Пути земные и небесные

145 лет назад в замоскворецкой Кадашевской слободе, в семье потомственного купца родился Иван Шмелев. Отец будущего литератора, крупный cтроительный подрядчик, владел знаменитыми на всю Москву плотницкими мастерскими, сооружавшими не только помосты и лестницы, лавки да прилавки, но и праздничные ледяные горы, замысловатые приспособления для массовых увеселений с фейерверками.

Уже после революции Александр Куприн говорил о собрате по перу и грустной эмигрантской доле: «Прирожденный москвич, с московским говором, с московской независимостью и свободой духа». Казалось, в Первопрестольной Шмелеву была известна каждая складочка на ее древних кирпичных стенах. Страстно и нежно любил он свою Родину — город «сорока сороков», куда всегда мечтал вернуться.

Превознесешься талантом

Что перво-наперво оставляет после себя большой писатель? Запечатленные в книгах глубокие мысли, меткие, незабываемые остроты, архиполезные суждения, помогающие нам жить и находить истину. Еще лучше — когда остаются не только слова, но и звуки, запахи, ощущения. Такова проза Ивана Сергеевича — местами терпко-горьковатая, а в основном душистая, спелая, сахаристая.

Купеческий род Шмелевых происходил из крестьян Гуслицкого района Богородского уезда Московской губернии. Гуслицы — заповедный край староверов. Древлего обряда до поры до времени строго придерживались и предки писателя. В начале XIX века они переселились в Москву и поначалу обосновались на Арбате, став прихожанами храма Николы Явленного. Дед, Иван Иванович, состоял в купечестве с 1854-го, числился по второй гильдии, пристрастился к чтению, собирал библиотеку. Сохранить ее, увы, никто не удосужился, все издания сыновья «сволокли куда-то в амбар, а там их поели мыши».

С тех пор книг, кроме Евангелия, в доме не водилось, пока гимназист Ваня не стал таскать за собой повсюду тома Достоевского и Чехова. В них он тонул и спасался. Уже в первом классе мальчик заслужил прозвище «римский оратор» — за искусное умение рассказывать приятелям волшебные истории. Иван сочинял легенды и сам верил в них «без страха и сомнения». Еще любил петь и даже мечтал о славе оперного вокалиста. Он и на склоне лет будет исполнять по памяти арии из «Руслана и Людмилы».

Последней стройкой отца, Сергея Ивановича, стали трибуны для публики на открытии памятника Пушкину в июне 1880 года. Ваня потерял папу в семь лет. Но не забыл — его образ в разных ипостасях присутствует практически в каждой шмелевской книге. С матерью отношения сложились иные: суровая купчиха, хозяйка большого дома была жестоковата с сыном.

После гимназии Иван Шмелев поступил на юридический факультет, мог бы стать хорошим правоведом или важным чиновником, но душа этого не принимала. В 18 лет он познакомился с Ольгой Охтерлони — замысловатая для русского уха фамилия досталась ей от далеких шотландских предков, — и все остальные женщины навсегда потеряли для него свою притягательность. Мать, правда, подыскала ему невесту «из своих», с большим приданым, однако он отстоял любовь, женившись на небогатой дворянке. Дочь штабс-капитана, героя обороны Севастополя, стала на всю их совместную жизнь удивительно преданной, многотерпеливой писательской женой.

Парижский крестный сын Ивана Сергеевича Ив Жантийом-Кутырин на сей счет вспоминал: «Они жили одной плотью, одним духом». Для него, Ива, эта уникальная супружеская пара пыталась воспроизвести нечто вроде своего далекого и счастливого московского детства — со сказками про Конька-Горбунка и Серого Волка, с копчением рыбы на костре и пением «Вечернего звона». А начиналась семейная история Шмелевых на Валааме. Там, в монастыре и его окрестностях, состоялось их свадебное путешествие.

Перед поездкой новобрачный услышал от иеромонаха Варнавы Гефсиманского весьма неожиданное пророчество: «Превознесешься своим талантом». Эти слова Шмелев помнил до конца своих дней. (Весьма примечательно, что писатель и умер в день памяти старца Варнавы.) Хотя тогда, в юности, его обуревали сомнения: «Я питал ненасытную жажду «знать»... это знание уводило меня от самого важного знания — от источника Знания, от Церкви. И вот в каком-то полубезбожном настроении, да еще в радостном путешествии, в свадебном путешествии, меня потянуло... к монастырям!»

С книги очерков «Старый Валаам» — о монастырском укладе, о легендах, о ладожских лесистых далях, о небесном и мирском — началось, по сути, его профессиональное творчество.

Человек из ресторана

После исполинов Федора Достоевского и Льва Толстого сказать что-то новое и существенное русскому прозаику было чрезвычайно сложно. Шмелев по этому поводу некогда рассуждал: «Достоевского можно назвать «жестоким талантом». Можно признать, что в нем соединено все, что рассыпано у великих писателей мира, что разрежено во всех людях, способных думать и вопрошать о Жизни и ее смысле, о своей судьбе, о цели бытия своего и вообще Бытия». Тем не менее он никогда не подражал создателю «Карамазовых». В плеяде новеллистов, появившихся на литературном небосклоне в начале ХХ века, сразу же проявил себя как дарование большой величины. Его заметил Максим Горький, умевший помогать товарищам по литературе. Иван Шмелев стал одним из авторов знаменитых сборников «Знание», а это влекло за собой читательское внимание и неплохие гонорары, позволявшие тянуть воз семейных проблем, не отвлекаясь от писательства.

Довольно громкую славу ему принес «Человек из ресторана» (1911) — повесть, написанная от лица старика Скороходова, повидавшего виды официанта. «Хотелось выявить слугу человеческого, который по своей специфической деятельности как бы в фокусе представляет всю массу слуг на разных путях жизни», — писал молодой литератор Горькому, которому в те годы доверял безоглядно.

Исповедь старого официанта перевели едва ли не на все европейские языки. В Российской империи в предвоенные годы книги Шмелева расходились даже лучше бунинских. Правда, этих счастливых, относительно безмятежных лет оставалось всего ничего...

В советские времена «Человека из ресторана» будут уважительно упоминать в литературоведческих трудах, а иногда и переиздавать. Не менее парадоксально и то, что в 1927 году в СССР выйдет одноименный фильм Якова Протазанова, где роль Скороходова сыграет Михаил Чехов, а молодого официанта — Михаил Жаров. Шмелева эта картина огорчит. Он даже выступит с протестом в печати, поскольку в угоду идеологии авторы сценария слишком произвольно поменяют акценты. 

Отец за сына

Незадолго до Февральских событий в письме к сыну Сергею, молодому фронтовому офицеру, он сетовал:  «Сейчас наша жизнь переходит значительнейший рубеж. За ним или новая Россия, или постепенное отмирание. Не хочется писать тебе, сколько всякой грязи, сколько навоза, в которых кто-то проклятый спит и видит утопить Россию».

Весной 1917-го Иван Сергеевич, однако, верил в революцию, в благотворное обновление страны, выступал на митингах, восторженно встречал политкаторжан, возвращавшихся из Сибири. С Октябрем же смириться не мог. А его единственный сын, которого даже большевики признавали «лояльным к советской власти», погиб в Крыму в 1921-м. Судьба Сергея до конца не прояснена. Известно, что он, белый офицер, поверил в амнистию, объявленную комиссарами, добровольно явился к властям и оказался в застенках, откуда был единственный путь — под расстрел без суда и следствия. Родных оставили в неведении.

В поисках правды Шмелев стучался во все двери. У него имелись друзья, ставшие влиятельными при новой власти, — например, Александр Серафимович. В отчаянии Иван Сергеевич дошел до самого Анатолия Луначарского, наркома просвещения: «Помогите. Я всю душу отдам работе для родины, для новой родины. Вам я сказал все истинное. Вы не можете не понять, не услышать. Верните мне сына. Поддержите меня, если можете, писателя русского, Вы сам писатель, собрат».

Наркомпрос не остался безучастным, и вот уже всезнающий Калинин корреспондировал Луначарскому о судьбе Сергея Шмелева: «Расстрелян, потому что в острые моменты революции под нож революции попадают часто в числе контрреволюционеров и сочувствующие ей. То, что кажется так просто и ясно для нас, никогда не понять Шмелеву». Что верно, то верно — от убийц сына он бежал опрометью.

Тезка Бунин помог ему обосноваться в Берлине, затем — в Париже, поделился литературными связями и даже предоставил крышу над головой.

В 1924 году появился роман «Солнце мертвых» — этакая попытка взмолиться, апеллировать к Небесам, когда боль и гнев переполняют истерзанную душу, книга о невыносимых страданиях, о бесконечно дорогом и любимом Сереже и тысячах других офицеров, вероломно убитых в Крыму, о горестном, непоправимом...

Шмелев пребывал в отчаянии: еще и трех лет не прошло со времени гибели Сергея. Книгу тяжело читать, но стократ труднее было над ней работать. Это не публицистика и не дневник — трагическая симфония, где каждая нота на своем скорбном месте.

На всю жизнь Иван Сергеевич сохранил трепетно-идеалистическое отношение к Белой идее, к несбывшимся надеждам времен Гражданской войны. И через десять лет после кровавой междоусобицы высказывался почти восхищенно: «Самое чуткое, самое живое, духовно-крепко спаянное с Россией, к каким бы ни принадлежало классам, религиям, партиям, если только чувствовало биение сердца Родины, — вливалось в Белую армию или было духовно с нею». Многое в этой позиции связано с образом сына. Боль с годами не утихала.

Работал он много, почти каждый день, настукивая на пишущей машинке двумя пальцами. Потом с пером в руках правил, всякий раз беспощадно выбрасывал большие куски текста, добиваясь выразительной краткости. Его прозу любили все — не только единомышленники, но и либералы, и социалисты... «Как меня щипали, пока сам же Милюков не сказал: «Шмелев — есть Шмелев». И просил меня еще в 37–38 годах дать для журнала «Русские записки» рассказ или роман. Он был мой читатель», — вспоминал Иван Сергеевич. Даже в пространных инвективах Бунина нет о нем ни одного пренебрежительного слова. Хотя в последние годы выдающиеся тезки не ладили. В 1933-м между друзьями пробежала «нобелевская кошка». Премию получил Иван Алексеевич, а его бывший протеже так и остался номинантом. Но не только писательская ревность омрачила дружбу. Шмелев не принял позднего Бунина с его гимнами плотской любви, а к «Темным аллеям» и вовсе отнесся как к бульварщине.

Утонченная ткань русского быта

Интонация сказителя роднит его с Лесковым, хотя различий между ними больше, чем сходства. Николай Семенович — едкий сатирик, мастер гротеска и притчи. Шмелев прибегал к сарказму редко, а в поздних своих произведениях стал настоящим лириком. Чтобы сказовая манера не отдавала фальшью, требуется сердечное перенапряжение. После «Солнца мертвых» казалось, что его автор не сможет вырваться из омута перманентной трагедии. Он и сам признавался: «Если бы Вы знали, как я страдал, как был близок к утрате себя, были дни, когда я чувствовал, что пропадаю, идет на меня тьма, ужас... потеря рассудка...»

«Лето Господне» обернулось для него возрождением надежды. Хотя речь там шла о прошлом, о самых светлых мгновениях далеких дней.

Однажды во Франции, под Рождество, он рассказал крестнику, маленькому Иву, о том, как справляли этот праздник в России. Из того разговора, по сути, родились две удивительные книги — «Лето Господне» и «Богомолье», лирический путеводитель по Москве конца XIX века. На каждой странице — череда ощущений и оттенков, многообразие цвета, вкуса, настроения. Прочитав однажды, не забудешь: «Зажмуришься и вдыхаешь — такая радость! Такая свежесть, вливающаяся тонко-тонко, такая душистая сладость-крепость — со всеми запахами согревшегося сада, замятой травы, растревоженных теплых кустов черной смородины. Нежаркое уже солнце и нежное голубое небо, сияющее в ветвях, на яблочках».

Эти книги он писал в начале 1930-х, в шумном, пропахшем бензином Париже, в обстановке далеко не идиллической. Но литератор обретался в своей стихии — московской, патриархальной, утешался видениями детства. В доме Шмелевых русские традиции соблюдались не декоративно, они составляли существо жизни. В сочинениях Ивана Сергеевича воспоминания «наплывают туманом, будто во сне забытом», и картины прошлого оживают.

«Утонченная ткань русского быта», — сказал о «Богомолье» Иван Ильин. Это высокая поэзия, при том, что большая часть повести состоит из вполне реалистичных диалогов. Там возникает плотник Михаил Панкратович Горкин, любимый воспитатель Ивана Шмелева, во многом заменивший ему в свое время отца, олицетворявший типично русского человека. «Самое душевное это дело, на богомолье сходить», — вздыхал автор, мечтая снова увидеть Лавру, поклониться московским святыням, пройти по Троицкой дороге, ведь Свято-Александро-Невский собор в Париже — все-таки совсем не то...

Он и после Второй мировой войны не смягчил своего отношения к советской власти. Однако не сомневался, что вернется в Россию. Известно его завещание: «Да, я сам хочу умереть в Москве и быть похороненным на Донском кладбище, имейте в виду. На Донском! В моей округе. То есть если я умру, а Вы будете живы, и моих никого не будет в живых, продайте мои штаны, мои книжки, а вывезите меня в Москву».

Возвращение состоялось. Сначала на Родине вышли все его главные книги. А в 2000 году в Донском монастыре появилась могила супругов Шмелевых, Ивана Сергеевича и Ольги Александровны. Там не умолкает колокольный звон, а по праздникам православные радостно и торжественно шествуют крестным ходом.

Иллюстрация на анонсе: Б. Кустодиев. «Осеннее гулянье». 1922