Владимир Крупин: «Распутина будут читать, пока жива Россия. А она вечна»

«Прощание с Матерой», «Живи и помни», «Последний срок» — эти названия многое говорили советским поколениям соотечественников, а также всем, кто в остальном мире интересовался нашей литературой. Образ автора — с ним мы простились два года назад — остается символом русской души, отождествляется порой с глубинным, всенародным родником воды живой. Сам литератор, впрочем, наверняка выступил бы против столь высокого штиля в сравнениях, ибо чурался комплиментов, пышных фраз.

В канун 80-летия выдающегося писателя Валентина Распутина «СВОЙ» побеседовал с его другом и собратом по перу Владимиром Крупиным.

СВОЙ: В чем секрет личности Распутина? Его огромного влияния на умонастроение людей? Великий дар писательского слова, человеческий дар неравнодушия?
Крупин: Мне и по сей день трудно говорить о Валентине. Первое, что приходит на ум, — пушкинская строка «Печален я: со мною друга нет». Есть, правда, и другая, утешающая: «Не говори с тоской: их нет, но с благодарностию: были». Он был очень цельной личностью, отделить писательское от человеческого в нем невозможно. Он поступал в жизни так же, как и творил, — с открытым сердцем. Вырос на Ангаре, в сибирской деревне, а через тридцать лет стал человеком общерусского и мирового масштаба. Такого авторитета, как у него, не было в литературе. Удивительно, а может, и закономерно то, что при этом он обладал редкой скромностью, деликатностью. Когда Распутин ушел, мир вокруг потускнел. В писательском сообществе оказалось больше склок, чем дела; и литераторам, и политикам стало как бы вольготнее врать. Он же всегда мог отличить фальшь от искреннего слова. Его не с кем сравнить в истории литературы... Но именно русская классика и русская жизнь выпестовали Валентина с его твердым нравственным началом. 

СВОЙ: Валентин Григорьевич написал относительно немного. Причем основной залп его прозы — от «Денег для Марии» и «Последнего срока» до «Прощания с Матерой» — был сделан примерно в течение десятилетия, в 60–70-е. После длительного перерыва, в 1985-м, — программная повесть «Пожар», а затем еще более продолжительное молчание, если не считать нескольких рассказов, очерков и публицистики. И лишь в 2003-м — последнее крупное произведение «Дочь Ивана, мать Ивана». Чем объяснить неравномерность и некоторую скупость творчества Распутина? 
Крупин: Значение имеет не количество, а качество литературы. А у него каждое слово — на вес золота. Валя очень медленно работал, скрупулезно. Я его спросил однажды: «Как ты пишешь?» Он пошутил: «Ну как, посижу, посижу, строчку напишу, посижу, посижу, зачеркну». Отношение к писательству у него было сакральным. В мальчишках, по его словам, он недоумевал, как это — на простой бумаге и вдруг целая жизнь: природа, разговоры. Даже брал книгу, которая сильно понравилась, и на свет страницы рассматривал, чтобы понять. 

СВОЙ: Когда читаешь Распутина, не видишь особых красивостей слога, метафор, гипертекста, как сейчас модно говорить. Просто течет повествование, как река, отражающая бытие. И ты будто плывешь, радуясь вместе с героями, болея душой, ужасаясь. 
Крупин: В этом и есть большой талант: ты погружаешься полностью в произведение, не замечаешь сюжетных швов. Сквозное действие, которое особенно ценят в театре, кинематографе, у него было органичным. Недаром его произведения столько раз ставили на сцене и экранизировали. При этом у Валентина не спотыкаешься ни на одном слове, даже редком, диалектном или новообразованном. У него было какое-то нечеловеческое чутье на меткие, емкие слова, он их подхватывал в беседе, запоминал, а потом использовал. Так, я однажды поинтересовался, откуда он взял глагол «утарахтела», имея в виду моторную лодку. «Не помню, — говорит, — может, услышал, а может, само так написалось». Но ведь органично же. Утарахтела, скрылась за поворотом, и опять на реке тишина. Не вымучивал он неологизмов, не вставлял специально старославянизмов.

Насчет периодов молчания Распутина... Причин много видится — и внешних, и внутренних. В Красноярске и, позже, в Иркутске его сильно избивали, убивали почти. И там, и там он отказался от расследования. 

Много горя было в жизни Валентина Григорьевича: маленьким умер первый сын, дочка погибла в авиакатастрофе, супруга долго и мучительно его покидала. Это — чудовищные удары, а он был очень сострадательный человек. Очень семейный. Огромным потрясением стало для него также все, что происходило со страной после переворота 1991-го. Тут было не до прозы, он сопротивлялся нашествию бесовщины в Россию. От этих годов остались книги публицистики. А в общем и целом тяжелый крест нес всю жизнь... 

СВОЙ: В 90-е он говорил, что это время ему трудно в художественном слове выразить, что самый адекватный образ для данного периода — апокалипсис.
Крупин: Да, он это так воспринимал. Хотя, кроме публицистики, у него тогда появилось несколько очень красивых и глубоких рассказов. 

СВОЙ: Кто-то из критиков заметил, что Распутин бесконечно печальный писатель... 
Крупин: По-моему, он бесконечно светлый писатель. Да даже и юмор его потрясающий. Помните сцену в «Последнем сроке», где мужики в бане сидят. Не парятся. Валентин был веселым человеком, любил розыгрыши, сам их устраивал. Нам, правда, досталось такое время, когда радоваться особо нечему было. С другой стороны, в России иных времен-то и не бывало, пожалуй... 

СВОЙ: Какое из его произведений Вам по прошествии лет ближе всего? 
Крупин: Тот же «Последний срок», наверное. Вот у девочки Люси на пашне конь упал, и она его в отчаянии пытается поднять... Страшный, пронзительный эпизод. А конец повести: «Ночью старуха умерла», — прямо мороз по коже. Но вот парадокс: не менее трагический финал в повести «Живи и помни», но ты закрываешь книгу, а в душе — свет. 

СВОЙ: Многие обращали внимание на еще один распутинский парадокс. Государство в повести «Прощание с Матерой» выступает как злая машина, буквально уничтожающая не только вековой народный лад, но и саму землю, ее реки. В «Пожаре» легко угадывается метафора страны, где все пошло наперекосяк и поэтому горит синим пламенем. А высшее руководство за такие обвинения писателю — и госпремии, и экранизации, и Героя Соцтруда. Как это объяснить? 
Крупин: Только силою настоящего таланта, который покоряет людей часто даже вопреки. Вообще, настоящий писатель всегда на стороне страдающего народа. Но и государство не монолитно — состоит из отдельных людей. Находились смелые цензоры, мужественные редакторы, например Сергей Викулов, главред «Нашего современника», печатавший Распутина. Не пресловутая «русская партия», а просто люди, любящие (любившие — «иных уж нет») Россию: завредакцией «ЖЗЛ» Сергей Семанов, философ и литературовед Вадим Кожинов, критики Петр Палиевский, Михаил Лобанов, Юрий Селезнев, Анатолий Ланщиков... Все они всегда защищали произведения Валентина. Ввиду явной талантливости его творчество не могли не замечать и критики либерального направления. Поклонники писателя и в ЦК находились. А народ книги раскупал. За границей у него была шквальная известность. Вот и попробуй после этого не заметить. Но «прикормить» его не удалось никому.

СВОЙ: Крещение широко известного в СССР и за рубежом писателя в 1980 году стало определенным вызовом, не так ли? Ведь скрыть было практически невозможно. Вы, кажется, тоже в этом принимали участие? 
Крупин: По благословению нашего общего первого духовника иеросхимонаха Нектария (в миру Николая Александровича Овчинникова) я и кинорежиссер Ренита Григорьева стали его восприемниками от Святой купели. Крестил в Ельце архимандрит Исаакий (в миру Иван Васильевич Виноградов), настоятель Вознесенского собора и благочинный округа. Он был во время Гражданской войны штабс-капитаном в Дроздовском полку, много скитался в эмиграции, принял постриг, учился в Богословском институте в Париже, а после взятия советскими войсками Праги был репрессирован. Служил в Казахстане, монашествовал в Троице-Сергиевой лавре, а потом получил назначение в Елец. Крестил он у себя дома. Валентин пришел ко крещению сам, давно у него такая мысль зрела. А после совершения таинства поехали на Куликово поле, в Оптину пустынь. Это была одна из самых светлых поездок. Было и много других: и по стране, и по загранице. Прием у папы римского, а перед этим — Венеция. А она же на воде. И самолет так низко и так долго шел над волнами, что Валя, сидевший у окна, пошутил: «Увидеть Венецию и утонуть». 

СВОЙ: Кого из русских классиков он любил, кого недолюбливал?
Крупин: Очень любил Лескова, Бунина, Шмелева, когда того у нас печатать стали. Весьма выборочно Толстого и Достоевского, не очень — Чехова. Совсем не любил Салтыкова-Щедрина. Вспоминал сказанное про него: «Насосался русской крови и сытый отвалился в могилу». Мог часами читать лежа. Меня изумляло, что при этом держал все время голову на весу. 

СВОЙ: Его резко отрицательная позиция по отношению к Ельцину и присным привела к тому, что вокруг Распутина образовалось зловещее молчание, прерываемое укусами либерал-демократов. Он, как и Вы, Белов, другие писатели-«деревенщики», разошелся с Астафьевым в разные стороны. 
Крупин: Да, это был очень тяжелый период. Валя написал рассказ о штурме Верховного Совета, в котором такие строки: «Если бы все встали и пошли, то победили бы». Он, не обинуясь, называл вещи своими именами. Разумеется, закрыли тогда наглухо перед ним все центральные СМИ, начали его подтравливать — исписался, мол. А с Виктором Петровичем — отдельный больной вопрос. Мы все очень любили его. Он был для нас авторитетом, крупнейшим мастером. Когда сиживали с ним в компании, никто и рот не мог открыть, только он и говорил. А говорить умел, смеялся: «Я как политрук: убьют, еще три дня язык болтается». Но вот — подпись к письму этому окаянному, «Раздавите гадину», ставит, одобряет избиение пенсионеров, идущих возлагать венки к Вечному огню. Много чего наговорил злого и безобразного в те годы. Конечно, Валентин и мы все отшатнулись от него. И все же после этого однажды приехали к Астафьеву на четыре дня, когда тяжело заболела его жена Мария Семеновна. Валя позвонил, сказал: надо. Говорили, гуляли по Красноярску, съездили в Овсянку. Но трещину так и не преодолели, больно уж глубока оказалась. А потом... потом похороны, упреки вдовы — тяжело было. И Валя до конца своей жизни разрыв этот с болью вспоминал. 

СВОЙ: А с кем еще из писателей он дружил? 
Крупин: Необыкновенно гармоничная дружба была у Валентина с Сашей Вампиловым в молодости. Оба — иркутяне, в так называемую «Иркутскую стенку» входили: молодые, веселые шестидесятники. Оба были редкостно начитанными. Слушать их диалог — подлинная роскошь. Один начинал цитату, второй заканчивал, мысли друг друга подхватывали на лету. Из писателей близок и особенно дружен был Валя с двумя Викторами — Потаниным и Лихоносовым, а также с Михаилом Чвановым, Валентином Курбатовым, Виктором Смирновым, Станиславом Куняевым, Анатолием Пантелеевым, Николаем Рачковым — всех в короткой статье и не перечислишь. Одних иркутян далеко за десяток: Альберт Гурулев, Глеб Пакулов, Константин Житов, Владимир Скиф, ранее Вячеслав Шугаев, Геннадий Николаев, Станислав Китайский, Геннадий Машкин. Питерцы многие. Он был в дружбе честен и благодарен. 

С другой же стороны, с Распутиным многие литераторы хотели дружить, даже весьма далекие от почвенничества. С ним одно время заигрывал Юрий Трифонов, постоянно приглашал к себе домой. Андрей Битов и Лев Копелев искали его компании. Это потом уже все как-то разладилось, расползлось по разным углам. Впрочем, не только мировоззрение и политика стали тому причиной, случалась и зависть. Тот же Трифонов с принужденным смешком сетовал: «Как ни приедешь за рубеж, все вопросы журналистов о тебе, Валя, что ж такое?!» 

Его особенно любили читать в Японии, Болгарии, Китае, Финляндии. В Поднебесной, кстати, до сих пор активно переиздают. На Западе же мода на таинственную русскую душу прошла — там слишком далеко ушли по дороге в бездну. 

СВОЙ: Какие писательские и человеческие черты Распутина Вам памятны?
Крупин: Великое терпение несправедливых оценок. Переживание не напоказ. Например, помню, он говорит: «Сказал в интервью добрые слова о Фолкнере, тут же критики: так вот откуда у Распутина эти усложненные фразы. Видишь как — не может русский писатель у своих учиться, надо его на выучку в Америку. Они так видят, а я — так, что поделать!» Сетовал, помню: «Я давно хотел вырастить на себе слоновью кожу, но не получается». 

Был деликатен в общении, стеснителен. В последнее десятилетие много болел, лечился. «В Москве так лечат, в Иркутске так. А я в этом что понимаю?» Даже стеснялся своих болячек. После гибели дочери в 2006-м, а потом и жены сильно сдал. 

Что касается болтовни о его выпивках, то присягаю — это было давно и неправда. Но к страдающим от известной утренней болезни относился участливо. Как-то на одном из выездных писательских форумов во время антиалкогольной кампании собратья по перу сидели за столом и явно мучились без «лекарства». «Валя! Спаси!» — возгласили Евгений Носов и Семен Шуртаков. Валя молча вышел, а через пять минут принес и поставил на стол бутылку боржома. На него все воззрились: издеваешься? А он только кивнул, улыбаясь: оно, оно — «лекарство». Где-то в недрах заведения ему по большому блату налили водки в невинную емкость. 

У него вообще было тотальное обаяние. В библиотеке ему доставали из глубочайших закромов самую редкую книгу, даже и не зная порой, кто он есть. А еще у него был редчайший дар — умел молчать, делать паузы, вслушиваться в душу собеседника. Взгляд у него был спокойный, одобряющий, но это был рентген.

СВОЙ: Станут ли читать Распутина новые российские поколения? Кто-то полагает, что нынешнее время слишком далеко ушло от распутинского языка, от реалий, что он описывает. 
Крупин: Его будут читать до тех пор, пока есть Русский мир. Пока есть Россия, время не может от него уйти. Потомки могут позабыть, что такое чересседельники, хомуты и ухваты, но правда и красота как составные народной души никуда не денутся. В творчестве Распутина — вечный русский мелос, неспешное, все отражающее и преображающее течение, как в церковном знаменном распеве, как в симфониях Георгия Свиридова, Валерия Гаврилина, с которыми он дружил и которые очень высоко его ценили. Так что неизбежны и второе, и третье рождение писателя Распутина. Миру неоткуда ждать спасения, только от веры православной и от России. А наиболее выразил эту мысль именно Валентин Григорьевич.