Опыты честного доктора

16 января исполняется 150 лет со дня рождения Викентия Вересаева, писателя, поэта-переводчика, критика, лауреата Сталинской премии. Почти забытый сегодня, он всколыхнул человеческий муравейник в самом начале XX столетия, когда вышли его предельно честные «Записки врача», предвосхитившие широко известный «медицинский цикл» Булгакова. 

Выпускник Дерптского университета, сверхштатный ординатор петербургской Барачной больницы Викентий Смидович (Вересаев — литературный псевдоним) начал писать еще в гимназические годы. А потом заявил о себе на всю Россию. Его искусство силы, искусство вызова искало тропу среди идейного бездорожья, в котором, как ему виделось, погрязла интеллигенция конца 1880-х — начала 1890-х. 

«Вперед, вперед! В жизнь, в кипучую жизнь! Бросить эту мертвую схоластику, насколько можно, окунуться в водоворот современных интересов, выработать в себе убеждения живые!» — записал он в одном из ранних дневников и десятилетие спустя примкнул к литературному кружку марксистов. 

Слава пришла к Вересаеву в самом начале ХХ века, с публикацией «Записок врача», в них он описал случаи из практики, собственной и коллег, — путаницу с диагнозами, крайнюю степень безграмотности пациентов и фельдшеров, бессмысленное экспериментаторство. Сделал неутешительный вывод: современная ему «медицина есть наука о лечении одних лишь богатых и свободных». Книга вызвала шквал обсуждений. Одни обвиняли автора в обывательской сентиментальной гуманности, другие восхищались его смелым поступком, «заявлением о прекрасном беспокойстве русской совести». Викентий Викентьевич изменил профессиональной тайне и вынес на свет Божий все противоречия, перед которыми изнемогал он сам, — отмечали критики. 

В этой исповеди — по форме «Записки» представляют собой синтез беллетристики и публицистики — отразились основные черты его творческого почерка: наблюдательность, психологизм, драматичность, простой, скуповатый язык, почти лишенный метафор. 

Отдельная тема — вопросы медицинской этики, врачебные эксперименты над людьми... 

«Опыт был произведен над женщиною, страдающей норвежской проказою, никогда не имевшей сифилиса и давшей на опыт свое согласие (sic!)». Воистину надо обладать богатой фантазией, чтобы поверить в возможность и, главное, хоть в какую-то значимость такого согласия... Не менее вопиющим выглядит и другой факт: экспериментатор якобы получил добро на то, чтобы заразить сифилисом девочек 13, 15 и 16 лет. «Если согласие даже действительно было дано, то знали ли эти дети, на что они соглашались?»

В 1901-м доктора Смидовича уволили из Барачной больницы по предписанию градоначальника и выслали из Петербурга. Он вернулся в Тулу, откуда был родом. Затем переехал в Москву. 

Уже получил известность в литературных кругах — писательское сообщество высоко оценило повесть «Без дороги», сочиненную за несколько лет до наделавших шуму «Записок...».

Отзывов Толстого, Чехова, Горького, Леонида Андреева удостоились и новые его вещи. Правда, не всегда положительных. Скажем, Антон Павлович охарактеризовал повесть «Два конца» как подделку под горьковских «Супругов Орловых». Зато Алексей Максимович дал произведению куда более лестную оценку: «После «Без дороги»... кажется, лучшее, что он дал до сей поры». 

Горький был его единомышленником в годы русских революций, общими у них являлись поиски смысла жизни, устремленность в будущее, отказ от темных троп декаданса, желание прийти к твердым и ясным, не книжным выводам. В остальном едва ли стоит их сравнивать, во всяком случае упреки от критиков в неудачах для Вересаева не были редкостью. 

«Гордым франтом, грудью вперед, летел над осокою комар с тремя длинными ниточками от брюшка... — рассуждал герой одной, не самой сильной его повести. — Эфемерида! Она живет всего один день и нынче с закатом солнца умрет. Жалкий комар. А он, танцуя, плывет в воздухе... как будто перед ним преклонились мир и вечность», — подобная выплеснутая на страницы рефлексия бьет порой не столько по персонажу, сколько по его создателю. 

В весьма своеобразной по форме книге «Живая жизнь» спорят у него Толстой и Достоевский, а Вересаев размышляет о методах в искусстве. Толстой утверждает красоту мира, частью которой является и человек, но Достоевский с этим категорически не согласен, бросается навстречу мукам, в страдании и скорби познает истину. За преодоление упадничества, веру в будущее, «реорганизацию человека» выступал и сам Викентий Викентьевич, вот только перо его изображало несколько иные по настроению картины. Взять, например, историю любви из цикла «Невыдуманные рассказы о прошлом». Хитровка, босяки, тусклые огни ночлежек, клубы дыма из кабаков, пьяные песни и крики «караул»... 

«В чулане одного из хитровских домов... найден под кроватью труп... Дали знать в полицию. Приехали товарищ прокурора и судебный следователь. Под темной лестницей, пахнущей отхожим местом, — чулан при шапочном заведении. Поверху проходит железная труба из кухни заведения, — единственное отопление чулана. Чулан тесно заставлен мебелью. Под железной кроватью труп задушенного старика с багровым лицом. Ему хозяин шапочного заведения сдавал под жилье чулан. Все вещи целы. В комоде найдена жестянка, в ней семнадцать рублей с копейками. Не грабеж. Кто убил?»

По делу проходят типичные обитатели трущоб, в том числе «бабища лет пятидесяти, толщины неимоверной, красная, вся словно налита водкой», спившаяся дочь генерала. Хозяин шапочного заведения никакого перекупщика не помнит, «шесть месяцев без просыпу пьян. Как сукин сын, извините за выражение». 

Далее на авансцену выходят местный донжуан Игнат (с лицом «цвета серой бронзы, огненные глаза, черные усики в стрелку») и его сожительница, в прошлом горничная, худая, некрасивая, в обтрепанной юбке. Виновна, как выясняется, именно она, а на преступление ее толкнули слепая любовь и совершенно дурное в данном случае стремление доказать могучую силу этого чувства. 

«Рассказывает о своей любви к Игнату, и вся преобразилась. Глаза стали большие, яркие, белые снопы лучей посыпались из них, на губах застенчивая, мягкая улыбка. Как красива становится женщина, когда любит!»

Вот она, вечная женственность в помойной яме — ворчат начитавшиеся околоточные. А вот — уже столичная, в смысле петербургская, зарисовка. 

«Окраина. Узкие ломовые сани, на них высоко громоздились деревянные ящики с гвоздями. Поклажа кренилась на сторону. Возчик — парень в полушубке — шагал рядом с санями и растерянно подпирал плечом накренившийся воз. Приказчик у дверей лабаза с любопытством смотрел. Легковые извозчики у трактира тоже с любопытством смотрели и переговаривались: Завалится! — Бесперечь завалится! — Как бы парня не придавило. — И очень просто! Сколько народу погребали тяжести. А он, дурень, сбоку улицы едет, еще больше набок накреняется воз...

Поклажа качнулась, и ящики тяжело посыпались на возчика.Приказчик лабаза со всех ног кинулся на помощь. Извозчики, подобрав полы синих армяков, побежали туда же. И отовсюду сбегался народ. Мигом разобрали ящики. Парень-возчик лежал с восковым лицом, с закрытыми глазами, из угла губ стекала вниз струйка крови».

Есть у Вересаева и «чеховские» рассказы — ироничные, правдивые, беспощадные настолько, что кажется: это уж слишком! 

«Я, как вам сказать? Извините меня за это выражение, парикмахер по собачьей части. В деревне так если скажешь, засмеют, а в Петербурге можно на этом хорошие дела делать». 

Вроде бы невинный дурачок, болтает о злющих пуделях и горничных. Но как же не похвастаться? Зашла к нему графиня, привезла левретку в бантиках — красоту навести да оставить ее на неделю, сама в турне какое-то отбывала. А собачонка старая, возьми да сдохни. Возвращается хозяйка — слезами заливается, дохлому псу лапки целует. Тут цирюльник и смикитил: не извольте беспокоиться, мадам, вашу собачку со всеми почестями закопаем, гробик, шелком обитый, закажем, чухонца наймем, чтобы в лесочке могилку вырыл, а то тут, в Петербурге, нельзя. Барыня крупную сумму из кошелька достает, а он собачку в мешок — и на ближайшую помойку, и был таков с деньгами: «Как видите, милостыни не прошу, не ворую, не граблю... Кабы еще водочкой не займался...». 

«Может ли вся эта сволочь понимать тр-рагедию?» — с отвращением глядя на танцующих, спрашивал Леонид Андреев у Вересаева. Этот анекдот о друге, очевидно, докучавшем бывшему доктору беспробудной пьянкой, Вересаев записал в своих дневниках. «Викентий Викентьевич! Вы честный писатель. И я — я тоже честный писатель! Вы понимаете, что это значит? Да! Ч-е-с-т-н-ы-й писатель!»

Вересаев сказал, что не знает.