Еще неведомый избранник

В сложившемся к концу XIX столетия национальном пантеоне литературных божеств его место было по правую руку от Пушкина. Вольнодумному Лермонтову стали ставить памятники в России еще тогда, когда подобной чести из поэтов-писателей удостоились не просто единицы — пальцев одной руки довольно, чтобы перечесть.

«Москва — моя родина»

Человек, учивший нас страдать, как гордец Печорин, и все прощать, как добрая душа Максим Максимыч, родился в большом дворянском доме неподалеку от Красных ворот.

В те времена наши аристократы любили придумывать себе рыцарственных предков-иностранцев. История шотландского прародителя Лермонтовых выглядит вполне достоверно. Джордж Лермонт служил польскому королю и в 1613 году попал в плен к князю Дмитрию Пожарскому. В числе нескольких родовитых «немцев» он принял православие и поступил на службу к царю Михаилу Федоровичу. Среди предков поэта по материнской линии — Арсеньевы и Столыпины, аристократические династии, исправно поставлявшие царскому двору воинов и дипломатов.

Лермонтов не помнил свою мать: та умерла от чахотки, когда ему не было и трех лет. Властная бабушка Елизавета Алексеевна не допускала отца к воспитанию обожаемого Мишеньки. Старосветская барыня не скупилась ни на педагогов, ни на лекарей, ни на дальние путешествия.

Лермонтов — истинный москвич, не скрывавший ревности к Петербургу. «Москва — моя родина, и такою будет для меня всегда: там я родился, там много страдал и там же был слишком счастлив», — никто ни до него, ни после не писал о Белокаменной с такой любовью и таким восхищением, как наш гениальный скептик.

«Москва, Москва!.. люблю тебя как сын...» (вспомнить как минимум одну следующую строчку способен, наверное, каждый), — это из поэмы «Сашка», вообще-то весьма желчной.

Лермонтовский «демонизм» неизменно рассеивался, стоило ему только вспомнить о 1812 годе. Рано обнаруженная одаренность и преждевременное взросление сочетались у него с даром предвидения. В детские годы он будто воочию видел картины сражений, которые предстояли. «Бабушкин внук» туго сходился с ровесниками. «Его товарищи не любили, и он ко многим приставал», — сообщает по этому поводу бесстрастный мемуарист.

Неподалеку от Кремля располагался и Благородный пансион — альма-матер Лермонтова. Там его учителем стал Алексей Мерзляков, одышливый, крепко пьющий пиит и ритор еще екатерининской закалки. Тот был несколько консервативен, проповедовал каноны классицизма, но пьянел не только от рома, но и от поэзии, а лекции читал воодушевленно, с импровизациями. Алексея Федоровича будущий классик видал не только на кафедре. Профессор занимался с ним персонально, приезжал на Поварскую, затем — на Малую Молчановку. В ту пору проявился упрямый и гордый лермонтовский нрав. Однажды Мерзляков чересчур темпераментно обрушился на пушкинский «Зимний вечер», ученик не стал отмалчиваться, затеял спор чуть ли не на повышенных тонах.

Много лет спустя, когда за дерзновенные стихи гениальный сочинитель изведает царскую опалу, бабушка посетует: «И зачем это я на беду свою еще брала Мерзлякова, чтоб учить Мишу литературе? Вот до чего он довел его».

Лермонтов и впрямь начал писать в пансионе, под влиянием лекций литератора-педагога, а главным образом — на волне поэзии Байрона и Пушкина. Выходили из-под пера в основном подражания, еще несколько неуклюжие, но и первые эскизы «Демона» он написал подростком. Есть в его юношеских записях и такой замысел: «Написать записки молодого монаха: 17 лет. С детства он в монастыре, кроме священных, книг не читал... Страстная душа томится. Идеалы», — первые наметки поэмы «Мцыри». А будучи шестнадцатилетним, Лермонтов сочинил:

По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел;
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой.

Это — совершенное лермонтовское стихотворение, проникновенная молитва. К юношеской мелодии, к тому светлому раздумью он вернется в свое последнее лето, когда в его тетради появится взволнованный монолог: «Выхожу один я на дорогу...» В подобных просветах среди непроглядного разочарования — одна из тайн нашего классика.

Отдохнешь и ты

Его считали самовлюбленным эгоцентриком, однако он вечно был недоволен написанным. Из закадычных друзей русской музы, пожалуй, только Лермонтов поразительно мало публиковался, проявлял полное равнодушие к славе. При жизни вышел лишь один небольшой сборник стихотворений и поэм, да еще «Герой нашего времени» стал заметной публикацией в «Отечественных записках». Надежных связей в литературном мире у него не было.

C Пушкиным знакомство не состоялось, встретиться не довелось. Гневное послание «На смерть поэта» в 1837-м принесло известность, хотя к тому времени Михаил Юрьевич написал немало шедевров. Как бы там ни было, с тех пор имена двух поэтов в истории русской литературы близко соседствуют, и Лермонтов неизбежно воспринимается как продолжатель, преемник.

Один дал русским читателям представление о гармонии. Второй учился у первого певучей легкости стиха и в то же время искал собственную интонацию, нервную, колючую:

В толпе друг друга мы узнали,
Сошлись и разойдемся вновь.
Была без радостей любовь,
Разлука будет без печали.

Он всегда бесприютен и желчен. Поначалу в этом был юношеский вызов обществу, игра в демонического романтика. «Нет, я не Байрон, я другой, еще неведомый избранник», — так спорил поэт с самим собой. А потом выдумка обернулась явью, литературный трагизм перетек в житейское море.

Лермонтов выработал по-особому прерывистый, нервический ритм. Да и подобного характера в русской поэзии до него не было. Язвительный, заносчивый мудрец, рано познавший всевозможные извивы судьбы, своим магистральным мотивом он избрал разочарование («Любить... но кого же?.. на время — не стоит труда, / А вечно любить невозможно»). На жизнь взирал «с холодным презреньем». Но это — лишь одна галактика его вселенной.

Стихотворения Лермонтова — великолепно цветные. Одинокий парус, как водится, белеет, туман моря — непременно голубой. Разные цвета повсюду, ведь художником он стал даже раньше, чем поэтом.

Удивительно его умение вжиться в чужестранную лирику и не просто перевести ее на родной язык, а вдохнуть в нее душу. Без таких переводов наша словесность непредставима. По-настоящему русской стала греза о Наполеоне Йозефа фон Цедлица — «Воздушный корабль» Лермонтов переложил под арестом. А переведенная им «Ночная песня странника» Иоганна Вольфганга Гёте просто-таки растворена в нашей природе:

Горные вершины
Спят во тьме ночной;
Тихие долины
Полны свежей мглой;

Не пылит дорога,
Не дрожат листы...
Подожди немного,
Отдохнешь и ты.

После гибели Пушкина Лермонтов прожил лишь четыре года, и за этот срок довел до ума многие великие замыслы. Сочинял в дороге, в перерывах между сражениями, на постоялых дворах, в просторных особняках и тесных избах...

Всадник на белом коне

Все мы с детства помним стойкие, как русские штыки, строки «Бородина» — лучшее продолжение пушкинской школы героики, где реалистично, страстно, без вычурных фольклоризмов представлено развернутое воспоминание о великой битве. С героического эпоса берет начало любая культура, это этап взросления народа. Примерно то же самое — и в случае с «Бородином», с ранних лет оно закладывает в нас нечто очень важное: тут и частица души великого поэта, и говор героического «дяди», простодушный народный глас, и открывшаяся автору воинская мудрость многих поколений. Не побывав на войне 1812 года, Михаил Юрьевич узнал о ней, по сути, все и передал эти знания потомкам.

Младший брат бабушки Лермонтова поручик артиллерии Афанасий Столыпин героически сражался при Бородине. Сам Кутузов упомянул его в реляции: «Поручики Жиркевич и Столыпин действовали отлично своими орудиями по неприятельским кавалерии и батареям, коих пальбу заставили прерывать».

Израненный, он дошел с русской армией до Парижа. Конечно же, рассказывал о боях и походах племяннику, и те вдохновили его на самое знаменитое батальное стихотворение нашей литературы. Правда, автор превратил рассказчика в старого солдата.

Азбука воинского патриотизма давалась Лермонтову удивительно легко, с ранней юности боевой символ веры он воспринял раз и навсегда. Поручик (чинами его не баловали), не зная страха, врезался на белом коне в ряды воинственных горцев. Даже из официальных рапортов становится ясно, насколько храбрым был поэт-офицер:

«Тенгинского пехотного полка поручик Лермонтов во время штурма неприятельских завалов на реке Валерик имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника отряда об ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него опасностью от неприятеля, скрывавшегося в лесу за деревьями и кустами. Но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнил возложенное на него поручение с отменным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших солдат ворвался в неприятельские завалы».

В последний свой приезд на Кавказ Лермонтов был на положении ссыльного и неблагонадежного. Среди причин опалы — дуэль и лихие эпиграммы. К чинам и наградам не стремился, слишком уж был углублен в себя, и тем не менее воевал храбро и умело. В составе передового отряда участвовал в самых опасных разведоперациях. Для тех же, кто вершил судьбы народов из Петербурга, оставался изгоем. Некогда он бросил им обвинения: «Вы, жадною толпой стоящие у трона...» Прежних обид царедворцы не забыли. Когда «за пылкое мужество», проявленное в побоище при Валерике, командиры представили его к Св. Владимиру 4-й степени, в столице решили наградить героя орденом поскромнее — Св. Станислава, а потом и вовсе отменили награждение. Не получил он и обещанное золотое оружие «За храбрость». А ведь, согласно реляциям, Лермонтов лично собрал конный отряд добровольцев, который первым встречал врага и «выдерживая его натиски, весьма часто обращал в бегство сильные партии». Одно из стихотворений того периода известно под названием «Завещание», оно не только элегическое, но и пророческое:

Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть:
На свете мало, говорят,
Мне остается жить!

Поедешь скоро ты домой:
Смотри ж... Да что? моей судьбой,
Сказать по правде, очень
Никто не озабочен.

А если спросит кто-нибудь...
Ну, кто бы ни спросил,
Скажи им, что навылет в грудь
Я пулей ранен был...

Стихи о Валерике читать еще труднее. Будто ощущаешь запах крови и нестерпимую боль смертельно раненного:

Спиною к дереву, лежал
Их капитан. Он умирал.
В груди его едва чернели
Две ранки, кровь его чуть-чуть
Сочилась. Но высоко грудь
И трудно подымалась; взоры
Бродили страшно, он шептал:
«Спасите, братцы. Тащат в горы.
Постойте — ранен генерал...
Не слышат...» Долго он стонал,
Но все слабей, и понемногу
Затих и душу отдал Богу.
На ружья опершись, кругом
Стояли усачи седые...
И тихо плакали...

Такой батальной поэзии — подробной, «будничной» — до Лермонтова не существовало. Тут — взгляд изнутри, как у Толстого в «Севастопольских рассказах».

Пуля и слава

Последняя, роковая дуэль изучена до мелочей, поминутно. Но, как нередко бывает, чем больше мы знаем об этой истории, тем загадочнее она становится. Искал ли он романтической смерти в пышных кавказских декорациях? В то время поэт держался еще более вызывающе, чем обычно, как будто пребывал в отчаянии.

Друзья пытались отговорить Николая Мартынова от поединка, но тогдашние представления об офицерской чести не способствовали примирению. Во время дуэли Михаил Юрьевич снова насмехался над противником, демонстративно опустил пистолет. Оскорбленный до глубины души визави целился основательно и «выстрелил так метко, что Лермонтов упал, как будто его скосило на месте, не сделав движения ни назад, ни вперед. Пуля пробила его сердце и легкие. Буря грохотала и скорбно выла, гром оглушительно гремел, и молния ослепительно сверкала» (из показаний свидетеля, князя Александра Васильчикова).

Николай I, узнав о случившемся, разразился гневной тирадой: он ненавидел дуэли, да и поэтические колкости поручика давно вызывали его раздражение. Однако, поразмыслив, император пустил в ход другое изречение: «Тот, кто мог нам заменить Пушкина, убит».

Гибель удесятерила славу. Посмертные публикации показали: это по-настоящему великий, глубокий и страстный поэт. В 1850-е годы вышло сразу несколько его сборников, немалыми по тем временам тиражами. Позже появились и первые биографические труды, и опера Антона Рубинштейна.

И тогда, и в течение всего XX столетия, да и в наши дни сожалеть о нереализованном таланте Лермонтова никому, по большому счету, не приходило в голову: оставленное им наследие огромно. Многочисленные поклонники его творчества относятся к нему как к чуду. Даже научные исследования, посвященные Лермонтову, часто напоминают захватывающий приключенческий роман. Или — проникновенную исповедь (в таком ключе писал о Лермонтове Ираклий Андроников).

В лирике он стал вровень с Пушкиным. Оставил классические образцы поэмы. «Маскарад» — загадка, а вместе с тем взлет национального сценического искусства. «Герой нашего времени» предвосхищает расцвет русской прозы, связанный с именами Тургенева, Толстого, Достоевского.

Полностью разгадать Лермонтова невозможно, как и переложить его на английский, немецкий, французский — без потери тайных смыслов.

Он и по сей день — еще неведомый избранник.