знаком с детства: задумчивый, худощавый господин с характерной архиерейской бородкой... Представители старшего и среднего поколений когда-то добросовестно заучивали сочиненные Некрасовым стихотворения. Повторяли из учебника литературы: гражданин-поэт боролся с темными силами, радел об угнетенных крестьянах, проливал слезы над их горькой долей. Беда всех подобных «аксиом» в том, что за ними, конъюнктурными, «политически окрашенными» штампами, не видна во всей полноте сложная, уникальная личность, с ее несомненными достоинствами и недостатками, духовными взлетами и падениями.

Производить переоценку его творчества «в связи с изменившимися обстоятельствами» было бы глупо: едва ли кто-то может соперничать с Некрасовым по части экспрессии народных образов — будь то детско-хрестоматийный Мужичок-с-ноготок или Женщина Русских Селений, или кто-то (что-то) еще, первым делом всплывающие в памяти по самым разным причинам и поводам. Эти образы просто невозможно изъять из нашей души. Что же касается священного долга быть в первую очередь гражданином, а потом уже поэтом, то ему, как, наверное, никому из собратьев по перу, приходится до сих пор «отдуваться» за собственные же строки. 

Еще над гробом поэта в конце декабря 1877 года (по старому стилю) возник спор о его месте в русской литературе. Достоевский, произносивший речь у открытой могилы, поставил Некрасова вслед за Пушкиным и Лермонтовым. Тут же его прервали несколько голосов: «Он выше их, выше!» Толпа подхватила восторженно-благодарный порыв, но то был всплеск эмоций. 

Незадолго до этой траурно-пафосной мизансцены многие почти доподлинно знали, что он угасает. Но в «Отечественных записках» появлялись новые стихи, и многочисленные поклонники Некрасова им искренне радовались. И в то же время содрогались при мысли, что дни кумира сочтены. Когда настал его смертный час, выражали свою скорбь возвеличиванием поэта. 

Устный спор быстро перекинулся тогда на страницы газет и журналов, был долгий, яростный, но победителя не выявил. Конечно же, Некрасову судьба дала недюжинный талант. И, возможно, Николай Алексеевич заслуживал высокой чести встать рядом с Пушкиным и Лермонтовым. Однако вполне допустимо в этом и усомниться. Дело во вкусах, симпатиях и антипатиях изменчивой публики, сиюминутных «вердиктах» добрых и злых критиков. И — во времени, его, так сказать, велениях и веяниях.

Ему отдавали должное при жизни, но, несмотря на популярность, объективной оценки он не удостоился. К тому же многие произведения этого крупного автора из-за цензурного давления остались под спудом. Уместно вспомнить, как Фаддей Булгарин доносил в тайную полицию: «Самый отчаянный коммунист: стоит прочесть его стихи и прозу... чтоб удостовериться в этом. Он страшно вопиет в пользу революции». В ту пору Некрасову было двадцать шесть. 

Позже он и вовсе разгулялся в обличении самодержавных устоев. Напряженно ждал радикальных перемен: «Душно! без счастья и воли / Ночь бесконечно длинна. / Буря бы грянула, что ли? / Чаша с краями полна!»

Огромную посмертную славу, о которой, верно, не мечтал при жизни, он обрел уже при советской власти. Главным образом — благодаря Ленину, который его «заметил» и оценил. «Я помню, — писала Надежда Крупская, — как меня удивляло знание Владимиром Ильичом Некрасова». И неспроста — пролетарский вождь часто использовал некрасовские строки в своих статьях. Отмечал, пусть и с оговорками, что симпатии поэта были на стороне революционной демократии.

Хоть и навязанный сверху — частым цитированием, включением в школьные программы, благостными оценками, — Николай Алексеевич пришелся по вкусу широким массам. Он воспевал красоту природы, народные традиции. «Муза мести и печали» звенела громко и призывно, нарисованные им картины были пронзительны, исполнены боли. Некрасов восторгался русской женщиной, которая «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». И мужик русский — труженик и страдалец — был ему как будто духовно и душевно близок.

Иные его стихотворения, сочиненные в позапрошлом веке, вовсе не истрепались и в нынешнем столетии. Вот лишь один пример: «Ты и убогая, / Ты и обильная, / Ты и могучая, / Ты и бессильная, / Матушка Русь!»... Сколько раз в новейшей истории эти слова можно было повторять! 

Вопрос же «Кому на Руси жить хорошо» стал, как принято говорить, сакраментальным и, похоже, навсегда повис в воздухе. Строки из стихотворения «Железная дорога» — о страданиях нашего народа — также вечны, их впору выбить в бронзе:

Вынесет все — и широкую, ясную
Грудью дорогу проложит себе.
Жаль только — жить в эту пору прекрасную
Уж не придется — ни мне, ни тебе.

Бывало, что пытались уличить его в обмане: мол, не верит он в то, за что борется. Причем говорили это люди известные, уважаемые — Лев Толстой, Аполлон Григорьев, Василий Боткин и другие. «Двойной человек» — сердито косился на него литературовед Александр Пыпин. А историк Тимофей Грановский находил Некрасова «неприятным», «отталкивающим», хотя и не отказывал в даровании. 

Упреки же в лицемерии объяснялись примерно так. Барин-де пишет о страданиях народа, страшной убогости его быта, а сам живет не то что сытно — роскошно: пиры закатывает, царские охоты с поварами, егерями, лакеями устраивает, да еще и в обществе князей и министров. Мало того — ошеломительные деньжищи в карты выигрывает. 

В картежном деле он действительно слыл умельцем непревзойденным. В отличие от прадеда и деда, проигрывавших крепостных тысячами, Николай Алексеевич картами зарабатывал. Играл в Английском клубе, где собирались люди преимущественно состоятельные. Для тех картишки были удовольствием, а посему они легко, улыбаясь, не выпуская из рук бокалов с вином, прощались с большими суммами. К тому же играли зачастую спустя рукава. Не то — Некрасов: он сосредотачивался, заряжался на борьбу. Перед картами отдыхал, принимал ванну. Да и класс его как игрока был весьма высок. Случалось, уступал, но счет побед выглядел гораздо внушительнее. По слухам, лишь у одного министра финансов Александра Абазы поэт выиграл в общей сложности более миллиона франков. Изрядно опустошил и кошелек Александра Адлерберга, приближенного самого императора, генерал-адъютанта.

Шальные деньги позволили сколотить изрядный капитал. Справедливости ради заметим, что немалую часть средств он пустил на издание «Современника».

Богатство зрелого Некрасова стало своего рода компенсацией фортуны за бедность и унижения, сопутствовавшие его юности. Некогда он поступил наперекор желаниям отца, зажиточного помещика, требовавшего, чтобы сын пошел по военной части. Тот же хотел посвятить себя сочинительству. Поэтому они основательно разругались. 

Оставшись без финансовой поддержки, будущий литератор влачил жалкое существование: обитал в петербургских трущобах, ходил чуть ли не в лохмотьях, порой у него не было даже мелкой монеты на кусок хлеба.

Тем не менее нашел себя, выбился в люди благодаря неустанному труду. Давал уроки, публиковал статьи, сочинял сказки в стихах, водевили для Александринского театра. Сумел поднакопить деньжат и издать собственный сборник под названием «Мечты и звуки». Охотников до такого чтива оказалось мало, и раздосадованный автор скупил оставшиеся экземпляры, а затем уничтожил. 

Неудача не обескуражила дебютанта. Он продолжал неустанно трудиться, его имя начали упоминать в литературных кругах. Совсем молодым — в ту пору ему было едва за двадцать — Некрасов стал сотрудником «Отечественных записок». Продолжил издаваться — выпустил несколько альманахов, а также роман «Жизнь и похождения Тихона Тростникова». После вместе с писателем Иваном Панаевым взял в аренду у поэта Петра Плетнева «Современник».

Последний превратился в рассадник инакомыслия, чуть ли не революционную трибуну. В то же время на его страницах заблистали Щедрин, Герцен, Огарев, Тургенев, Островский, Гончаров, Григорович. И, разумеется, сам Некрасов.

Талант его рос, известность вышла далеко за пределы Петербурга. Говорили не только о несомненном даровании, но и о поступках, с точки зрения «прогрессивной общественности», неблаговидных. Один из таковых нашумел особо: в апреле 1866-го на обеде в Английском клубе Некрасов выступил с хвалебной одой генералу Михаилу Муравьеву-Виленскому. Тому самому, который за жестокость при подавлении Польского восстания получил от революционных демократов прозвище «Муравьев-вешатель». 

Слух о происшедшем мигом разнесся по городу. Что тут началось! Недоброжелатели всласть покуражились — едко высмеивали, «посвящали» издевательские эпиграммы. Досталось и от поклонников: те срывали со стен его портреты, писали на них слово «подлец» и посылали поэту по почте. 

Что двигало тем «проступком» Николая Алексеевича? Прежде чем ответить на этот вопрос, следует вспомнить еще одно событие. За пару недель до злополучного обеда было совершено покушение на Александра II. Царь уцелел благодаря бдительности крестьянина Осипа Комиссарова, толкнувшего Дмитрия Каракозова, когда тот намеревался сделать губительный выстрел. 

Председателем Верховной комиссии по делу о покушении назначили Муравьева-Виленского. Эта весть привела в панику столичную интеллигенцию, ибо многие ее представители опасались, что генерал снова проявит свой чрезвычайно крутой нрав. Перепугался и Некрасов, который поспешил подписать царю адрес, выразил «глубокую скорбь о неслыханном в России преступлении» и «беспредельную радость о сохранении горячо любимого монарха». Кроме того, сочинил стихи в честь Комиссарова: 

Сын народа! тебя я пою!
Будешь славен ты много и много...
Ты велик — как орудие бога,
Направлявшего руку твою!

Но на этом стихотворец не успокоился и, дабы отвести от себя все подозрения в неблагонадежности, отправился на поклон к Муравьеву. Впрочем, была еще одна причина, заставившая сделать этот шаг... 

Накануне цензор Феофил Толстой тайно предупредил Некрасова о скором закрытии «Современника». И Николай Алексеевич решил ценой унижения спасти свое детище. Однако успехом это не увенчалось, вскоре журнал был закрыт.

Случай в Английском клубе остался кровоточащей раной в душе. По мнению Корнея Чуковского, Некрасов до самой смерти испытывал угрызения совести, а критика действовала на него так сильно, что не раз вызывала ухудшение здоровья. 

Те, кто знает биографию поэта, порой предъявляют ему и претензии этического свойства. Дескать, вошел в дом компаньона Панаева гостем, но вскоре стал там хозяином, завладел имуществом друга, забрал в свои руки журнал, вступил в любовную связь с женой домовладельца — Авдотьей Яковлевной, одной из первых красавиц Петербурга. 

Чуковский его оправдывал: «Он (Панаев. — «Свой») все равно потерял бы и карету, и квартиру, и жену, и литературный авторитет, и журнал. Некрасов, если всмотреться внимательно, был его опекуном и охранителем; взяв его дела в свои руки, он отсрочивал его банкротство с году на год».

Авдотья Панаева, которая не без влияния нового возлюбленного взялась за перо и прославилась как писательница, стала со временем героиней множества его стихотворений: «Поражена потерей невозвратной...», «Я не люблю иронии твоей», «Мы с тобой бестолковые люди», «Да, наша жизнь текла мятежно...», «Так это шутка? Милая моя...», «Давно — отвергнутый тобою...», «Прости». Но это далеко не весь список запечатленных для истории и литературы любовных признаний и жгучих терзаний. 

После смерти Ивана Панаева Некрасов не женился на Авдотье Яковлевне. Более того, от нее отдалился. Петербург заговорил о том, что поэт угодил в объятия француженки, mademoiselle Селины Лефрен, бывшей артистки Михайловского театра.

Как бы там ни было, сыпать сегодня упреками в адрес Николая Алексеевича — дело неблагодарное. Как и любой смертный, он был, разумеется, небезгрешен. Однако личностью являлся, бесспорно, выдающейся, достойной того, чтобы жить в памяти многих поколений. Для интеллигентного, вдумчивого читателя все равно, каково место Некрасова в русской литературе — перед Пушкиным и Лермонтовым или вслед за ними. Главное, он большой талант и многие сочиненные им строки до сих пор вызывают сильные чувства.

Был ли притворой, заслуживал ли обвинения в двуличности? Сам поэт отвечал на этот вопрос в одном из писем: «Во мне было всегда два человека — один официальный, вечно бьющийся с жизнью и с темными силами, а другой такой, каким создала меня природа». По словам Чуковского, жизнь обратила Некрасова — о, чудо природы! — в помещика и плебея в одном лице. И оказался сей человек, как считал знаменитый критик, «двуликим, но не двуличным». 

Перед смертью Некрасову чудилось, что изображения его приятелей — Виссариона Белинского и Николая Добролюбова — смотрят с портретов укоризненно. Но оправдываться уже не было сил, сознание необратимо угасало...