Люблю, где случай есть, пороки пощипать

У читателей многих поколений басни дедушки Крылова были первыми текстами и навсегда запечатлелись в памяти. В них, если вдуматься, все довольно просто, доходчиво: мудрецы — глупцы, добрые — злые, прямодушные — льстецы, жадные, циничные — щедрые, милосердные. Читай да наматывай на ус. Не просто стишата со смыслом — учебник жизни. И приговор самым непонятливым: «А вы, друзья, как ни садитесь, / Все в музыканты не годитесь».

Легок, прост, свободен

Василий Жуковский, познакомившись с его первым сборником, не мог сдержать радости: «Можно забыть, что читаешь стихи; так рассказ легок, прост и свободен, и между тем какая поэзия». А это мнение Николая Гоголя: «Ни один из поэтов не умел сделать свою мысль так ощутительной и выражаться так доступно всем, как Крылов».

И прежде него русские литераторы — Александр Сумароков, Иван Дмитриев, Александр Измайлов — обращались к басне, имели при этом успех у читателей. Но крыловские творения оказались лучше и долговечнее, превзошли изяществом слога, четкостью мысли. В сочинительстве Иван Андреевич поднаторел изрядно, поскольку занимался им смолоду: из-под его пера вылетали стихи, фельетоны, эпиграммы. «В молодости моей я все писал, что ни попало, была бы только бумага да чернила», — рассказывал он  своему приятелю, поэту Михаилу Лобанову. Значился автором комедийных и трагедийных пьес, исполнявшихся на столичных подмостках. К слову, свою первую драму «Кофейница» Крылов написал шестнадцати лет от роду. Гонорар взял за нее необычный — большую связку книг.

Он начал было выпускать журнал со странным и длиннющим названием «Почта духов, или ученая, нравственная и критическая переписка арабского философа Маликульмулька с водяными, воздушными и подземными духами». За словесной завесой скрывались размышления о тяжкой народной доле, чиновниках-казнокрадах, молодых людях, обремененных «трудной науке ничего не думать».

Цензоры за ним уже пристально следили, да и читателей набиралось не густо, несколько десятков. Выпуск издания пришлось прекратить.

Вскоре взялся за другой журнал — «Зритель», превратившийся позже в «Санкт-Петербургский Меркурий». Публиковал на его страницах опять же свои пьесы. Творческий полет сдерживался опасением попасться на крамоле, бюрократы смотрели на литераторов косо, видя едва ли не в каждом вольнодумца или, того хуже, бунтовщика. В Шлиссельбургской крепости сидел издатель сатирических журналов Николай Новиков. В немилость Екатерины II впал Денис Фонвизин. Ему, тяжело больному, запретили публиковать собственные произведения.

Крыловский «Меркурий» закрыли, однако его хозяин не пострадал, более того, был награжден: литератору выделили деньги — выражаясь современным языком, грант — для получения образования за границей.

Карты, деньги и хандра

Крылов тем не менее остался дома. Его обуяла русская хандра, постигло разочарование — то ли в себе, своих способностях, то ли в окружающем, недружелюбном по отношению к свободному творчеству мире. К перу прикасался редко. Послужил секретарем у приятеля — князя Сергея Голицына, был учителем его детей. Когда шеф уехал генерал-губернатором в Ригу, взял с собой Ивана Андреевича. А тот вскоре подал в отставку. Его поглотила страсть к карточной игре.

Биограф Владислав Кеневич утверждал: «Нельзя сказать: он играл в карты; он жил ими, он видел в них средство разбогатеть. Он отыскивал сборища игроков и проводил с ними дни и ночи».

В письме Николаю Гречу будущий баснописец рассказывал: «Стыдно сознаться, я ездил по ярмаркам, чтобы отыскивать партнеров». Однажды ему бешено повезло: выиграл 110 000 рублей ассигнациями, огромную по тем временам сумму. Увы, улыбнувшаяся поначалу фортуна резко нахмурилась.

У Крылова есть стихотворение «Судьба игроков», которое, не исключено, в известной мере автобиографично: 

Сегодня же пешком попался мне мой друг
«Конечно, — я сказал, — спустил уж все ты с рук?»
А он, как философ, гласил в своем ответе:
«Ты знаешь, колесом вертится все на свете».

Покончить с пагубной страстью ему, по счастью, сил хватило. Вернее, заставили обстоятельства: Александр I издал указ «Об истреблении непозволительных карточных игр», где говорилось, что «толпа бесчестных хищников, с хладнокровием обдумав разорение целых фамилий, одним ударом исторгает из рук неопытных юношей достояние предков, веками службы и трудов уготованное». Игорные дома подлежали закрытию, составлялись списки заядлых картежников, куда угодил и Крылов. Пришлось на время скрыться, отсиживаться в тиши-глуши, иначе угодил бы в острог.

Таким образом, у него было время подумать, устыдиться, задуматься о превратностях судьбы и начать новую жизнь.

Народный поэт

Басни он сочинял и раньше. Как-то раз, в 1805 году, показал несколько листков поэту Ивану Дмитриеву. То были переводы стихов Лафонтена — «Дуб и трость», «Разборчивая невеста», «Старик и трое молодых». Перенесенные на нашу благодатную почву, они расцвели новыми красками. Дмитриев, нацепив очки и оценив крыловские экзерсисы, изрек пророческую фразу: «Это истинный ваш род. Продолжайте. Остановитесь на этом литературном жанре».

Впоследствии их, русских баснописцев, часто ставили рядом, признавая достоинства обоих. Петр Вяземский писал: «Дмитриев как писатель, как стилист более художник, чем Крылов, но уступает ему в живости речи. Дмитриев пишет басни свои; Крылов их рассказывает». А вот мнение Фаддея Булгарина: «Слог басен И.И. Дмитриева, по нашему мнению, есть язык образованного светского человека; слог И.А. Крылова изображает простодушие и вместе с тем замысловатость русского народа; это русский ум, народный русский язык, облагороженный философиею и светскими приличиями».

Как бы там ни было, услышав на заре своего творчества комплимент парившего на поэтическом олимпе Дмитриева, Крылов был польщен. Но не поспешил в стан профессиональных литераторов, хотя его сочинения публиковались в журнале «Московский зритель» и снискали благожелательные отзывы. Вернулся на проторенный путь драматурга. Его пьесы «Модная лавка» и «Урок дочкам», в которых высмеивалось унизительное пристрастие к чужеземным нравам и привычкам, шли под рукоплескания. Слыла успешной и крыловская опера «Илья-богатырь», напоминавшая о величии русского духа.

Иван Андреевич был фаворитом театральной публики, однако его влекла иная стезя — где бойкая, колкая рифма облекается хитроумным смыслом. Уличить автора в крамоле даже адепты «нравственного порядка» оказывались бессильны. Ведь стихотворец не задевал напрямую ни монарха, ни сановных господ, ни других представителей властей предержащих. Всего лишь сочинял сказочно-поучительные истории о зверях и птицах, а также совершенно абстрактных, казалось бы, людях. И тем не менее намеков с экивоками, всем понятных иллюзий с аллюзиями сквозь строки сквозило множество. Народ читал и понятливо усмехался.

Первый сборник, отпечатанный тиражом в тысячу двести экземпляров, назывался просто — «Басни Ивана Крылова». Книга, в которую вошли 23 произведения малой формы, была мгновенно раскуплена. Звучными комплиментами критики не обделили. Солнце его славы восходило, и неудивительно — творцу-то уже минуло сорок лет.

Успех, как водится, окрылил. Вслед за дебютной книгой поучительных историй в стихах вышла вторая, третья, четвертая... Всего же при жизни баснописца увидело свет девять сборников с двумястами с лишком басен, оригинальных и переведенных, заимствованных у Эзопа и Лафонтена.

Крылов и тогда почитался как самый искусный, виртуозный баснописец России. Многие его строки стали крылатыми и летели, парили через эпохи и поколения. Все мы с детства помним о стрекозе, которая с бездумной легкостью «лето красное пропела», осознаем, какие казусы порой случаются, когда «в товарищах согласья нет», и что происходит с теми, «кто знатен и силен, да не умен». Каждому знаком Васька, который «слушает, да ест», любой с годами начинает понимать, что «у сильного всегда бессильный виноват».

Силен не только на словах

Крылов не ворвался в русскую литературу — вошел неторопливой, степенной походкой и по-хозяйски там расположился. Насколько неуклюж был в быту — танцевал, словно медведь, разбивал вазы, тарелки, опрокидывал стулья, задевал стоявших и сидевших рядом дам и господ, — настолько изящен и ловок оказался в стихосложении. Девизом баснописца могли быть его же слова: «Люблю, где случай есть, пороки пощипать». Так и поступал: высмеивал пустомель, завистников, гордецов, лихоимцев.

Разнообразные таланты Ивана Андреевича — помимо литературной деятельности он прилично рисовал, музицировал — сочетались с необычайным упорством в достижении цели. Стихотворения переписывал, бывало, по нескольку раз, то и дело находя в них изъяны. Антон Дельвиг сравнил его с известным в Санкт-Петербурге щеголем, заставлявшим своего портного многократно перешивать одно и то же платье.

Массивную фигуру с всклокоченными волосами можно было встретить не только на знатных столичных собраниях, но и в лавке издателя-книготорговца Александра Смирдина на Невском, в толпе праздно гулявших горожан на Марсовом поле либо отдыхавших на скамейках в Летнем саду. Он был завсегдатаем торжищ, обретался среди зрителей кулачных боев, порой даже становился участником оных — по отзывам современников, Крылов обладал недюжинной силой. Уходя из дома, непременно клал в карман лоскуты бумаги и карандаш, дабы записать услышанное выражение или мелькнувшую в голове рифму.

Многие видели его устроившимся в кресле или лежавшим на диване.

Он часто засыпал днем — не только дома, но и в гостях. Особенно после обильной, сытной еды, до которой был большой охотник. Аппетит дала ему природа дьявольский. О невероятной способности Ивана Андреевича поглощать пищу, хоть простую, хоть изысканную, а то и слегка подпорченную, ходили легенды.

И все благодаря отменному здоровью. Недаром поэт-баснописец считался первым моржом русской литературы. Купальный сезон открывал для себя в апреле, а закрывал в конце ноября: уже трещали морозы, пруд покрывался льдом, который Крылов с кряхтеньем и громкими возгласами проламывал, бросая огромное тело в студеную купель. Для публики это было хорошее развлечение.

Его 70-летний юбилей торжественно отмечали в Дворянском собрании на Невском. Угощение всех пришедших началось с Демьяновой ухи и Крыловской кулебяки, затем лакеи стали разносить прочие ароматные, причудливо сваренные да изжаренные блюда. Гости, разумеется, до отвала наелись, а вот виновнику торжества пришлось лишь облизываться. Он беспрестанно произносил прочувствованные речи, беседовал с читателями и почитателями. «Какая уж тут еда, когда сердце желудок покорило. Хочешь к блюду приступить, а слезы мешают. Так и пропал обед, и какой обед! Хоть бы на дом прислать догадались!» — горестно восклицал впоследствии юбиляр.

Задолго до этого, в тревожные дни 1812 года, он написал одну из лучших своих басен «Волк на псарне». В образе Ловчего был запечатлен Кутузов, под личиной Волка скрывался Наполеон. Военная кампания французов началась, как известно, стремительным маршем, но затем интервенты столкнулись с нарастающим сопротивлением. На защиту Отечества встали стар и млад, крестьяне и дворяне: «В минуту псарня стала адом. / Бегут: иной с дубьем, / Иной с ружьем».

Французский император, осознавший, что в России ему не снискать лавров победителя, более того, есть риск сложить голову, отправил депешу русскому царю. Ответом было холодное молчание. В изложении Ивана Андреевича это звучит так: «Пустился мой хитрец / В переговоры / И начал так: «Друзья! к чему весь этот шум? / Я, ваш старинный сват и кум, / Пришел мириться к вам, совсем не ради ссоры; / Забудем прошлое, уставим общий лад!»

Напрасно хитрил Волк-Наполеон. Ловчий его поймал и сурово-назидательно молвил: «Ты сер, а я, приятель, сед, / И волчью вашу я давно натуру знаю; / А потому обычай мой: / С волками иначе не делать мировой, / Как снявши шкуру с них долой». / И тут же выпустил на Волка гончих стаю».

Эти золотые слова у нас повторяли всякий раз, когда Россия давала отпор очередному завоевателю. И всегда это было — есть и будет — чрезвычайно актуально.