Сокровенный человек

В русской литературе ХХ столетия, пожалуй, нет ни у кого такой же бесспорной репутации, как у Андрея Платонова. Его талант признавали и идейные противники, и совершенно безыдейные недруги. С годами слава самобытного, ни на кого не похожего писателя только росла, достигнув своего пика на исходе бурного, перенасыщенного событиями века.

Имени отца

Биография у него, на первый взгляд, обыкновенная, советская. В тринадцать лет поступил на паровозостроительный завод, где работал и его отец Платон Фирсович Климентов.

Юность прошла на железной дороге. Там он трудился в годы Первой мировой, а в 1919-м поступил в Красную армию. Был фронтовым корреспондентом, стрелком, паровозным машинистом. Водил эшелоны с боеприпасами, поезда с солдатами и офицерами. Уже тогда Андрей Климентов писал стихи и философствовал, удивляя товарищей смелыми «загибами» мысли. Самыми счастливыми людьми считал инженеров и литераторов, и очень скоро овладел навыками обеих профессий. Публиковаться начал под псевдонимом, который вывел из имени отца. А тот был личностью примечательной — вполне в духе платоновской прозы: еще в ленинские времена успел дважды удостоиться звания Героя Труда. По рассказам отца Андрей Платонович задумал повесть «Сокровенный человек» — здесь многое связано с трудом железнодорожников.

Платонов не признавал литературы без новшеств. И открывал природную полноту простого человека. «Фома Пухов не одарен чувствительностью: он на гробе жены вареную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки». Что это — сатира, гротеск? На взгляд непосвященного, звучит, во-первых, угловато, а во-вторых, то ли слишком безыскусно, то ли чересчур по-канцелярски.

Автор-оригинал выступал и как рационалист, и как романтик, но именно этот сплав высокого и «вульгарного» позволял показать революционную эпоху максимально достоверно и глубоко.

Его учеба в воронежском политехническом институте также была поиском истины. «Он всегда занимался тайнами машин, надеясь посредством механизмов преобразовать весь мир для блага и наслаждения человечества», — это из рассказа «Фро», очень характерное для Платонова, по существу, автобиографическое признание.

«Истина — реальная вещь»

В 1921 году в стране лютовал голод. Андрей Платонович решил, что в такое время он нужнее как инженер-мелиоратор, а журналистика и литература подождут. Несколько лет посвятил чертежам и проектам. Он и на инженерно-технической стезе действовал неординарно. Мелиорацию, электрификацию и прочие достижения человеческого разума считал прежде всего инструментом для преображения личности. Жизнь познал всякую — и военную, и относительно мирную, видел ее в разных, порой весьма необычных ракурсах, накопил для литературы много личных наблюдений-переживаний.

Платонов был убежден, что ключ ко всеобщему счастью найден, нужно только соответствовать коммунистическому идеалу. «Истина — реальная вещь. Она есть совершенная организация материи по отношению к человеку. Поэтому и социалистическую революцию можно рассматривать как творчество истины», — вот так, не больше и не меньше. 

Мало кто из наших писателей так же искренне верил в коммунизм. Даже некоторые члены ЦК втайне от всех относились к идейным построениям Маркса — Энгельса не без скепсиса, но Платонов рассуждал горячо и непритворно: «Пламя революции начинает перекидываться из сфер политической борьбы в область художественного творчества, искусства... Мы переживаем великую эпоху возрождения духа человеческого во всех его проявлениях... Возрождая всю жизнь, трудовой класс возрождает и искусство... Пролетарское искусство отражает в себе все человечество в его лучших устремлениях... Это будет музыка всего космоса, стихия, не знающая преград, факел, прожигающий недра тайн».

Подлинное революционное творчество 1920-х — это и живопись Павла Филонова, и архитектурные фантазии конструктивистов, и «киноглаз» Дзиги Вертова, и, конечно же, платоновская проза. Их роднит поиск нового языка, сближает между собой вера в то, что технический прогресс вот-вот осчастливит людей, преобразит наш грешный и жестокий мир.

Присмотревшись, например, к аскетично серым стенам московского дома Наркомфина на Новинском бульваре, обнаружим дешевый, недолговечный бетон, на удивление простые пропорции, однако есть в этих сводах некая волнующая тайна и даже эдакий приглушенный душевный ропот. Таков и стиль Платонова — писателя, служившего революции. Вышедшие в конце 1920-х повести «Епифанские шлюзы» и «Сокровенный человек» открыли мастера изысканной прозы, которая притягивала к себе искренним простодушием и философской глубиной. Сотканная из грубых земных и нежно-тонких небесных нитей литература дает нам редкую возможность взглянуть на мир доверчиво, по-детски. Андрей Платонов — реалист да еще и технарь, с юности познавший умную сущность станков и механизмов. К тому же мечтатель, излагающий свои грезы языком народного сказа, почти юродивый, воспринимающий коммунизм как высочайшее откровение.

«А Платонов здесь есть?»

Его литературная судьба складывалась, мягко говоря, непросто. Профессиональные идеологи боялись искренности. Такие важные для Андрея Платоновича произведения, как «Котлован» и «Чевенгур», были изданы в нашей стране только в 1980-е. Хотя и тогда были представлены в ложном свете: будто автор разоблачал пафос «великих строек». Однако автор относился к своим одержимым героям без малейшего скепсиса. Он не считал рытье котлована бессмысленным — как и вообще строительство новой жизни.

Влиятельные поклонники у него тоже были, в первую очередь — патриарх советской литературы Максим Горький. Высоко ценил платоновский талант молодой, но уже прославленный Михаил Шолохов. И все-таки в 1931 году над Платоновым сгустились тучи.

В солидном журнале «Красная новь» вышла повесть «Впрок». Ее воспринимали как попытку художественного развития идей знаменитой статьи «Головокружение от успехов», где вождь подверг критике перегибы повальной коллективизации. Генсек, однако, не увидел в авторе единомышленника...

Принадлежавший Сталину экземпляр журнала вдоль и поперек исчеркан карандашом, всюду пестрят бранные эпитеты: «дурак», «пошляк», «балаганщик», «беззубый остряк», «болван». Наконец — «это не русский, а какой-то тарабарский язык!». Пожалуй, ни одно литературное произведение не вызывало у могущественного «рецензента» такой ярости, а читал он очень много, по сотне страниц ежедневно.

Что же так прогневило Сталина? Коллективизация, конечно, тема болезненная, но, думается, дело не только в ее сложных, в чем-то катастрофических перипетиях. Вождю пришлась не по душе притчевая, нарочито простецкая манера. К тому же его возмутил один странноватый и очень важный для Платонова фрагмент. Один из героев, узнав о смерти основоположника советского государства, решил покончить с собой: «Ленин умер, чего же ради такая сволочь, как я, буду жить! — и повесился на поясном ремне, прицепив его к коечному кольцу». Несостоявшегося самоубийцу спас некий бродяга: «Дурак, как же ты не постигаешь, что ведь Ленин-то умнее всех, и если он умер, то нас без призору не покинул!»

«Отец народов» счел этот эпизод кощунственным. Менее очевидна, скорее загадочна, реакция генерального секретаря на следующий пассаж: «Засею землю — пойду Сталина глядеть: чувствую в нем свой источник. Вернусь, на всю жизнь покоен буду». Возле этой фразы сталинским почерком выведено краткое «подлец», хотя не исключено, что брань была с оттенком одобрения — генсек любил подобные обороты. Как бы там ни было, через год, во время встречи с литераторами в доме Горького, он поинтересовался: «А Платонов здесь есть?» — и огорчился, что столь странного писателя в числе гостей «буревестника революции» не оказалось.

В редакцию «Красной нови» Сталин направил гневную директиву: «Рассказ агента наших врагов, написанный с целью развенчания колхозного движения и опубликованный головотяпами-коммунистами с целью продемонстрировать свою непревзойденную слепоту... P.S. Надо бы наказать и автора, и головотяпов так, чтобы наказание пошло им впрок».

На Платонова тут же обрушился Александр Фадеев, охарактеризовавший его как «кулацкого агента», который «разгуливает по страницам советских журналов в маске юродивого». В дальнейшем Александр Александрович не раз одергивал Андрея Платоновича, хотя и признавал литературный талант сочинителя «Епифанских шлюзов».

Платонову оставалось только покаяние. Он написал Сталину письмо, в котором критику повести признал справедливой, осудил себя за то, «что было в период работы незаметно... дух иронии, двусмысленности, ложной стилистики». Перед Горьким оправдывался еще более красноречиво: «Я классовым врагом стать не могу, и довести меня до этого состояния нельзя, потому что рабочий класс — это моя родина, и мое будущее связано с пролетариатом».

Ответа из Кремля не последовало, но и печатать Платонова не перестали. В 1934 году, по протекции Горького, он побывал в Туркестане, где его ждали встречи с местными писателями, рабочими, поездки на строительство каналов. Это был знак доверия, и литератор его оправдал. Из среднеазиатского путешествия он привез несколько рассказов и повесть «Джан» — аллегорию на тему восточного народа, у которого все имущество — «одно сердце в груди». Изможденные тяжелым трудом дехкане разуверились в себе, и главным героям произведения нужно было вернуть их к нормальной жизни, чтобы те «дули к счастью».

«Прошу оставить все как есть»

В середине 1930-х, когда в писательской среде начались аресты, к Андрею Платоновичу стали относиться как к обреченному: помнили о грозной выволочке с подачи самого товарища Сталина. Но «черный воронок» за Платоновым не приехал, он продолжил работать. Печатали нечасто, награждали еще реже, но и не запрещали.

То было время хорошо понимавших переменчивую конъюнктуру редакторов и корректоров. А править Андрея Платонова неимоверно трудно: слишком многое в его прозе построено на нюансах и полутонах, на стилистических казусах, мнимом, хорошо отточенном косноязычии. Несмотря ни на что, он берег свою интонацию. «Прошу оставить все как есть», «прошу считать по-моему», — таких записок, адресованных редакторам, в его архиве немало.

Начало войны, трагедию лета 1941 года он воспринял так близко к сердцу, что даже строй его прозы изменился. Писать стал яснее, логичнее, почти без языковых вывертов. Его лучшие фронтовые рассказы по форме просты, но по смыслу лишены каких бы то ни было упрощений. Будучи военкором «Красной звезды», побывал и подо Ржевом, и на Курской дуге — снова почувствовал себя необходимым. В годы Великой Отечественной ему удалось издать четыре сборника: «Одухотворенные люди», «Рассказы о Родине», «Броня», «В сторону заката солнца». Он с восхищением рассказывал о героях, остановивших могучую и беспощадную германскую машину, а о немцах писал так: «Они могли биться с любым, даже самым страшным противником. Но боя со всемогущими людьми, взрывающими самих себя, чтобы погубить своего врага, они принять не умели». Одухотворенными людьми называл защитников Севастополя и Сталинграда. На фронте он как будто снова вернулся к своей давней, почти уже утраченной было вере.

Тогда же похоронил сына, а в его рассказах вновь и вновь проступала главная тема — сокровенный человек. Андрей Платонович воспевал самоотверженных и бескорыстных — подвижников.

Он много лет страдал туберкулезом. Болезнь иссушала, мучила. В конце войны его почти насильно отправили лечиться в Ялту. Но писатель оттуда сбежал, узнав об очередном масштабном наступлении Красной армии, вернулся на фронт.

чВ послевоенные годы опять оказался на обочине литературной жизни. «Все было у Андрея Платонова — талант выдающийся, обширная образованность, знание жизни. Одного не было дано ему: житейской ловкости. Но ведь отсутствие ее тоже украшает человека», — рассуждал по этому поводу Лев Славин.

В последние месяцы жизни, уже изрядно обессилевший, он подготовил к печати три сборника народных сказок: «Финист — ясный сокол», «Башкирские народные сказки», «Волшебное кольцо». А когда ушел — оставил людям много неразгаданных тайн. Для него это было важнее материального благополучия и прижизненного признания.

Александр Петров: «Стараюсь быть максимально честным читателем»

Виздательстве «Вита Нова» вышла книга Андрея Платонова «Корова». В качестве иллюстраций использованы кадры одноименного анимационного фильма (1989), дебютной работы оскароносного режиссера Александра Петрова. «Свой» попросил ярославского мастера, лауреата двух Государственных премий, рассказать о работе над изданием.

СВОЙ: Почему решили сделать фильм по Платонову?
Петров: Получил задание на курсах режиссеров-сценаристов — подготовить короткометражку. Хотел снять историю о корове, которую на следующий день собираются разрезать. Литературной основой стала повесть Василия Белова «Привычное дело»: ее требовалось «уложить» в одну минуту. Но ничего не получалось. Придумывал героев, сочинял эпизоды, однако выходило невнятно и неубедительно. И тут в руки попала «Корова» Платонова. В принципе, должен был знать текст, потому что мы с режиссером Владимиром Петкевичем делали фильм по детским рассказам этого автора. Однако именно «Корову» почему-то не читал. В итоге дело сдвинулось с мертвой точки. И хотя в титрах остался только Андрей Платонов, благодарен обоим писателям — люблю их и ценю.

СВОЙ: Как появилась книга?
Петров: Инициатива принадлежала издательству «Вита Нова». Готовили «Корову» вместе с редакторами Мариной и Алексеем Захаренковыми. К сожалению, Марина недавно ушла из жизни. Для нас это неожиданная и огромная потеря. Она очень тонкий художник: ее усилиями книга получила нынешний облик. 

Еще раньше в «Вита Нова» вышла повесть Шмелева «История любовная» с кадрами из моего фильма «Моя любовь». Теперь есть идея выпустить издания с работами из других лент. Почти все мои фильмы имеют литературную основу: Хемингуэй, Достоевский... Возможно, и получится.

СВОЙ: Как создавались иллюстрации к «Корове»?
Петров: Думал, сделаю легко и быстро: оформлю кадрами из фильма. Так мы поступили со Шмелевым. Увы, с Платоновым не получилось, качество съемки не подошло для полиграфии. Пришлось заново восстанавливать каждую картинку. В книге нет ни одного «родного» кадра. Только авторские повторения или дополнения — некоторые изображения создал специально для нынешнего издания.

СВОЙ: Трудно перевести платоновский текст на визуальный язык?
Петров: Весьма непросто. Ведь занимаешься адаптацией литературного образа, причем воплощаешь собственные прочтения. Пытаешься угадать идеи, заложенные писателем. Стараюсь быть максимально честным читателем и не увлекаться импровизациями — важно сохранить присутствие автора. Не знаю, насколько удается. Но зрители вроде бы не противятся моим трактовкам.

Ксения Воротынцева