Он — Поэт. Этим и интересен

В иерархию крупнейших русских поэтов каждая эпоха вносит собственные коррективы. Особенно этим грешил, признаем, советский период. В наши дни появилась прекрасная возможность составить в этом плане объективный «рейтинг», и вряд ли будет ошибкой предположить: Владимир Маяковский, даже несмотря на то, что он прославлен прежде всего как трибун революции, окажется в этом списке на самых верхних строчках. Со дня рождения великого поэта 19 июля исполнится 125 лет.

С самим собой

Сегодня, когда о нем как классике первой величины изданы, наверное, сотни биографических книг и культурологических монографий, вряд ли есть резон перечислять в очередной раз вехи его биографии и творчества. Любой рассказ об этой фигуре будет заведомо вторичен. Что касается субъективного восприятия, то всякий любитель отечественной поэзии может отыскать в судьбе и произведениях Маяковского нечто «свое». Либо — не найти этого «своего» вовсе. Хотя последнее для тех, кто нормально учился в советской школе, — почти невероятный вариант. Дружески-панибратские и в то же время правдоподобно звучащие диалоги поэта с солнцем, горделивая ода гражданскому паспорту, прославление самоотверженных героев труда, когда-то строивших для всех нас город-сад, и многие другие, ставшие крылатыми строки полюбились или как минимум запомнились миллионам соотечественников...

От общения с духами рифмы он, пока бодрствовал, ни на час не отстранялся. «Володя писал стихи постоянно, — вспоминала «почти жена» Лиля Брик, — во время обеда, прогулки, разговора с девушкой, делового заседания — всегда! Он бормотал на ходу, слегка жестикулируя. Ему не мешало никакое общество, помогало даже».

К примеру, находясь в Куоккале (на берегу Финского залива), беспрестанно, методично, в такт звучавшим в голове ритмам, вышагивал огромными ногами по пляжу, прыгал по обнажившимся после отлива валунам и сосредоточенно, тихо разговаривал о чем-то сам с собою, не обращая ни малейшего внимания на окружающих. Вспоминал о них лишь тогда, когда нужно было прикурить очередную папиросу. Однажды Маяковский бросился за спичками к какому-то финну, стоявшему неподалеку, на взгорье. Тот в испуге пустился наутек.

Его тяжелые, грубого литья строфы звенели непомерно частыми неологизмами: «сердцелюдые», «дрыгоножество», «серпастый-молоткастый»... Виктор Шкловский вспоминал, как однажды его друг Владимир гордо изрек: «Я сумел не научиться писать обыкновенные стихи».

Между прочим, некогда он признавался в другом: «Стихов писать не могу», — и взялся за рисование. Поступил в Училище живописи, ваяния и зодчества — единственное место, куда принимали без свидетельства о благонадежности. А в то время Маяковский уже был, мягко говоря, не вполне лоялен по отношению к существовавшим порядкам.

Барабаном по голове

В автобиографии он сообщал: «Беллетристики не признавал совершенно. Философия. Гегель. Естествознание. Но главным образом марксизм. Нет произведения искусства, которым бы я увлекся более, чем «Предисловием» Маркса».

Разве можно этим увлечься? Оказывается, вполне. Экзальтированный, зараженный революционной пропагандой молодой человек, по-видимому, мог выжимать из суховатых плодов творчества бородатого философа вполне питательный нектар. К тому же Маркс в начале ХХ века был чрезвычайно моден — как брюки-дудочки, клетчатые пиджаки и кожаные штиблеты. Скажем, молодая Крупская им отчаянно восторгалась: «Читала Карла Маркса — будто живую воду пила».

«По-моему, началось со следующего: при панике (может, разгоне) в демонстрацию памяти Баумана мне (упавшему) попало большущим барабанищем по голове», — так описывал Маяковский момент своего революционного «прозрения». А через годы ударил уже в свои барабаны: 

Если вождь зовет,
рука, на винтовку ляг!
Вперед, за взводом взвод!
Громче печать — шаг!

Совет — наша власть.
Сами собой правим.
На шею вовек не класть
рук барской ораве.

Вот еще немного из автобиографии: «Помню отчетливо синенькую ленинскую «Две тактики»...»

В 1908-м, пятнадцати лет от роду, вступил в РСДРП, получил кличку «товарищ Константин». Кровь бурлила и жилы рвала, он то с самодержавием боролся, то еще с чем-нибудь. По его словам, ходил пропагандировать к булочникам, сапожникам, типографщикам. Неужто усатые-бородатые отцы семейств безоговорочно верили пылкому юнцу? Кто-то, вероятно, вдохновлялся его лозунгами — всяко бывает.

Однажды Маяковский взялся помочь женщинам-политкаторжанкам бежать из Новинской — на одноименном московском бульваре — тюрьмы. Затем сам угодил за решетку — нарвался на полицейскую засаду в Грузинах. Пошел на крайность: съел блокнот с адресами, чтобы не выдать товарищей.

Будущего горлопана-главаря выпустили из заключения и опять арестовали, чтобы вскоре вновь освободить. А на третий раз свезло гораздо меньше: сидел по всей Москве — в Басманной части, Мещанской, Мясницкой. Наконец, перевели в Бутырку, где он провел 11 месяцев.

Мать смутьяна Александра Алексеевна на сей счет свидетельствовала: «Полиция хотела выслать его на три года в Нарымский край. После моих хлопот, ввиду его несовершеннолетия, он был освобожден и отдан под надзор полиции».

Маяковский по натуре был человеком азартнейшим. Если не оказывалось под рукой колоды карт, то играл на бильярде, любил шашки, шахматы, кости, бирюльки, домино. Даже к старинной китайской игре маджонг со временем приобщился — купил по случаю в Мосторге.

«Нынче наши перья — штык»

К сочинительству его приохотил товарищ по училищу Давид Бурлюк. Маяковский что-то срифмовал, прочитал приятелю, а тот похвалил. В дальнейшем, знакомя с кем-то Владимира, Давид басовито интриговал: «Не знаете? Мой гениальный друг. Знаменитый поэт Маяковский». Гений смущался, отнекивался, однако Бурлюк на своем настаивал и, слегка сердясь, мотивировал: «Теперь пишите. А то вы меня ставите в глупейшее положение».

Первое опубликованное стихотворение «знаменитого поэта» (тогда кавычки были уместны) называлось «Ночь».

...Толпа — пестрошерстая
быстрая кошка —
плыла, изгибаясь,
дверями влекома;
каждый хотел протащить
хоть немножко
громаду из смеха отлитого кома.

Я, чувствуя платья зовущие лапы,
в глаза им улыбку протиснул; пугая
ударами в жесть, хохотали арапы,
над лбом расцветивши
крыло попугая.

Как видим, дебютное произведение не типично. Оно слишком правильное, а в контексте перенасыщенного символами Серебряного века — очень даже «обыкновенное».

Тотальная устремленность в будущее (а именно это означает его знаменитый «футуризм») и показное презрение к прошлому проявятся после череды революций и войн, в моменты относительного затишья. К примеру, сбросить Пушкина с корабля современности Маяковский призовет в 1924 году:

Вам теперь
пришлось бы
бросить ямб картавый.
Нынче
наши перья —
штык
да зубья вил, —
битвы революций
посерьезнее «Полтавы»,
и любовь
пограндиознее
онегинской любви...

А еще позже даст о себе знать рецидив «старой болезни», которая вернется к Владимиру Владимировичу тогда, когда он прокричит уже практически все свои нигилистические манифесты. Лиля Брик рассказывала: «Попривыкнув, обыватели стали злословить по поводу якобы возврата Маяковского к классическому стихосложению: дескать, пришлось за ум взяться, — не видя того, что это не «старые ямбы», а новая высокая степень мастерства, когда вы перестаете замечать следы напряженной работы».

Отвергая каноны

У поэта такого масштаба, помимо обязательной армии поклонников, непременно отыщутся недоброжелатели, причем весьма авторитетные, высокоталантливые. Одного из таких антагонистов упоминал Корней Чуковский: «Всемогущий Влас Дорошевич, руководитель «Русского слова», влиятельнейший журналист, с которым я, по желанию Владимира Владимировича, попытался познакомить его, прислал мне такую телеграмму (она хранится у меня до сих пор): «Если приведете мне вашу желтую кофту позову околоточного сердечный привет».

Великий Иван Бунин свое отношение к коллеге выражал без посредников: «Маяковский прославился в некоторой степени еще до Ленина, выделился среди всех тех мошенников, хулиганов, что назывались футуристами. Все его скандальные выходки в ту пору были очень плоски, очень дешевы, все подобны выходкам Бурлюка, Крученых и прочих. Но он их всех превосходил силой грубости и дерзости... Вот он, по воспоминаниям одного из его тогдашних приятелей, выходит на эстраду читать свои вирши публике, собравшейся потешиться им: выходит, засунув руки в карманы штанов, с папиросой, зажатой в углу презрительно искривленного рта. Он высок ростом, статен и силен на вид, черты его лица резки и крупны, он читает, то усиливая голос до рева, то лениво бормоча себе под нос; кончив читать, обращается к публике уже с прозаической речью:

— Желающие получить в морду благоволят становиться в очередь».

Надо ли в подобных случаях как-то возражать задним числом, спорить с давно почившими классиками? Разумеется, нет. Наша уникальная в своем многообразии литература не была бы столь великолепной, если бы ее главные творцы друг другу неизменно нравились.

Вот, к примеру, Горькому Маяковский пришелся по душе. Еще до революции издательство Алексея Максимовича «Парус» охотно приняло и опубликовало сборник «Простое как мычание» и поэму «Война и мир». А когда состоявшийся уже прозаик послушал в исполнении молодого стихотворца «Облако в штанах» — растрогавшись, залил ему слезами жилет. После они регулярно виделись, и из когорты футуристов Горький выделял Маяковского как единственного настоящего поэта — покуда меж ними не произошла банальная, в сущности, ссора (уже при советском режиме)...

Аркадия Аверченко стихи Маяковского не впечатляли, однако его талант знатный юморист, редактор «Сатирикона» признавал, да и выгоду имел от публикации сочинений набиравшего вес популярности автора.

«В терновом венце революций»

Войну 1914 года Маяковский «принял взволнованно». Потом перед ним «вплотную встал военный ужас». Пытался записаться добровольцем — не взяли как неблагонадежного. И тем не менее в стихах некоторые свои настроения выразить смог: «По черным улицам белые матери / судорожно простерлись, как по гробу глазет. / Вплакались в орущих о побитом неприятеле: / «Ах, закройте, закройте глаза газет!..»

Через год после начала Первой мировой Маяковский предсказал грядущую революцию, хотя и самую малость ошибся в цифрах:

Я,
обсмеянный у сегодняшнего племени,
как длинный
скабрезный анекдот,
вижу идущего через горы времени,
которого не видит никто.

Где глаз людей обрывается куцый,
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.

Об Октябре, даровавшем ему невиданный прилив сил, он написал великое множество строчек. Маяковский и прежде не знал устали, теперь же уподобился кузнечному горну, в котором непрерывно плавился поэзии металл. А сверху надо всем этим висели, примешиваясь к производственным испарениям, густые клубы табачного дыма.

Так продолжалось много лет.

В какое-то время горн подостыл, и то, что раньше было лишь эпизодической смертной тоской, обрело трагическое постоянство. 14 апреля 1930-го Вероника Полонская, уходя от Маяковского, услышала, как он пулей разорвал себе сердце.

Приказано возвеличить

После гибели больше пяти лет о нем не вспоминали. Тягостного молчания, а точнее, замалчивания не выдержала Лиля Брик, которая написала письмо Сталину, прося помочь с изданием стихотворений великого пролетарского поэта, организацией мемориального кабинета, переименованием одной из московских улиц. И вообще настаивала на том, чтобы отдали должное тому, кого незаслуженно забыли.

Все изменилось в считанные дни.

Вождь отослал записку Николаю Ежову: «Очень прошу вас обратить внимание на письмо Брик». Далее следовала фраза, вошедшая в историю: «Маяковский был и остается лучшим и талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». А следующие слова звучали как угроза потенциальным ослушникам: «Безразличие к его памяти и произведениям — преступление».

Маяковского было приказано возвеличить. По выражению Бориса Пастернака, его стали «вводить принудительно, как картофель при Екатерине». Издавали огромными тиражами и часто, обильно цитировали.

Биографию тщательно отмыли от лишних персоналий и сомнительных связей, и она засияла, как парадный зал Кремля. «Это было его второй смертью», — выразился тот же Пастернак. — В ней он неповинен».

«Третьей смерти» Маяковского, надо полагать, не будет. Даже несмотря на годы почти принудительной десоветизации, его творчество остается дорого многим. «Я поэт. Этим и интересен», — справедливо утверждал он. Сегодня, когда мы знаем о нем почти все, такая фраза кажется безусловной истиной.