Учитель средь царей

Творчество Василия Жуковского, ярко вспыхнувшее на заре XIX столетия, продолжает волновать ценителей изящной поэзии по сей день. Будем считать, что сбылось-таки предвидение Пушкина, некогда изрекшего: «Его стихов пленительная сладость пройдет веков завистливую даль». В феврале со дня рождения замечательного русского романтика исполняется 235 лет.

Жизнь и Поэзия — одно...

В одной из бесед с критиком, профессором словесности, умеренно либеральным цензором Александром Никитенко Жуковский заявил: «Слава Богу, я никогда не был литератором по профессии, а писал только потому, что писалось». Василий Андреевич брался за перо не по обязанности, а лишь в часы душевного подъема, улавливая сквозь шумы и шорохи повседневности едва слышимую мелодию рифм:

Я Музу юную, бывало,
Встречал в подлунной стороне,
И Вдохновение летало
С небес, незваное, ко мне;

На все земное наводило
Животворящий луч оно —
И для меня в то время было
Жизнь и Поэзия — одно...

Большой любитель и знаток классической музыки, он мог часами слушать Бетховена, Моцарта, Гайдна, произведения других почитаемых им композиторов. Верно, оттого и поэмы с балладами его были столь благозвучно-напевны.

На стихи Жуковского написано немало красивых песен и романсов. Стихотворение Василия Андреевича также послужило текстом гимна Российской империи «Боже, царя храни!».

Служа нетленной красоте

«Жуковский был первым поэтом на Руси, которого поэзия вышла из жизни», — утверждал Белинский. Критик находил, что «ни одному поэту так много не обязана русская поэзия в ее историческом развитии, как Жуковскому». Высококлассных, по-настоящему искусных литераторов до него в Отечестве нашем, действительно, было немного. Он наполнил родную словесность волнующими созвучиями, жизнь в них трепещет, расцветает чувствами и образами:

Что наш язык земной пред дивною природой?
С какой небрежною и легкою свободой

Она рассыпала повсюду красоту
И разновидное с единством согласила!
Но где, какая кисть ее изобразила?
Едва-едва одну ее черту
С усилием поймать удастся вдохновенью...

Жуковский был многим обязан стихотворцу и баснописцу Ивану Дмитриеву, называет его своим «учителем в поэзии», признавался в письме: «Ваши стихи «Размышление по случаю грома», переведенные из Гете, были первые, выученные мною наизусть... вы способствовали мне познакомиться с живыми наслаждениями поэзии».

Творчество Василия Андреевича вызывали похвалы почитателей и попреки недоброжелателей. Верно служа «нетленной красоте», он гнал прочь «музу мести и печали», чурался вольтерьянства и прочего «тираноборчества», совсем не годился на роль глашатая социальных протестов. Этот пиит был особо отмечен императором и испытывал по отношению к самодержцу неподдельную благодарность.

По натуре он был не строптивец-бунтарь, а благодушный созерцатель:  

Мне рок судил: брести неведомой стезей,
Быть другом мирных сел, любить красы природы,
Дышать под сумраком дубравной тишиной
И, взор склонив на пенны воды,
Творца, друзей, любовь и счастье воспевать.

Дорога в Зимний дворец

Жуковский  был отнюдь не робкого десятка. В Отечественную войну служил в армии, в «день Бородина» находился в резерве, всего в двух верстах от места кровавого боя. Напряженно вслушивался в крики воинов, свист пуль, грохот ядер и немедля обнажил клинок, как только прозвучало пение боевой трубы, зовущей в атаку.

Его перу принадлежала патриотическая ода-элегия «Певец во стане русских воинов», в которой прославляются живые и павшие герои кампании 1812 года. То произведение, напечатанное в «Вестнике Европы», заметили представители высшей знати и лично государь император. Ода проложила ему дорогу в Зимний дворец, помогла войти в окружение Александра I. Василий Андреевич по мере надобности получал у него аудиенцию, а впоследствии был назначен воспитателем и учителем наследника престола Александра Николаевича.

Cлужа при дворе, он остался прямым, искренним человеком, не льстил, не подхалимничал перед самодержцами. Заступался за обиженных и униженных, брошенных за решетку. Добивался возвращения из ссылки Герцена. Умолял облегчить участь ссыльных декабристов (в 1819 году он отверг предложение войти в тайное общество). Просил дать свободу крепостному Тарасу Шевченко. Заступился за Ивана Киреевского, когда запретили журнал «Европеец». Хлопотал о выделении пенсии для ослепшего поэта Ивана Козлова.

«Правозащитная деятельность» вызывала недовольство Николая I. Он укорял поэта, говорил, что Жуковского «называют главою партии, защитником всех тех, кто только худ с правительством». Да и прогрессивная интеллигенция смотрела на него с известной неприязнью, награждая время от времени злыми насмешками. По Петербургу гуляла эпиграмма: 

Из савана оделся он в ливрею,
На ленту променял свой миртовый венец,
Не подражая больше Грею,
С указкой втерся во дворец.

 О переводчике Гёте и Вергилия

Собственных, «стопроцентно оригинальных» лирических стихов у Жуковского относительно немного. Львиную долю его творчества составляли переводы, благо иностранными языками он владел отменно. Ему по душе немецкая поэзия, исполненная мечтаний и трагических порывов, обращенная к сказкам и легендам Средневековья, устремленная туда, где властвует тайна, струится лунный свет, мелькают призраки и проскальзывают тени.

Он был уверен, что «переводчик, уступая образцу своему пальму изобретательности, должен необходимо иметь одинаковое с ним воображение, одинаковое искусство слога, одинаковую силу в уме и чувствах». Предпочитал, естественно, романтиков, ибо их лира была созвучна его собственной, сочинения близки по духу и по душе, импонировала образной и эмоциональной насыщенностью. Под его искусным пером начинали говорить по-русски Гёте, Шиллер, Гейне и другие, менее известные, германцы. Впрочем, увлекало Василия Андреевича не только немецкое творчество, он отдавал дань французам Лафонтену и Парни, британцам Грею, Голдсмиту, Скотту, Байрону, переводил Гомера, Вергилия, Фирдоуси.

«Не знаешь, как назвать его — переводчиком или оригинальным поэтом, — рассуждал Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями». — Переводчик теряет собственную личность, но Жуковский показал ее больше всех наших поэтов... Каким образом сквозь личности всех поэтов пронеслась его собственная личность — это загадка, но она так и видится всем».

Николай Васильевич, безусловно, прав. Он, как никто, понимал, что русская классическая поэзия первой половины XIX века переживала, по сути, свою молодость, обретала и развивала качественно новый (понятный нам всем) язык и не могла замыкаться в себе, не заимствовать извне то, что накопила в своей сокровищнице мировая литература.

Однако звучали на сей счет и иные мнения. К примеру, писатель и критик Николай Полевой полагал, что «ни Жуковский, и никто из товарищей и последователей его не подозревали, что они пустились в океан беспредельный... Оптический обман представлял им берега вблизи. Срывая ветки в безмерном саду Гёте и Шиллера, они думали, что переносят в русскую поэзию целый сад этот».

Как бы то ни было, «в русскую поэзию целый сад этот» весьма удачно перенесли — Пушкин и Лермонтов, Вяземский и Баратынский, всенародный дедушка Крылов и царский учитель Жуковский.

Жуковский с Пушкиным дружил

Несомненная его заслуга состояла и в том, что он собственными напевами фактически пробудил дар других стихотворцев. Поэзия Жуковского сильно повлияла, например, на Фета и Тютчева. С огромным пиететом относились к нему Полонский и Некрасов. Тень основоположника русского романтизма маячила за спиной Блока, который признавался: «Первым вдохновителем моим был Жуковский».

В ряду последователей стоял, конечно же, и великий Пушкин. Василий Андреевич любил его, что называется, как сына, преклонялся перед пробуждающимся талантом. Они были на «ты», несмотря на довольно существенную разницу в годах.

Впервые их пути пересеклись еще в начале золотого столетия. 20-летний Жуковский учился в благородном пансионе при Московском университете, где свел знакомство с Карамзиным, братьями Тургеневыми и Пушкиными — Сергеем Львовичем и его братом Василием. Сыну и племяннику последних — Саше в ту пору было четыре года. Он был кудряв, взъерошен и необычайно забавен.

По-настоящему, «по-взрослому» они познакомились в 1815 году. Жуковский был уже известный стихотворец, Пушкин — лицеист, едва проявивший свой блестящий талант. «Я сделал еще приятное знакомство с нашим молодым чудотворцем Пушкиным... — читаем в письме к Петру Вяземскому. — Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу... Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который нас всех перерастет».

Вместе со старшим другом Пушкин вошел в кружок «Арзамас», где его участники всячески препарировали поэзию и соревновались в литературном мастерстве. Там из уст Александра Сергеевича прозвучали как-то раз строки из «Руслана и Людмилы». Растроганный Жуковский подарил ему свой портрет с надписью, которая позже стала хрестоматийной: «Победителю ученику от побежденного учителя».

«Учитель» восхитился сиянием пушкинского гения, но вряд ли при этом разочаровался в собственном таланте. Он напутствовал, благословлял, желал преодолеть тернии и снискать лавры. Автограф на портрете стал всего лишь лаконичным предначертанием.

Их дружба не ограничивалась общими литературными интересами. Жуковский не раз выручал Пушкина, заслонял от царского гнева, укрывал от зоркого ока шефа жандармов генерала Бенкендорфа. Василий Андреевич стремился предотвратить роковой поединок с Дантесом, умолял Александра Сергеевича вести себя осмотрительнее: «Дай мне счастие избавить тебя от безумного злодейства, и жену твою от совершенного посрамления». О дуэли на Черной речке Жуковский узнал уже тогда, когда «безумное злодейство» свершилось.

«Не говори с тоской: их нет...»

Василию Андреевичу было суждено сидеть, обливаясь слезами, у постели мучительно умиравшего «ученика», потом — провожать его в последний путь. В послании Сергею Львовичу Пушкину он с грустью и почти отчаянием писал: «Еще по привычке продолжаешь искать его, еще посреди наших разговоров как будто отзывается голос его, как будто раздается его живой веселый смех и там, где он бывал ежедневно, ничто не переменилось, нет и признаков бедственной утраты, все в обыкновенном порядке, все на своем месте, а он пропал и навсегда — непостижимо!»

Ему было поручено разобрать бумаги покойного — под надзором генерал-майора Леонтия Дубельта. Уходя, жандармский начальник всякий раз опечатывал сундук с рукописями и комнату, где тот находился, а ключи уносил с собой. Представлявшие для него интерес бумаги генерал укладывал в пакеты и отправлял Бенкендорфу...

Позже, размышляя над короткой и славной судьбой друга-гения, Жуковский, вероятно, не раз вспоминал собственное, написанное задолго до трагедии четверостишие:

О милых спутниках, которые наш свет
Своим сопутствием для нас животворили,
Не говори с тоской: их нет;
Но с благодарностию: были.

Наверняка всплывали в памяти Василия Андреевича и другие строки, те, что посвятил ему лучший из русских поэтов:

Когда, к мечтательному миру
Стремясь возвышенной душой,
Ты держишь на коленях лиру
Нетерпеливою рукой;

Когда сменяются виденья
Перед тобой в волшебной мгле,
И быстрый холод вдохновенья
Власы подъемлет на челе, —

Ты прав, творишь ты для немногих,
Не для завистливых судей,
Не для сбирателей убогих
Чужих суждений и вестей,

Но для друзей таланта строгих,
Священной истины друзей...

Иллюстрация на анонсе: Л. Премацци. «Пейзаж с Камероновой галереей и Зубовским корпусом»