Иван Гончаров и мильон терзаний

Стесненные жизненные обстоятельства заставляли его, человека довольно широких взглядов, подвизаться на службе, преимущественно статской. Впрочем, к такого рода деятельности привели не только житейские проблемы. С молодых лет у него было хорошо развито качество, которое мы сегодня назвали бы «гражданским самосознанием». 

По окончании учебы на факультете словесности Московского университета он работал секретарем губернатора Симбирска. Затем трудился в департаменте внешней торговли министерства финансов, где занимался переводами иностранной корреспонденции. Да и в дальнейшем не счел для себя возможным покинуть многотрудное чиновное поприще... 18 июня со дня рождения замечательного русского писателя Ивана Гончарова исполнится 205 лет.

Ежедневное пребывание в присутственных местах не сильно мешало Ивану Александровичу в напряженных литературных упражнениях. В 1847 году в «Современнике» он напечатал «Обыкновенную историю», роман, снискавший благожелательные отзывы, в том числе известного язвы Белинского. Критик хвалил язык: «Чистый, правильный, легкий, свободный, льющийся. Рассказ г. Гончарова в этом отношении не печатная книга, а живая импровизация».

Удачливый дебютант уже стал было делать наброски к «Обломову», но... В октябре 1852-го вдруг сорвался с места и умчался вдаль — да не в соседнюю губернию, а в кругосветное плавание, на фрегате «Паллада», под командованием вице-адмирала Путятина. Правда, тому сумасбродству были свои причины: хотелось вырваться из духоты чиновничьих кабинетов, освежить мысли и планы, вдохнуть воздух странствий.

На два с лишним года он исчез из столицы. Все это время корабль бороздил моря и океаны, а «исправляющий должность секретаря коллежский асессор Иван Гончаров» вел судовой журнал. Едва вернувшись в Санкт-Петербург, начал публиковать рассказы о путешествии. Спустя несколько лет обратил впечатления в книгу очерков «Фрегат «Паллада».

Казалось, что теперь уж писатель поудобнее усядется в кресло и заскрипит пером. Почти так и произошло, однако кресло вновь оказалось не своим, перо — казенным. В конце осени 1855 года министр народного просвещения Авраам Норов предложил Гончарову место, «где жалованья много, больше даже, нежели сколько... нужно, а дела еще больше, чем жалованья». Вскоре в письме Елизавете Толстой Иван Александрович сообщал, что поступает на должность старшего цензора «с тремя тысячами руб. жалованья и с 10 000 хлопот». Это произошло в январе 1856-го.

Миловидная и одухотворенная Толстая была его возлюбленной. Впоследствии она сохранила их страстные письма, несмотря на настоятельные просьбы Гончарова сжечь оные.

Он написал всего три романа. Его романы с женщинами были куда многочисленнее, но ни один не завершился бракосочетанием. Отчего? На этот вопрос Иван Александрович ответил так: «После страстей остается дым, смрад, а счастья нет! Воспоминания — один стыд и рванье волос. Страсть — несчастье. Ее надо ограничить, задушить и утопить в женитьбе, — но она необходима в будничной, серой жизни, как гроза в природе». В общем, так и остался холостяком.

Узнав о назначении Гончарова служителем цензуры, читающий (и, разумеется, пишущий) Санкт-Петербург пришел в смятение: какая-де муха его укусила, отчего он, писатель, стал надсмотрщиком над собратьями по перу, литературным жандармом?!

В столице вспоминали пушкинское «Послание цензору»: «Ничто не трогает души твоей холодной. / На все кидаешь ты косой, неверный взгляд. / Подозревая все, во всем ты видишь яд». И сокрушались. 

«Слышал... что Гончаров поступает в ценсора, — записал в дневнике литератор и критик Александр Дружинин. — Одному из первых русских писателей не следовало бы брать должности такого рода. Я не считаю ее позорною, но, во-первых, она отбивает время у литератора, во-вторых, не нравится общественному мнению, а в-третьих... в-третьих, то, что писателю не следует быть ценсором».

Поэт Николай Щербина съехидничал: «Избави нас от похвалы... и от цензуры Гончарова». Александр Герцен в фельетоне «Необыкновенная история о цензоре Гон-ча-ро из Ши-пан-ху», можно сказать, издевался. И других хулителей нашлось немало. Иван Александрович в этот непростой период делает вид, что общественное мнение его нимало не беспокоит. Однако внешне выглядит порой смущенным.

Его хороший знакомый, умеренный прогрессист и известный цензор Александр Никитенко на сей счет резонно замечает: представители этой профессии нужны — как посредники между интересами правительства и стремлениями писателей; цензору пристало не ругать авторов напрасно, а наставлять, не убивать мысль росчерком красного карандаша, а смягчать, поелику необходимо. Хотя и без строгости тут не обойтись, литература не должна превращаться в балаган, рассадник пагубных идей, источник праздного злословия. Подозревая дурные замыслы или, не дай Бог, противоправные умыслы, цензор может оборвать фразу или вовсе прервать «выступление» борзописца. 

«Мне удалось, наконец, провести Гончарова в цензора... — отмечал в дневнике Никитенко. — Он умен, с большим тактом, будет честным и хорошим цензором». 

Что-то Иван Александрович, конечно, вымарывал. Но не свирепствовал, а даже наоборот. Похвалил роман Писемского «Тысяча душ». Отстоял тургеневские «Записки охотника». Хлопотал за пьесу Островского «Свои люди — сочтемся». Написал одобрительный отзыв на сборник стихотворений Некрасова. И Полонскому подсобил, и Достоевскому, и Лажечникову... 

Цензорский труд оказался и впрямь тяжелейшим. Менее чем за год — с 10 февраля по 31 декабря 1856 года (ст. ст.) — Гончаров прочитал 38 тысяч 248 страниц рукописей и 3 тысячи 369 листов печатных изданий. Одному Богу известно, как он еще не повредился умом и сохранил силы для творческой работы.

Здоровье, однако, пошатнулось, да и чужие сочинения перебирать уже не было никакого желания. Все сильнее хотелось излить на бумаге собственные думы и планы. Тем более, он давно вынашивал «Обломова». В середине лета 1857-го уехал в Мариенбад лечиться, пить минеральную воду и — в тишине и благости курорта — творить.

«Я занят, не ошибетесь, если скажете женщиной: да, ей: нужды нет, что мне 45 лет, я сильно занят Ольгою Ильинской (только не графиней), — писал оттуда Гончаров приятелю. — Едва выпью свои три кружки и избегаю весь Мариенбад с шести до девяти часов, едва мимоходом напьюсь чаю, как беру сигару — и к ней. Сижу в ее комнате, иду в парк, забираюсь в уединенные аллеи, не надышусь, не нагляжусь». 

Кто она такая — новая пассия? Вовсе нет. Иван Александрович поспешил развеять им же порожденную интригу: «Женщина эта — мое же создание, писанное конечно, — ну, теперь угадали, недогадливый, что я сижу за пером?» 

Он сочинял роман с несвойственной ему быстротой. Раньше это давалось с немалым трудом, а порой — с мучениями. Жаловался как-то редактору журнала «Вестник Европы» Михаилу Стасюлевичу: «В работе моей мне нужна простая комната... с голыми стенами, чтобы ничто даже глаз не развлекало, а главное, чтобы туда не проникал никакой внешний звук».

В Мариенбаде «Обломов» создается за несколько недель. Правда, Гончаров оговаривался: сочинение требует «значительной выработки», и «может быть, я написал кучу вздору, который только годится бросить в огонь».

Много времени потратил на редактирование, сокращение текста. Но постарался на славу. Роман стал событием огромного значения, «знамением времени». «Обломов» и «обломовщина» — два слова, облетевшие Россию и ставшие своего рода символами, с тех пор и до наших дней. 

Обычно в данном контексте выстраивается примерно такой ассоциативный ряд: Емеля из русской сказки, гоголевский Манилов, какие-то другие благодушные лентяи из отечественной литературы. Однако не все так просто. Увы, как в дореволюционные, так и в советские годы критики, делая привычные обобщения, связанные с «обломовщиной», обходили стороной другой аспект. В образе Обломова автор показал ни много ни мало собственное alter ego, свои потаенные и невинные, в сущности, желания (как, право, было бы хорошо — побольше отдыхать, беззаботно предаваться красивым мыслям, высоким думам!..), но в то же время и свое моральное кредо. Последнее, возможно, звучит так: «Господа, грандиозные прожекты, возвышенные устремления — это прекрасно, но ведь надобно и ДЕЛО ДЕЛАТЬ!» То есть это слегка завуалированный упрек той самой «прогрессивной» интеллигенции, которая, с одной стороны, обвиняет всех вокруг в праздности, ничегонеделании, а с другой — сама погрязла в пустопорожней болтовне, в трясине собственных, бесконечно далеких от правды жизни иллюзий.

Завершал он произведение, еще будучи цензором. Ходил в присутствие, а вечерами и ночами при свечах корпел над рукописью. «Несколько дней сряду лопатами выгребал навоз, и все еще много!» — сокрушался Гончаров в одном из писем. В другом письме буквально стенал: «Кругом я обложен корректурами, как катаплазмами, которые так и тянут все здоровые соки».

Многие полагали, что «Обломова» опубликует Некрасов в «Современнике». Но тот, морщась от царапин, нанесенных прежде Гончаровым-цензором, отверг (не читая) Гончарова-писателя. 

Роман вышел в «Отечественных записках», и на него обрушился ураган похвал. Критики, умерив пыл, выстроились, чтобы преклонить головы пред талантом Гончарова. Но тот лишь усмехался, зная, что все это — временное, а при случае они же и спустят на него свору собак. Да и коллеги-писатели подсобят в таком деле. Последние не жаловали Ивана Александровича не только в бытность того цензором, но и в иные годы. Даже хороший знакомый Белинский не преминул укорить, хотя и своеобразно: «Он поэт, художник и больше ничего. У него нет ни любви, ни вражды к создаваемым им лицам, они его не веселят, не сердят, он не дает никаких нравственных уроков ни им, ни читателю».

После издания «Обломова» Гончаров подал прошение об увольнении со службы. В то время был увлечен работой над «Обрывом» — последним своим романом. 

И все ж таки немного погодя «принялся за старое», взялся редактировать новую газету министерства внутренних дел «Северная почта». Метался, улаживая бесконечные конфликты и постоянно пребывая в неведении, следует ли материал печатать или швырнуть в корзину...

Его называли «русским Диккенсом». Но разве это очень лестный комплимент? Если на кого-то походит писатель — значит, тому вольно или невольно подражает. Глядишь, что-то и утянет к себе — из стиля, манеры, фабулы. За Иваном Александровичем подобных грехов не водилось, наоборот — одного известнейшего коллегу он в чем-то похожем заподозрил. 

Дело было так. Однажды Гончаров поделился с Тургеневым замыслом нового романа. Поведал о многом — о сюжете, героях, ключевых эпизодах. Через некоторое время Тургенев пригласил к себе друзей, чтобы почитать им произведение под названием «Дворянское гнездо». Гончарова не позвал, однако тот ненароком заехал. Уселся среди гостей и, не замечая смущения хозяина, стал слушать. Вскоре удивился, ибо ощутил сходство тургеневских персонажей с героями «Обрыва». В тот вечер он ничего не сказал Тургеневу. Но позже написал ему письмо и потребовал убрать из романа сцены, которые считал своими. Иван Сергеевич стал было возражать, но затем все же признал, что некоторое сходство в текстах имеется. И согласился выполнить требование Гончарова. 

Раздора между двумя большими писателями избежать не удалось. Более того, они едва не сошлись на дуэли. Все, к счастью, закончилось вполне мирным «третейским литературным судом». Не желая раздувать конфликт, арбитры решили: всему виной — простое совпадение, «что оправдывает и извиняет обе стороны». Писатели перестали видеться и не желали слышать друг о друге. Тургенев тот эпизод более не вспоминал, Гончаров же описал размолвку в «Необыкновенной истории». В ней он не только излил негодование, но и в очередной раз показал себя отменным художником.

Незадолго до смерти он сжег письма, черновики, заметки. Все это считал глубоко личным, а для потомства — ненужным и несущественным. Возможно, на щеках старика блестели слезы — разрывая в клочья дорогие листки, он вспоминал, переживал, сокрушался...

«Мильон терзаний» — так называется его критический этюд, посвященный комедии Грибоедова «Горе от ума». Заголовок заимствован из монолога Чацкого: «Да, мочи нет: мильон терзаний / Груди от дружеских тисков, / Ногам от шарканья, ушам от восклицаний...»

Не послышались ли Ивану Гончарову в тех словах отзвуки собственной жизни?