Он был поэт — он был пророк

Удивительный русский поэт, мыслитель, один из самых таинственных гениев XIX века Федор Тютчев не жаждал известности — ни на Парнасе, ни в политике, не стремился на первые роли, не слыл ни Дон Жуаном, ни франтом. Трудно представить, чтобы Федор Иванович создал либо возглавил какой-нибудь литературный журнал, опубликовал пространные мемуары, хотя ему было о чем рассказать и с кем поспорить. 

Тютчев дорожил своей миссией тайного советника — не по названию чина, а по сути оберегал секреты частной жизни. Пожалуй, это единственный в истории русской литературы случай столь негромкой прижизненной и великой посмертной славы. Верил ли поэт в бессмертие написанных им строк? Патетических деклараций на тему собственной значимости он избегал. И сочинял главным образом для себя.

Мир в душе

Учителем Тютчева на Словесном отделении Московского университета был Алексей Мерзляков, страстный филолог, в одном лице — консерватор и новатор, написавший несколько «народных» песен, например, «Среди долины ровныя...». На кого только не повлиял этот наставник, кому не раскрыл законов родного языка и поэзии. Среди учеников — и Лермонтов, и Грибоедов. Однако Тютчев был самым вдумчивым и молчаливым подопечным.

Будучи на четыре с половиной года (и на целое литературное поколение) младше Пушкина, он, подобно Александру Сергеевичу, с восторгом и завистью смотрел на тех, кто встал на защиту Отечества в 1812 году. В наше время Тютчева назвали бы вундеркиндом. Двенадцати лет от роду Федор уже переводил с классической латыни оды Горация, владел пером, знал историю и философию.

В пушкинском «Современнике» увидели свет более двадцати тютчевских произведений, и некоторые из них можно отнести к шедеврам: «Стихотворения, присланные из Германии» были подписаны инициалами «Ф.Т.», фамилия автора осталась для публики неизвестной. Любопытно, что в придворной иерархии он Пушкина превзошел. Александр Сергеевич умер, как известно, камер-юнкером, а Федора Ивановича еще в 1835-м произвели в камергеры.

Его биография содержит много парадоксов. Этот убежденный почвенник и славянофил много лет прожил в Старом Свете, правда, на дипломатической службе. Там, возле «священных камней Европы», одним из первых ощутил и осмыслил враждебность Запада по отношению к России. Подчас действовал как в разведке. Не этим ли навеяны классические строки:

Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои...
Лишь жить в себе самом умей,
Есть целый мир в душе твоей...

При дворе его привечали. В 1829-м он перевел на русский стихотворение баварского короля Людвига I, написанное вскоре после блестящих побед русской армии над турками:

О Николай, народов победитель,
Ты имя оправдал свое! Ты победил!
Ты, Господом воздвигнутый воитель,
Неистовство врагов его смирил...

В те годы поэт верил, что Россия вот-вот принесет христианским народам избавление от османского ига, надеялся, что возглавит освободительное движение русский самодержец Николай I. С годами эта вера померкла.

Для него, яростного патриота, Крымская война стала личной трагедией. Тютчев видел в ней неизбежное столкновение цивилизаций и готов был стоять за Россию до конца. Однако повторения 1812 года не случилось. Его удручала наша тогдашняя внешнеполитическая стратегия. В начале 1850-х стихотворец и дипломат уже резко критически относился к Николаю I, называл его «злополучным человеком», а политику государя находил слишком прямолинейной и недальновидной. Император, о котором Пушкин писал «его я просто полюбил», получил от своего камергера такую эпитафию:

Не Богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые и злые, —
Все было ложь в тебе, все призраки пустые:
Ты был не царь, а лицедей.

Это не пасквиль. Прав был Тютчев или нет, но слагал он эти строки с затаенной горечью и никому их не показывал.

Без Тютчева нельзя

Федор Иванович должен был создавать на Западе благоприятный образ России, но столкнулся с непробиваемым скепсисом европейцев. Даже союзники относились к северной империи с плохо скрываемым высокомерием. В словаре Тютчева появилось слово «русофобия». Писал его по-французски, ведь он был представителем того аристократического поколения, которое постигало речь Корнеля и Вольтера раньше, чем «язык родных осин». Потом оказалось, что болезненная ненависть ко всему русскому охватила не только Европу. «Следовало бы рассмотреть современное явление, приобретающее все более патологический характер. Речь идет о русофобии некоторых русских — причем весьма почитаемых», — отметил наш мыслитель в одном из писем в 1860-е.

Тютчев всеми силами отстаивал патриотическое направление в идеологии, но на молодежь взирал с печалью. После Крымской войны в студенческой среде господствовало западническое мировоззрение. И все-таки поэт верил, что проиграно лишь сражение, а не война: «Истинный защитник России — это история, ею в течение трех столетий неустанно разрешаются в пользу России все испытания, которым подвергает она свою таинственную судьбу».

Его произведениями не зачитывались мыслившие в унисон с Некрасовым и Чернышевским студенты. Зато в числе преданных читателей оказался Лев Толстой, вообще-то придирчиво относившийся к поэтам. Автор «Войны и мира» сказал, как отрезал: «Без Тютчева нельзя жить», — видел в нем провидца, не боявшегося заглянуть в бездны человеческого бытия. Они не раз встречались, хотя, как правило, мимолетно. Их последнее рандеву состоялось в поезде в августе 1871-го, за два года до смерти Федора Ивановича. Проговорили четыре часа, причем Толстой в основном благоговейно внимал. Описывая эту случайную встречу в письме литературному критику Николаю Страхову, Лев Николаевич признавался: «Из живых я не знаю никого, кроме Вас и его, с кем бы я так одинаково чувствовал и мыслил».

Известно пушкинское высказывание — ироническое и в то же время программное: «Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата». Тютчев нисколько не соответствовал данному «канону». Чтобы стать преданным читателем этого автора, надо не только сочувствовать и сопереживать — нужно наслаждаться игрой ума, идеями, парадоксами, сомнениями. В этом — стиль поэта-мыслителя, узнаваемый, неповторимый.

Лирический дневник

Для предшественников, его старших современников, венцом поэзии была крупная форма — ода, поэма, трагедия или роман в стихах. Тютчев за такие жанры не брался, а просто вел своего рода лирический дневник, глубоко личный, от первого лица. Там и сердечные переживания, и философские зарисовки, и политические тезисы. Самые содержательные, отточенные стихотворения — как правило, короткие. Нередко хватало четырех строк, чтобы поставить загадку на века:

«Единство, — возвестил оракул наших дней, —
Быть может спаяно железом лишь и кровью...»
Но мы попробуем спаять его любовью, —
А там увидим, что прочней...

Князь Владимир Мещерский вспоминал: «Он не знал, что значит сочинять стихи; они создавались в ту минуту, как созвучием нужно было высказать мысль или чувство, наскоро он набрасывал их на клочке бумаги и затем ронял, позабывая о них, на пол, а жена его подбирала; или он вдруг импровизировал, а жена его записывала выливавшиеся из души его мысли и чувства в стихах. Как-то раз, вернувшись домой под проливным дождем, Тютчев стоял в своем кабинете, терпеливо глядя, как камердинер под надзором жены снимал замоченный сюртук... Стоит и с уст его падают те прелестные стихи: «Слезы людские...», которые он так поэтично уподоблял каплям дождя».

Так, да не так. Литератор кропотливо, придирчиво работал над стихом, только, как правило, не за письменным столом. И тем не менее, в памяти он держал множество вариантов каждой строчки.

Шутки Тютчева, иногда рискованные, становились расхожими анекдотами, которые пускали в оборот светские острословы. Так, в конце 1830-х Федора Ивановича отчего-то долго не выпускали за границу. В то же самое время Дантеса приговорили к высылке из России. Тютчев сыронизировал: «Пойти, что ли, убить Жуковского». Когда канцлер Александр Горчаков завел роман с одной из фрейлин и выхлопотал для ее несчастного мужа чин камер-юнкера, была брошена фраза: «Он напоминает древних жрецов, которые золотили рога своим жертвам».

Граф Владимир Соллогуб вспоминал: «Он был едва ли не самым светским человеком в России, но светским в полном значении этого слова. Ему были нужны как воздух каждый вечер яркий свет люстр и ламп, веселое шуршание дорогих женских платьев, говор и смех хорошеньких женщин. Между тем его наружность очень не соответствовала его вкусам; он собою был дурен, небрежно одет, неуклюж и рассеян; но все, все это исчезало, когда он начинал говорить, рассказывать».

Тютчева нельзя понять без истории его поздней любви к Елене Денисьевой. Федору Ивановичу было около 47, когда он с ней познакомился. Он не нашел сил, чтобы расстаться с женой, но и не скрывал своего увлечения. Почти четырнадцать лет жизнь «раздваивалась». Поэт посвятил Денисьевой знаменитый цикл стихотворений. Ее имя навсегда осталось в отечественной литературе, растворилось в строках:

О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней...

В заграничных поездках, в гостиницах, она представлялась как «мадам Тютчева». Но на родине приходилось терпеть открытую неприязнь близких и злые светские пересуды. Она подарила ему троих детей. Умерла в 38 без малого, от туберкулеза, оставив спутника жизни в тихом отчаянии. Его, по словам Афанасия Фета, «знобило от рыданий». «Только при ней и для нее я был личностью, только в ее любви, в ее беспредельной ко мне любви я сознавал себя», — признавался несчастный. Он еще служил, слагал стихи, но радостное восприятие бытия отныне ему было не свойственно.

Не хлопотал о славе

Мы привыкли мыслить его формулами и образами. Стоит услыхать первый весенний гром, как на память приходит: «Люблю грозу в начале мая». В сентябре в голове вертится: «Есть в осени первоначальной короткая, но дивная пора». Если вдруг настигает поздняя любовь, то в душе звучит: «Я встретил вас — и все былое в отжившем сердце ожило».

«Умом Россию не понять, аршином общим не измерить» — пароль на все времена.

Прирожденный словесник, он возвращает к точности определений, подлинным интонациям русской речи. Самое проницательное определение тютчевской поэзии дал, пожалуй, Тургенев: «Мысль его, как огненная точка, вспыхивает под влиянием глубокого чувства».

При жизни Тютчев чурался громких похвал, не участвовал в суетной литературной жизни, в журнальных войнах. Иван Аксаков — первый его биограф — обо всем рассказал четко и обстоятельно: «Он не только не хлопотал никогда о славе между потомками, но не дорожил ею и между современниками; не только не помышлял о своем будущем жизнеописании, но даже ни разу не позаботился о составлении верного списка или хоть бы перечня своих сочинений... Никогда не повествовал о себе, никогда не рассказывал сам о себе анекдотов, и даже под старость, которая так охотно отдается воспоминаниям, никогда не беседовал о своем личном прошлом». Такой характер Тютчев сумел переплавить в стихи.

Властителем дум был Некрасов, во многом антипод, но — не враг. В 1850-м в январской книжке «Современника» вышла статья Николая Алексеевича «Русские второстепенные поэты». Второстепенные по степени известности, а не по подлинному поэтическому значению, — объяснял автор. После этой публикации многие обратили внимание на стихотворения некоего Ф.Т., которого редактор «Современника» восхищенно цитировал, открыв читающей России Тютчева. Первая его книга вышла, когда ему было за пятьдесят. Еще большая слава пришла после смерти.

Парадоксально, но в советское время его известность приумножилась — быть может, оттого, что сам вождь мирового пролетариата ценил поэта, провозгласившего:

Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые.
Его призвали всеблагие,
Как собеседника на пир.

Томик Тютчева, по воспоминаниям управделами Совнаркома Владимира Бонч-Бруевича, всегда находился на этажерке возле письменного стола руководителя большевиков, а «нередко и на самом столе», ибо Ленин «часто перелистывал, вновь и вновь перечитывал его стихи». И это — при яростной ненависти к консерваторам и монархистам. По-видимому, основатель СССР не обращал внимания на политические взгляды стихотворца, наслаждаясь мудростью и музыкальной чистотой его строк.

Без тютчевских поэтических зарисовок о природе не обходилась ни одна детская хрестоматия. Их комментировали, исследовали с размахом, свойственным советской культуре.

Правнук Федора Ивановича, филолог Кирилл Пигарев, более тридцати лет директорствовавший в музее-усадьбе «Мураново», написал превосходные биографические книги — «Жизнь и творчество Тютчева» (1962), «Ф.И. Тютчев и его время» (1978).

Оказалось, что поэт-мыслитель с его неизменной тревогой за будущее человечества принадлежит не столько своему XIX столетию, сколько последующим эпохам. Он вновь и вновь необходим — как собеседник и спорщик, утешитель и учитель. Федор Тютчев взирал на мироздание с печальной иронией, но и с неизменным сочувствием к людям, к их трудной доле, и это проглядывает на всех портретах классика — сквозь очки, через века. Нам, как и Льву Толстому, без него просто «нельзя жить».