«Вперед, заре навстречу!»

24 декабря исполняется 115 лет со дня рождения Александра Фадеева, прозаика, лауреата Сталинской премии, генерального секретаря Союза писателей, человека, который неожиданно для всех в разгар хрущевской «оттепели» свел счеты с жизнью — на даче в Переделкино. Тема бурной, героической молодости и почти неизбежной, по-своему закономерной трагедии — квинтэссенция его литературного опыта, который в XXI веке уже не считается, как прежде, эталонным.

В условном перечне полузабытых и «необязательных» к прочтению авторов в постсоветскую эпоху появилось слишком много художников крупного масштаба и большой контекстуальной выразительности. Фадеева в этом ряду легко не заметить. И в то же время не заметить его все равно, что не разглядеть взошедший над городом заморский меч — есть такой пронзительный образ в стихотворении Хлебникова «Переворот во Владивостоке».

Бывал ли в Приморье Велимир-будетлянин, неизвестно. Гомон доков, визг пароходных сирен, экзотику лиц, одежд и говоров, обилие притонов, опиекурилен, литературных кабачков, мундиры чуть ли не всех королевств, империй и республик, мчащиеся автомобили — хаос старого «Владика» описал другой «неактуальный» литератор, поэт Николай Асеев. 

В этом наводненном интервентами плавильном котле Фадеев провел боевую юность. Был партийным агитатором, состоял в отряде красных партизан, занимал важные посты — комиссара 13-го Амурского полка и 8-й Амурской же стрелковой бригады, не избежал ранений. Позже, будучи делегатом съезда  РКП(б), принимал участие в подавлении Кронштадтского восстания. В деятельность, которую потом в учебниках назовут «классовой борьбой», втянулся рано: красная власть казалась единственной силой, способной противостоять беспорядкам, растянувшимся на Дальнем Востоке на десятилетие. Американцы, японцы, чехи... Хватало и отечественных банд — калмыковцы, бочкаревцы. Те вообще не церемонились: стрельба на улицах, горы трупов, леденящие душу истории о мучениках, сожженных в топках паровозов... 

Еще подростком Саша Фадеев распространял большевистские листовки. Однажды даже ухитрился водрузить послание прямо на двери штаба белочехов. Ночами перевозил на подводе оружие и провиант для партизан, а чтобы не было так страшно, они вместе с напарницей-девчонкой громко пели. Та еще удивлялась: «интеллигент, а не трусливый, не хуже наших рабочих ребят». 

Так вышло, что главный его роман получился отчасти автобиографическим. Возможно, именно себя в ранней юности и своих друзей-«орлят» вспоминал писатель, рисуя ставшие священными для многих поколений образы: Олега Кошевого, Сережи Тюленина, Ивана Земнухова, Любы Шевцовой, Ульяны Громовой, Валерии Борц. Той самой Вали, которая в одной из финальных глав бродит по линии фронта, промерзшая и голодная как волчица, укладываясь спать прямо в поле. 

Валерия Давыдовна и Георгий Минаевич Арутюнянц, эти немногие из уцелевших молодогвардейцев, стали живыми легендами, являясь очевидцами и участниками невероятных событий. Они и рассказывали об организации, действовавшей в годы войны в оккупированном Краснодоне, встречались со школьниками, студентами, рабочими. Общались, разумеется, и с Фадеевым, вспоминали друзей, уточняли необходимые детали, спорили, вносили коррективы. 

«Очень хочу, чтобы вы правильно поняли меня, — объяснял писатель полковнику Арутюнянцу. — Я... не ставил перед собой задачи описать историю «Молодой гвардии» день за днем... это сделают потом историки, не оглядываясь на роман. Я... глубоко полюбил этих простых, замечательных ребят. Меня восхищала в них непосредственность, искренность, неподкупная честность и верность своему комсомольскому долгу. Потому-то кое-кого я написал такими, каким хотел бы видеть в жизни. Этим самым я делал как бы шаг в сторону, пусть небольшой, заметный только вам. И все-таки шел на это сознательно...»

Стали известны на весь мир чудовищные пытки в застенках гестапо (к моменту казни мало кто из молодых подпольщиков мог передвигаться самостоятельно), стойкость юных жителей Донбасса, их смелость — настолько отчаянная, что производила впечатление даже на врагов, видавших виды костоломов. Все ребята сразу же признались в принадлежности к организации, в тюрьме читали стихи, пели, бросали слова презрения и проклятия в лицо палачам. 

Патриотизм, преданность идеалам, мужество — все это, безусловно, не миф. Но было в истории вчерашних выпускников десятилетки, чьи искалеченные тела обнаружили в шурфе шахты после освобождения Краснодона, и нечто такое, мимо чего Фадеев просто не мог пройти: жизнелюбивое обаяние молодости, наивность, самонадеянность, взрывная энергия — то, что Пушкин назвал «резвой радостью». 

«Произнося это, мы представляем пьянящее кипение юности, беззаботные улыбки, ловкие движения, оживленный гул молодежных вечеринок, первую влюбленность, быть может, даже первое разочарование, — отмечала автор послесловия Вера Инбер. — Заслуга Фадеева... состоит в том, что, показав нам героических участников подпольной организации... он не лишил всех этих юношей и девушек свойственных им примет». 

Например, шестнадцатилетний Олег Кошевой, с его несгибаемой волей, прирожденными организаторскими способностями, очень влюбчив. Бесстрашная Любка Шевцова, которая встретила своих убийц безудержной чечеткой, а в минуту казни «не стала на колени и приняла пулю в лицо», хорошо одевалась и вообще строго следила за внешностью. Даже в самые тяжелые дни ее волосы были «аккуратно завиты и тщательно уложены». Ульяна Громова, читавшая наизусть Лермонтова в камере, мечтала улететь с Демоном, потому что он «восстал против самого бога». Живой и очень узнаваемой становится сценка с купанием девушек на речке — незадолго до чудовищных событий, когда они, перебивая и толком не слушая друг друга, говорят так громко, будто призывают в свидетели весь белый свет. «Он с парашютом сиганул, ей-богу! Такой славненький, кучерявенький, беленький, глазки, как пуговички!» — «А я б не могла сестрой, право слово, — я крови ужас как боюсь!» — «Ой, какая лилия!» — «Улька, чудик, куда ты полезла?» — «Еще утонете, скаженные!..»

А вот и Жора Арутюнянц, слегка захмелев, мрачно глядит перед собой черными глазами: «Конечно, это не современно, но я понимаю Печорина... Конечно, это, может быть, не отвечает духу нашего общества... Но в иных случаях они заслуживают именно такого отношения... Женщины...»

Судьба романа, на коллизиях, образах и уроках которого росла послевоенная молодежь, складывалась непросто.

Сначала Сталину прислали из органов записку о том, что книга, мол, недопустимо «художественная», а родственники погибших жалуются на неточности. Потребовалась вторая редакция (с отображением руководящей роли партии), по этому поводу Фадеев говорил, что переделывает «Молодую гвардию» в «старую». 

А после развала СССР появились и вовсе «актуальные», невозможно дикие версии: подпольная организация в Краснодоне была не комсомольской, а националистической, бандеровской, и возглавлял ее функционер ОУН Евгений Стахив; он-то и поселился среди краснодонцев, разыскал норовистых смельчаков, а затем создал из них повстанческий центр с лозунгом «Украина без Сталина и Гитлера». Что ж, как говорится, какое время — такие и легенды.

Звучало в связи с судьбой молодогвардейцев и совершенно иное мнение, сформулированное, как это ни парадоксально, иностранцами (вот уж поистине нет пророка в своем Отечестве): «Если история одной цивилизации и один из ее величайших моментов должны быть выражены одним только литературным произведением, то в СССР таким произведением вполне может служить «Молодая гвардия» Александра Фадеева», — некогда писала газета «Леттр франсэз». 

Для первых послевоенных поколений и «детей войны» роман был чем-то вроде Нового Завета. На молодогвардейцев хотели походить. Девочки мечтали встретить мальчика вроде Олега Кошевого. Ленту Сергея Герасимова пересматривали десятки раз. Что привлекало? Не только верность комсомольским идеалам, «сила коллектива», «большие задачи и высокие требования». Скорее — сверхчеловеческое дерзновение молодости. Ее жизнерадостность, здоровье, красота, мечты о будущем, неумение «за общей опасностью и страданием видеть опасность и страдание для себя, пока они не нагрянут и не нарушат ее счастливой походки».