Непрочитанный Леонов

Имя классика, сравнимого по силе таланта с Набоковым и Булгаковым, обычно упоминается в связке с двумя эпитетами — «забытый» и «непрочитанный». Блистательный стилист, дважды номинант на Нобелевку, философ традиции Достоевского, автор беспощадной человеческой комедии и в этом смысле наследник Бальзака, Флобера и Золя, он заслужил восхищение Горького, зависть Бунина и поклонение Распутина.

Столетие Леонова — дата национального торжества, — говорил о забытом классике классик безусловный, призывая вечность склониться над Россией.

Не боявшийся бросить вызов жизни и времени (именно в этом порядке) Леонид Леонов сумел разглядеть нечто особенное, высокое и одновременно страшное во тьме почти безъязыкой — в глубине мужицкой души, став создателем ключевой в XX веке школы народной литературы, позже названной «деревенской». Автор экспрессивных модернистских повестей (из них выросла проза Бориса Пильняка и Андрея Платонова) еще в двадцатые приятно удивил ценителей хорошей остросоциальной литературы романом «Вор», воссоздавшим карнавальный, агонизирующий мир нэпмановской Москвы. Там, в местечке с уютным названием Благуша блуждает гражданин в клетчатом демисезоне, «сыщик ли насчет сердечных и умственных тайностей, застройщик пустопорожних мест, балаганщик с мешком недозволенных кукол». Не мардук из страны Ила, не какой-то причудливый бес, всего лишь писателишка, «взыскательным оком выбирает он пустырь», чтобы «воздвигнуть несуществующие пока дома с подвалами, чердаками, пивными заведеньями, просто щелями для одиночного пребыванья и заселить их призраками, что притащились сюда вместе с ним. «Пусть понежатся под солнышком и, поцветя положенные сроки, как и люди, сойдут в забвенье, будто не было!» Давно живые, они нетерпеливо толпились  вкруг своего творца, продрогшие и затихшие, как всё на свете в ожидании бытия».

Отчаявшийся ввиду невозможности напиться, в тени палисадничка скрывается собеседник Демисезона, один из закоренелых благушинских чулочников. А сочинитель этот с чеховской фамилией Фирсов — на поверку не слишком приятный тип. Вот и ботинки у него давно не чищены, да и собственно демисезон при ближайшем рассмотрении не заграничный, а «крайне отечественный, даже смехотворный, как если бы сшит был из подержанного, с толкучки, пледа».

Как и Набоков, с которым его роднит богатство приемов зрительного анализа, Леонов с легкостью доверял свою оптику персонажам — зачастую отрицательным. Но так ли важно, через чье видавшее виды пенсне вглядываться в «недозволенных кукол». И вот, под перьями «фальшивой пальмы», на фоне «дурных картин», к счастью, едва различимых в слоистом дыму кабака, вырисовываются тени: крепыш из глубинки Николка Заварихин, вор-медвежатник Митя Вешкин, исполнительница роковых песен Зина Балуева, ее поклонник «атлетической внешности в бекешке», накручивающий «помрачительной отделки ус», ну и еще какой-нибудь «зашиканный пропойца, пьяней вина и стоя на стуле» и плачущий «в три ручья по своей надежно загубленной жизни».

При всей глубине и философичности «писатель космической мощи» умеет быть легким и остроумным, его хочется цитировать и даже зачитывать вслух, как Зощенко или Довлатова. Как тут не вспомнить благушинского полового, «летучего парня с бельмом», что «весь пятнистый и захватанный, как его салфетка». Он слегка обиделся на залетного нэпмана Заварихина, ляпнувшего, что народец в заведении сомнительный, «не зарежут ли», но ответил чин чином: «Просто субботний день, кажный норовит стряхнуться, потому как люди затруднительной жизни… тут у нас икубарэ происходит, опять же кокетки, извиняюсь, заходят с улицы: публика, напротив, самая чистая».

И хотя по значимости для русской прозы Леонова ставят в один ряд с Булгаковым и Набоковым, страдательное наречие «забытый» идет с его именем в неразрывной склейке. По-видимому, именно с этим связан известный анекдотический диалог между Никитой Михалковым и его отцом Сергеем Владимировичем, пересказанный в книге Захара Прилепина («Леонов. Подельник эпохи»): «Папа, а Леонид Леонов еще жив?» — «Жив».– «И все еще соображает?» — «Соображает, но боится». — «Чего боится?» — «Соображать».

Очевидно, что пора забвения началась не сейчас (в наш нечитающий, оцифрованно-клиповый век), а гораздо раньше, когда писатель отправился в сомнительно-добровольное изгнание в середине пятидесятых. После выхода «производственного» романа «Русский лес» он не печатался десятилетиями.

В 1994-м, в год смерти автора, в трех спецвыпусках «Нашего современника» вышел плод его почти полувековой работы — 1500-страничный мистический роман-наваждение «Пирамида», задуманный одновременно с катехизисом русской интеллигенции «Мастером и Маргаритой», в смысловом и отчасти в сюжетном поле ему парный.

Повествование начинается от лица автобиографического персонажа, писателя Леонида Максимовича, ожидающего ареста осенью 1940-го. Его последняя пьеса, как и булгаковская, запрещена к постановке. Чтобы хоть как-то отвлечься, опальный сочинитель идет прогуляться на кладбище, расположенное на окраине столицы, и видит: дочь местного священника беседует с выполненным в барельефе одного из столпов храма ангелом. Это — Дымков, растерянный, добрый дух, готовый прийти на помощь человечеству, но не способный ни понять, ни объяснить происходящее. Обличать несовершенное, пребывающее во грехе творение берутся дьявол в теле профессора-атеиста Шатаницкого и вождь, образ которого восходит к Великому инквизитору. Не верит в людей и отец Матвей, впадающий в гностическую ересь: он убежден, что Христос умер во искупление греха Творца, создавшего человека по какой-то досадной ошибке («Оно действительно состоялось, сошествие с небес, во искупление первородного греха… весь вопрос— чьего?»). Вождь настроен куда решительнее, а в общем — в духе утопий о сверхчеловеке, витавших в прогрессивном воздухе все прошлое столетие. «Нам с тобой, товарищ ангел, предстоит поубавить излишнюю резвость похотей и мыслей для продления жизни на земле», — говорит он.

Дымков — здесь еще одно пересечение с Булгаковым — вытворяет в цирке чудеса, изумляет публику. Люди у Леонова — не просто испорченные квартирным вопросом москвичи, но измельчавшие до потери психологического объема пейзане, готовые удовлетвориться любой буколической пасторалью. В отличие от полновластного хозяина положения Воланда Дымков не стремится кого-то проучить. Чтобы исполнить свое ангельское предназначение, он должен зарядиться энергией от людей, узнать их волю. Только свободы оказывается все больше, а воли — все меньше и меньше. Но даже проиграв спор о человечестве, ангел завершил собственную миссию — после того, как получил во сне страшное пророчество: искусственный интеллект замещает людишек с их чувствами, думами, чаяниями, роботизированные бессмертные приходят из далеких галактик и заселяют планету под видом ее коренных обитателей; «внешность пришельцев… остается стандартно прежней, раз и навсегда проверенный ген, кодирующий их суть и форму, всюду будет один и тот же, отчего при переходе в земные параметры тамошние гиганты и становятся неотличимы от людей».

Этот эсхатологический роман литературоведы определяют как отход от принципов, на которых строились предыдущие его вещи, в сторону символистской эстетики, предполагающей переходы из мира реального в ирреальный. Однако именно в «Пирамиде» Леонов преодолел важную тенденцию модернизма — незавершенность текста.

Он был и остается самым непрочитанным советским классиком, причем каждая его вещь не прочитана по-своему. Вышедший в двух авторских версиях «Вор» вызывает полемику даже среди специалистов, спорят о том, в какой лучше раскрывается замысел. «Пирамида» ставит в тупик неожиданной метафизической подоплекой. Но самая печальная судьба у романа «Русский лес». Угодивший в категорию «производственных», «совписовских», он оказался чуть ли не единственной в XX веке книгой, непосредственно повлиявшей на исторический процесс. После ее выхода задача озеленения восточных степей приобрела масштаб государственной важности.

Может быть, потому-то Леонов и недооценен, что его сложно устроенная проза требует слишком вдумчивой читательской работы, не дает готовых выводов и схем, настраивает на соразмышление.

Комментарий

Павел Басинский, литературовед

У него очень интересная судьба. Родился в Москве. Оба деда владели книжными лавками в Зарядье, отец был известным поэтом суриковской школы. Сам писатель женился на дочери Сабашникова, крупнейшего книгоиздателя. В годы Гражданской войны оказался в Архангельске, служил в Белой армии, потом, как пишут, поступил добровольцем в Красную.

Первые книги, повесть «Петушихинский пролом» и роман «Барсуки», опубликованные в начале двадцатых, позволили заговорить о нем как о безусловном мастере. «Этот человек, без сомнения, является одной из самых больших надежд русской литературы», — характеризовал его Максим Горький. Они дружили, сохранилось множество фотографий, сделанных на вилле в Сорренто. Там Леонов начал модернистский роман «Вор», нашумевшую повесть о жизни русской эмиграции «Evgenia Ivanovna», не допущенную к печати и опубликованную через 25 лет.

Он — большой художник, его мастерство считывается на уровне каждой метафоры. Замечательны «Барсуки», «Соть», «Скутаревский», «Дорога на океан», повести «Конец мелкого человека», «Белая ночь», «Провинциальная история», пьесы «Унтиловск», «Метель», «Волк». Гениальна «Пирамида», значителен недооцененный «Русский лес» — первый русский экологический роман, писавшийся в те годы, когда об охране окружающей среды никто не слышал. Он и сам, живя в Переделкино, держал невероятный экзотический сад, выращивал растения, которые ему привозили со всего мира. Человек старой закалки и дореволюционных представлений, Леонид Леонов стал героем апокрифического анекдота телевизионщиков. В год одного из юбилеев к нему приехали из Останкино, предложили снять о нем фильм. Долго работали в разных местах. Потом, когда ленту смонтировали, пригласили утвердить. Он благосклонно просмотрел материалы, сказал, что все прекрасно. Режиссер обрадовался: все, камень с души свалился, запускаем в эфир. А писатель удивился: как в эфир? Такие панегирики, дескать, можно публиковать только после смерти.

Фото на анонсе: Давид Шоломович/РИА Новости