Никого, кроме Тэффи!

Урожденная Надежда Лохвицкая, известная многим поколениям читателей под псевдонимом Тэффи, была любимицей дореволюционной России. А в среде юмористов, в основном мужчин, выделялась не только притягательной внешностью, но и необыкновенно изящным слогом и замечательно тонким умом. Комплиментами ее осыпали, как цветами. Поэт и прозаик Георгий Иванов как-то предрек: Тэффи — «неповторимое явление русской литературы, подлинное чудо, которому через сто лет будут удивляться».

А начиналось все примерно так. Жили в Санкт-Петербурге сестры Лохвицкие, дочери присяжного поверенного, доктора права. Девочек звали Мария и Надежда. Они внешне походили друг на дружку, и обе страстно увлекались литературой. Последнее обстоятельство, впрочем, ничуть не удивляет — дом Лохвицких был битком набит книгами, их читали и родители, и дети. 

Аналогичными возможностями пользовались в этой замечательной семье и две другие сестрицы, Елена и Варвара. Тоже любили чтение и баловались сочинительством. Но им, в отличие от Нади и Маши, прославиться на писательской ниве было явно не суждено. Как и брату Николаю — он, к слову, ни на какие литературные лавры и не претендовал, хотя украдкой что-то кропал. (В итоге по прошествии лет стал военным и дослужился до генерала.) Братец тем не менее оказался невольным виновником грядущих успехов одной из Лохвицких. Однажды Мария нашла в его комнате густо исписанные листки, где несколько раз повторялась строчка: «О, Мирра, бледная луна!». Позже Тэффи небезосновательно предположила: «Может быть, старшая сестра моя, Маша, став известной поэтессой, взяла себе псевдоним «Мирра Лохвицкая» именно благодаря этому впечатлению».

Мария, несомненная красавица, обрела со временем общероссийское признание, стала лауреатом Пушкинской, самой престижной литературной премии. «И все в ней было прелестно: звук голоса, живость речи, блеск глаз, эта милая легкая шутливость... — восхищался Иван Бунин. — Особенно прекрасен был цвет ее лица: матовый, ровный, подобный цвету крымского яблока». 

Этот мир она, увы, покинула слишком рано. «Молодою ждала умереть, / И она умерла молодой», — скорбел Игорь Северянин, перефразировавший строки Лохвицкой.

Заманчиво представить: какая из сестер в случае равной к ним благосклонности судьбы добилась бы большей известности? Наверняка блистали бы обе. Реальность же такова, что особо ярким явлением русской словесности стала Надежда. Собственные сочинения она поначалу подписывала просто: «Н. Лохвицкая». Потом — Тэффи. Откуда этот псевдоним? 

Требовалось имя, которое принесло бы счастье. Лучше всего позаимствовать у какого-нибудь дурачка — они, юродивые, всегда счастливы. И вдруг вспомнила такого: от роду Степан, а величали довольно странно — Стэффи. Надежда отбросила первую букву, и получилось мягко, даже ласково.

Когда она печаталась в «Биржевых ведомостях» — заметим, забегая вперед, — ее дарование весьма высоко оценил Николай Второй. При составлении сборника, посвященного 300-летию Дома Романовых, император пожелал, чтобы Надежда Александровна в нем непременно присутствовала. Даже вскричал: «Тэффи! Только она. Никого, кроме Тэффи, не надо!» 

В «Новой жизни», где трудились помимо прочих Максим Горький, Зинаида Гиппиус и Владимир Ленин, она публиковала отнюдь не бесталанные стихи. Вождю большевиков ее творчество тоже очень нравилось. 

Поэзия послужила лишь искрой, импульсом: «Мне снился сон, безумный и прекрасный», — делилась она с потенциальными поклонниками в одном из первых стихотворений. Пламенем, настоящим призванием стала проза — изящная, лиричная, с пикантным оттенком иронии. Между прочим, еще в дореволюционной России выпускались конфеты «Тэффи» с ее портретом на обертке. И Лохвицкая — не без юмора, конечно, — говорила, что ощутила себя всероссийской знаменитостью, когда посыльный принес большую коробку, перевязанную алой лентой. Немедля стала звонить знакомым, приглашая отведать лакомство. В порыве гордости поедала конфеты. Опомнилась, опустошив почти всю коробку: «И тут меня замутило. Я объелась своей славой до тошноты и сразу узнала обратную сторону ее медали. И больше меня уже никакими доказательствами славы не проймешь». 

Ее талант расцвел в «Сатириконе». Журнал, где творили Саша Черный, Аркадий Аверченко и другие известные личности, отличался остроумием и язвительностью. Порой выходил с белыми пятнами вместо зарезанных цензорами текстов и рисунков. Там стояла красноречивая подпись: «Снят по независящим от редакции обстоятельствам». 

Редактировал журнал все тот же Аверченко, чьи рассказы и фельетоны читала вся страна. Его называли королем смеха. Тэффи же вполне могла претендовать на звание королевы, ибо и ее сочинения пользовались сугубой популярностью. «Смейся!» — говорили мне читатели. «Смейся! Это принесет нам деньги», — говорили мои издатели... и я смеялась».

Аверченко и Тэффи не были соперниками, а напротив, дружили. Возможно, их связывало нечто большее, нежели совместная работа. Слишком часто эту «юмористическую» парочку видели вместе.

«Писать она терпеть не могла, — вспоминал поэт-сатирик Дон-Аминадо, — за перо бралась с таким видом, словно ее на каторжные работы ссылали, но писала много, усердно, и все, что она написала, было почти всегда блестяще». 

Сама Тэффи представляла момент воплощения так: «Рассказ мой готов весь целиком от первой до последней буквы. Если хоть одна мысль, одна фраза не ясна для меня, я не могу взяться за перо».  

В 1913 году ведущие сотрудники «Сатирикона», разругавшись с издателем, ушли из редакции. И основали «Новый Сатирикон». Тот быстро завоевал аудиторию, а старый журнал осиротел и вскоре испустил дух. 

Тэффи не ограничивала себя рамками одного издания. Регулярно — талант ведь необъятный — печаталась в газете «Русское слово», тираж которой к 1917-му перескочил за миллион. Там господствовал Влас Дорошевич, привлекавший читательскую массу блестящими фельетонами. По словам поэта Михаила Цетлина, Тэффи «едва ли уступала ему в остроумии, превосходя его в качестве этого остроумия».

Ее книжки регулярно выходили в России до 1918 года. Успех сопутствовал, но и критиков хватало, причем именитых. Невзлюбил Тэффи Лев Толстой, однако супруга его, Софья Андреевна, читала с удовольствием. Не жаловал тексты Надежды Александровны и Валерий Брюсов. 

И все же куда больше было тех, кто говорил о ней с восторженными похвалами. Александр Куприн восклицал: «Она единственная, оригинальная, чудесная Тэффи! Любят ее дети, подростки, пылкая молодежь и зрелые люди труда, и посыпанные сединою отцы». 

Писательница причислена к юмористам. Хотя многие ее рассказы слегка грустны либо элегически печальны. Словно причудливой вязью, Тэффи обрамляла свои произведения насмешливой улыбкой, изящной иронией. Признавалась при этом: «Душа-то моя насквозь промокла от невыплаканных слез, они все в ней остаются. Снаружи у меня смех, «великая сушь», как было написано на старых барометрах, а внутри сплошное болото, не душа, а сплошное болото».

Вообще, человек с ее талантом слишком чувствителен, зорко подмечает несуразности и горести бытия. Трагик отражает жизнь, как она есть, юморист же «переворачивает» — из трагедии делает анекдот. Тэффи смеется, но, как ни банально это звучит, сквозь слезы. 

Ее обильно цитировали. Во время Первой мировой войны, когда не хватало говядины и приходилось есть конину, она написала фельетон, в котором кухарка предваряла обед словами: «Барыня, лошади поданы!» А чего стоят фразы: «Хоронить у нас умеют, и все было организовано великолепно», «Днем на улицах хорошо. В центре города даже почти не грабят»...

После двух революций с неистовой силой заполыхала классовая борьба, сверх всякой меры ожесточились массы. Дети — и те жаждали крови. Стало совсем не до смеха.

В рассказе «Как началось» Тэффи размышляет: почему одни, прежде участливые и богобоязненные люди, превратились в хладнокровных убийц, а другие, такие же, с удовольствием наблюдают за казнями и самосудами? 

«Факты ежедневного быта так удивительны и страшны, что года два назад над ними призадумались бы психиатры», — ужасалась она и приводила в пример несколько случаев. Вот один из них: 

«Везут арестованных. Вдруг остановятся:

— А ну-ка, бегите-ка.

Арестованные кинутся бежать, а им вслед загремят выстрелы.

Потом подойдут конвойные и, взяв в обе руки штык, методично вдавят его в теплое, дергающееся и хрипящее тело.

Зачем это? Кому это нужно?

А затем о них, быть может, напишут, что они опозорили святое дело революции.

Ничего они не позорили, и в отношении революции они святы и честны, потому что ровно ничего не понимают».

Сама Тэффи не хотела этого ни понимать, ни тем более принимать. Ей нравилось просто нормально жить и творить. 

Водоворот страстей — речь о преддверии Октября 1917-го — все же ненадолго затащил ее в политику. Она сочинила стишок, призывающий подписываться на разрекламированный Временным правительством «Заем Свободы»:

«...Покупайте столько облигаций,
Сколько можно снесть пешком домой.
Знайте: вы спасаете Россию!
Вам за то воздвигнут монумент,
И, повинность исполняя сию,
Вы еще получите процент!..
И для этого мы просим и зовем,
Подпишитесь поскорее на заем».

Кажется, что такое Тэффи просто не могла написать, уж слишком неуклюж язык — одно «снесть» чего стоит. Да и смысла в тех виршах немного. Наверняка сочиняла второпях и морщась от стыда — по настоятельной просьбе калифов на час, «временных»: мол, снизойдите, мадам, держава в упадке, помочь надобно. В той шумной агиткампании поучаствовали и другие корифеи, например, Игорь Северянин, Дмитрий Мережковский. Не промолчал и сатириконец Черный: «Ты жив? Ты сыт? Так будь щедрей — / Открой свой кошелек слегка... / Ты слышишь, — скорбная рука / Стучится у твоих дверей...» Тоже, согласитесь, не шедевр. 

Это удивительно, но едкий «Новый Сатирикон», поносивший следующую за «временными» власть, большевики терпели чуть ли не год. Потом все же закрыли, погрузив в глубокую печаль литературных звезд. 

В конце 1918 года безработная Тэффи — все издания, где она сотрудничала, прекратили существование — соглашается на уговоры антрепренера, некоего Гуськина, и вместе с Аверченко уезжает на гастроли в Киев. «Ненадолго, — уговаривает себя. — Через месяц вернусь».

Не получилось. Из Киева отправилась в Одессу, потом — в Екатеринодар, оттуда — в Севастополь. «Сейчас вернуться в Петербург трудно, поезжайте пока за границу, — посоветовали мне. — К весне вернетесь на родину».

Россию покидали многие. Села на пароход, плывший к турецким берегам, и Тэффи. «Я боялась разъяренных харь с направленным прямо мне в лицо фонарем, тупой идиотской злобы. Холода, голода, тьмы, стука прикладов о паркет, криков, плача, выстрелов и чужой смерти. Я так устала от всего этого. Я больше этого не хотела. Я больше не могла». 

Но за границей не лучше. «Приезжают наши беженцы, изможденные, почерневшие от голода и страха, отъедаются, успокаиваются, осматриваются, как бы наладить новую жизнь, и вдруг гаснут, — сообщала она в рассказе «Ностальгия». — Тускнеют глаза, опускаются вялые руки и вянет душа, душа, обращенная на восток. Ни во что не верим, ничего не ждем, ничего не хотим. Умерли. Боялись смерти большевистской и умерли смертью здесь. Вот мы — смертью смерть поправшие! Думаем только о том, что теперь там. Интересуемся только тем, что приходит оттуда». 

В эмиграции — Тэффи обосновалась в Париже — много работала. Публиковалась в газетах и журналах, сочиняла рассказы, пьесы. Оставила после себя чудесные воспоминания — «эпилог прошлой и невозвратной жизни». 

Так же остер, экспрессивен был ее язык, да и юмор не поблек. Только больше грустных ноток сквозило в текстах. Вот одна из таковых, характерно пронзительная: «В молодости думают — кто первый разлюбит? В старости — кто первый умрет?». Повествуя о невеселом житье-бытье наших эмигрантов, она не смогла удержаться от соблазна придать старой, всем знакомой поговорке совершенно новый смысл: «Городок был русский, и протекала через него речка, которая называлась Сеной. Поэтому жители городка так и говорили: живем худо, как собаки на Сене».

В 1943 году над ней «подшутил» американский журнал, сотрудники коего отчего-то решили, что одинокая больная писательница отдала Богу душу. В цветистом некрологе выражалась надежда на то, что «о Тэффи будет жить легенда как об одной из остроумнейших женщин нашего времени, тогда, когда забудутся ее словечки, очерки и фельетоны». 

После той эпитафии она прожила еще девять лет. И обрела, как и предсказывалось, посмертную славу. Ее снова читают и почитают в России. 

Книжная палата

Надежда Тэффи: Моя летопись

М.: ПРОЗАиК, 2016. — 656 с.

Произведения Тэффи, несмотря на падение всяческих тиражей, перепечатываются у нас регулярно. Любителям качественной мемуарной литературы следовало бы порекомендовать недавно вышедшую в издательстве «ПРОЗАиК» книгу «Моя летопись».

В ней читатель обнаружит такие любопытные факты, касающиеся знаменитостей первой половины XX века, каких не встретит ни в энциклопедиях, ни в хрестоматиях, ни в биографических исследованиях. Тэффи эскизно и в то же время удивительно точно «нарисовала с натуры» Александра Куприна и Алексея Толстого, Аркадия Аверченко и Леонида Андреева, Дмитрия Мережковского и Зинаиду Гиппиус, Анну Ахматову и Николая Гумилева. А также Игоря Северянина, Илью Репина, Федора Шаляпина, Ивана Бунина. И даже Григория Распутина... 

Все эти словесные рисунки дают представление об изображенных едва ли не более ясное, нежели толстые тома, написанные специалистами. 

Приведем для наглядности лишь пару примеров.

О Куприне: «Жизнь, в которую его втиснула судьба, была для него неподходящая. Ему нужно было бы плавать на каком-нибудь парусном судне, лучше всего с пиратами. Для него хорошо было бы охотиться в джунглях на тигров или в компании бродяг-золотоискателей, по пояс в снегу, спасать погибающий караван. Товарищами его должны быть добрые морские волки или даже прямые разбойники, но романтические, с суровыми понятиями о долге и чести, с круговой порукой, с особой пьяной мудростью и честной любовью к человеку. Он всегда чувствовал на себе кепку, пропитанную морской солью, и щурил глаза, ища на горизонте зловещее облако, грозящее бурей... Зверски пьяный, он травил кошку собаками, но мог бы на пожаре кинуться в огонь, чтобы спасти котенка. Может быть — тоже в пьяном виде, но не в этом дело. Дело в том, что был способен на поступок, на который не всякий добряк решится».

О Толстом: «Мне особенно нравился его смех. Если сказать что-нибудь остроумное, он сначала словно опешит. Выпучит глаза, разинет рот и вдруг закрякает густым утиным басом: кхра-кхра-кхра...

Да, товарищ он был неплохой, но любил друзей подразнить. Набьет портфель старыми газетами и пойдет к кому-нибудь из приятелей, кто позавистливей.

— Вот, — скажет, похлопывая по портфелю, — получил из Америки контракт. Завтра буду подписывать. Аванс небольшой, всего десять тысяч. Да ты чего хмуришься? Сам знаю, что это немного, ну да ведь я не жадный. Тем более что ведь это только аванс, а потом как начнут печатать, так уж пойдут настоящие деньги. Да и слава на весь мир. Там ведь сразу все газеты подхватывают. Да ты чего надулся-то? Или, может быть, тебе тоже контракт прислали, да ты не хочешь признаться, чтоб не завидовали? Эка ты какой! Нехорошо от своих скрывать. Стыдно! Ей-богу, стыдно. А? Ну сознайся, ведь подписал? А?

Доведет приятеля до белого каления и потом рот разинет и из самого нутра:

— Кхра-кхра-кхра.

Утиный смех. Кряква».