Материнский капитал

Одно из самых пронзительных стихотворений Ярослава Смелякова «Мама» написано 80 лет назад. Цитируется оно на удивление редко, при том, что, несмотря на рваный местами ритм, или, наоборот, благодаря такой вариативной размерности, это коротенькое произведение не только завораживает своим грустным мелодизмом, но и говорит об авторе больше, чем любое пространное жизнеописание.

Окна погасли. Фонарь погашен.
Только до позднего в комнате нашей
Теплится радостный огонек.

Это она над письмом склонилась.
Не позабыла, не поленилась —
Пишет ответы во все края...
Совесть людская. Мама моя...

Может, затем и стихи пишу,
Что, сознавая мужскую силу,
Так, как у сердца меня носила,
В сердце своем я тебя ношу.

Почему эти строки родились в 1938-м, догадаться, зная биографию автора, несложно. Отбыв более двух лет в лагерях, Смеляков, бесправный и беспаспортный, находился в ссылке, в ближнем Подмосковье. По выходным ему дозволялось наведываться в Москву, к матери, в дом на Большой Молчановке. До глубокой ночи в комнате Ольги Васильевны призывно мерцал свет: все ждала, когда раздастся знакомый стук в дверь, прозвучит хрипловатое, нарочито веселое приветствие.

В этом скромном жилище, куда любили съезжаться родственники и знакомые, никогда не выветривались уют и сердечное тепло:

Приди к ней — увенчанный и увечный —
Делиться удачей, печаль скрывать —
Чайник согреет, обед поставит,
Выслушает, ночевать оставит:
Сама — на сундук, а гостям — кровать.

Тональность смеляковских посвящений 

Мне бы с тобою все время ладить,
Все бы морщины твои разгладить 

ближе всего к есенинским элегиям — вроде той самой, хрестоматийной: 

Ты жива еще, моя старушка?
Жив и я. Привет тебе, привет!
Пусть струится над твоей избушкой
Тот вечерний несказанный свет.

Пишут мне, что ты, тая тревогу,
Загрустила шибко обо мне,
Что ты часто ходишь на дорогу
В старомодном ветхом шушуне».

Еще в детстве Ярославу попался на глаза сборник, где «на обложечке весенней, лицом прекрасен и влюблен, поэт страны Сергей Есенин был бережно изображен». В той книжице, конечно же, нашлось место и всем известному «Письму матери». А две строчки оттуда — «Ты одна мне помощь и отрада, / Ты одна мне несказанный свет» — врезались в память Смелякова на всю жизнь и стали для него чуть ли не путеводной звездой.

Сакральная для русской поэзии тема объединяет многих виртуозов стихосложения. И завзятые «хулиганы-скандалисты», бунтари от литературы, и их антиподы, утонченные романтики-лирики, поют общую для всех песнь примерно одинаково. В ней преобладают ностальгические нотки, тревожное желание — хоть бы в мыслях, хотя б еще разок — окунуться в далекое, невозвратное, согретое материнским теплом детство, в мир, в котором почти нет жестокости, цинизма, лицемерия; где да — это да, нет — нет, а что сверх того, то от лукавого; где дарятся к праздникам и просто так щедрые подарки и милые безделушки, слышатся ласковые и нарочито восторженные похвалы.

Так, незадолго до собственной кончины, радуется (всего лишь в мечтах) свиданию с давно почившей матушкой Семен Надсон: 

Ты здесь, ты со мной, о моя дорогая,
О милая мама!.. Ты снова пришла!
Какие ж дары из далекого рая
Ты бедному сыну с собой принесла?

Как в прошлые ночи, взяла ль ты с собою
С лугов его ярких, как день, мотыльков,
Из рек его рыбок с цветной чешуею,
Из пышных садов — ароматных плодов?

Споешь ли ты райские песни мне снова?
Расскажешь ли снова, как в блеске лучей
И в синих струях фимиама святого
Там носятся тени безгрешных людей?»

А вот как погружается в омут приятных видений Иван Бунин: 

Я помню спальню и лампадку,
Игрушки, теплую кроватку
И милый, кроткий голос твой:
«Ангел-хранитель над тобой!»

Ты перекрестишь, поцелуешь,
Напомнишь мне, что он со мной,
И верой в счастье очаруешь...
Я помню, помню голос твой!

Я помню ночь, тепло кроватки,
Лампадку в сумраке угла
И тени от цепей лампадки...
Не ты ли ангелом была?»

Афанасий Фет на закате своих дней тоже воображает маму и подзывает ее, дабы поделиться радостью от увиденного: 

Мама! глянь-ка из окошка —
Знать, вчера недаром кошка
Умывала нос:
Грязи нет, весь двор одело,
Посветлело, побелело —
Видно, есть мороз.

Не колючий, светло-синий
По ветвям развешан иней —
Погляди хоть ты!
Словно кто-то тороватый
Свежей, белой, пухлой ватой
Все убрал кусты.

Уж теперь не будет спору:
За салазки, да и в гору
Весело бежать!
Правда, мама? Не откажешь,
А сама, наверно, скажешь:
«Ну, скорей гулять!»

В эпоху «социального прогресса», апостасии, всеобщего отхода как дворянской, так и разночинной интеллигенции от веры предков подобные апелляции к образу матери в какой-то мере заменили многим русским стихотворцам традиционную религию. Пожалуй, нигде и никогда, во всяком случае со времен Некрасова, «материнская» тема не занимала в творчестве народов то же место, что в русской литературе XIX и XX столетий.

Под крылом мудрой, всевидящей, все понимающей мамы несчастный пиит, заплутавший в лабиринтах тревог и страданий, ищет спасительный выход, стремится обрести хотя бы временное спокойствие, душевное равновесие, обращается к ней с проникновенной жалобой-молитвой.

В пору любовных терзаний Владислав Ходасевич прибегает к путанной верлибровой исповеди: 

Мама! Хоть ты мне откликнись и выслушай: больно
Жить в этом мире! Зачем ты меня родила?
Мама! Быть может, все сам погубил я навеки, —
Да, но за что же вся жизнь — как вино, как огонь, как стрела?
Стыдно мне, стыдно с тобой говорить о любви,
Стыдно сказать, что я плачу о женщине, мама!
Больно тревожить твою безутешную старость
Мукой души ослепленной, мятежной и лживой!
Страшно признаться, что нет никакого мне дела
Ни до жизни, которой меня ты учила,
Ни до молитв, ни до книг, ни до песен.
Мама, все я забыл! Все куда-то исчезло,
Все растерялось, пока, палимый вином,
Бродил я по улицам, пел, кричал и шатался.
Хочешь одна узнать обо мне всю правду?
Хочешь — признаюсь? Мне нужно совсем не много:
Только бы снова изведать ее поцелуи.

Александр Блок, потерпевший фиаско в амурных делах, произносит перед воображаемой мамой крайне меланхолический монолог: 

Друг, посмотри, как в равнине небесной
Дымные тучки плывут под луной, 
Видишь, прорезал эфир бестелесный
Свет ее бледный, бездушный, пустой?

Полно смотреть в это звездное море,
Полно стремиться к холодной луне!
Мало ли счастья в житейском просторе?
Мало ли жару в сердечном огне?

Месяц холодный тебе не ответит,
Звезд отдаленных достигнуть нет сил...
Холод могильный везде тебя встретит
В дальней стране безотрадных светил.

Совсем еще юная Марина Цветаева тоже обращается к матери как к лучшему, испытанному другу. Хотя и в ее откровениях явственно звучат минорные ноты — особая (врожденная или благоприобретенная) женская мудрость: 

В старом вальсе штраусовском впервые
Мы услышали твой тихий зов,
С той поры нам чужды все живые
И отраден беглый бой часов.

Мы, как ты, приветствуем закаты,
Упиваясь близостью конца.
Все, чем в лучший вечер мы богаты,
Нам тобою вложено в сердца.

К детским снам клонясь неутомимо,
(Без тебя лишь месяц в них глядел!)
Ты вела своих малюток мимо
Горькой жизни помыслов и дел.

С ранних лет нам близок, кто печален,
Скучен смех и чужд домашний кров...
Наш корабль не в добрый миг отчален
И плывет по воле всех ветров!

Все бледней лазурный остров — детство,
Мы одни на палубе стоим.
Видно, грусть оставила в наследство
Ты, о мама, девочкам своим!.

Еще одна ярчайшая представительница Серебряного века Анна Ахматова избрала для одного из стихотворных посвящений матери все тот же верлибр:  

И женщина с прозрачными глазами
(Такой глубокой синевы, что море
Нельзя не вспомнить, поглядевши в них),
С редчайшим именем и белой ручкой,
И добротой, которую в наследство
Я от нее как будто получила, —
Ненужный дар моей жестокой жизни.

В годины тяжелейших для страны испытаний частная исповедальность сыновней-дочерней переписки все чаще перемежается с мотивами вселенского горя, небывалых несчастий, пафосом героики и всенародного самопожертвования. Мать становится воплощенным общенациональным символом.

Тот же Ярослав Смеляков, мечтавший в 1938-м ненадолго выбраться из ссылки домой, к маме, попить горячего чайку и рассказать о своих текущих невзгодах, обратился в 1940-е к Родине-матери. Эти святые понятия стали для него неразрывны:

Я не знаю, отличья какие,
Не умею я вас разделять:
Ты одна у меня, как Россия,
Милосердная русская мать.

Это слово протяжно и кратко
Произносят на весях родных
И младенцы в некрепких кроватках
И солдаты в могилах своих.

Больше нет и не надо разлуки,
И держу я в ладони своей
Эти милые трудные руки,
Словно руки России моей.