Если долго всматриваться в бездну

21 августа исполняется 145 лет со дня рождения Леонида Андреева. Некогда, отвернувшись от «рокфора литературы», он предпочел «черный хлеб». «Афишный маэстро», — отзывался о нем Корней Чуковский, искренне восхищавшийся густой краской андреевских гипербол, намалеванных «шваброй на заборе». 

Демонический красавец, ницшеанец, спиритист, русский Эдгар По... «Он пугает, а мне не страшно», — говорил Лев Толстой, волей-неволей направивший его туда, где «черные зазывания воронки Мальстрёма». 

Да как же не страшно-то? За Христом ходит безобразный рыжий и одноглазый Иуда Искариот, с бугроватым черепом, будто бы рассеченным двойным ударом меча и вновь составленным. «Это ничего, что у тебя такое скверное лицо, — утешает апостол и рыбарь Петр, — в наши сети попадаются еще и не такие уродины, а при еде-то они и есть самые вкусные».

Тигр в цилиндре и перчатках, скрывающих когти, берет в кассе билет и едет по подземной дороге. У него чемодан из желтой кожи, увязанный ремнями плед, в руках палка с серебряной ручкой, во рту огромная дымящаяся сигара. Едет себе... 

Приговоренный к казни молодой террорист томится в одиночке. Ему кажется, что мебель, составлявшая прежде его обстановку, ожила, задвигалась и приобрела над ним неограниченную власть. Стала его судить: шкаф — по-шкафному, стул — по-стульему, диван — по-диванному. Главный герой кричит, мечется, умоляет. Они же что-то лопочут по-своему, между собою, а потом ведут его вешать... Девятнадцатилетней Мусе в соседней камере думается и видится другое: смерти нет, ее просто-напросто не существует. И тут заходят ученые, философы, палачи со всего света. Раскладывают книги, петли, скальпели, топоры. Начинают доказывать, что человек умирает, причем по-разному. Иногда даже убивается. Она не верит. Тогда вносят гроб с ее разлагающимся телом: «Смотри! Это ты!» — «Нет. Это не я... Я та, с которой вы говорите, как же я могу быть этим?» Мучители ретируются, напутствуя: «Не касайтесь этого места. Это место — свято»...

«Рассказ о семи повешенных», принесший известность «в большой публике», Андреев посвятил Толстому. Лист XIX столетия литераторы уже исписали, его «надо перевернуть или достать другой», — так, то ли всерьез, то ли шутя, мэтр отозвался о первом своем репортерском опыте. 

Психологически точный, немного сентиментальный, ироничный, «чеховский» рассказ «Баргамот и Гараська» вышел в пасхальном номере «Курьера». Городовой, вынужденный дежурить в Светлое воскресенье, мается, мечтает о разговлении, куличах, яйцах. И о хороших папиросах, которыми его снабжает лавочник, — в страстную субботу приходится довольствоваться теми, что подешевле. А тут еще, спотыкаясь о фонарные столбы, тащится Гараська, пьянчужка, первый скандалист во всей окраине; «и били-то его до полусмерти, и в части впроголодь держали, а все не могли отучить от ругани, самой обидной и злоязычной»; вот и сейчас «до свету набрался». Финал, где городовой вместо того чтобы отволочь хулигана в околоток, приглашает его к себе домой на празднование, сажает за семейный стол, а жена странного гостя не чурается, угощает, называет по батюшке «Герасим Андреевич», впечатлил многих, в том числе и Максима Горького. «Вы поимели в виду этого Леонида! Хорошая у него душа, у черта!» — написал тот одному из издателей. С тех пор популярность этого «юноши, едва переступившего первую ступень возмужалости», росла с необычайной быстротой. 

«Руководители «Курьера» нянчились с ним, как с капризным ребенком», — завидовали коллеги. Истинную славу Андрееву принесла экспрессионистская, полная гипербол и картин надвигающегося ужаса проза. Там много чего: тайнозрение «писателя с ободранной кожей», бред Пифии, у которой кружится голова от серных испарений, гойевские капричос, симфонии судьбы Бетховена и Вагнера, Ницше, Ибсен, Кьеркегор, Метерлинк, Бодлер, По и даже возрожденный Паскаль. Но как бы ни были щедры на сравнения критики, успех Андреева предопределили революционные круги. 

«Большой шлем», «Валя», «Город», «Жили-были», «Молчание», «Рассказ о семи повешенных»: в абсурдистских сценах и экстравагантных сюжетах, в описании чувств приговоренных, почти отеческом любовании их юностью (ни суд, ни тюрьма, ни неминуемое приближение расправы не могли стереть нежного румянца с лиц) многие увидели социальный пафос, политическую позицию — несмотря на то, что писатель разочаровался в революции, толком ею и не очаровываясь. Одно время примыкал к горьковскому кругу, предоставлял свою квартиру для нелегальных заседаний членов РСДРП. Но был не боец, к тому же испытывал отвращение к любого рода насилию. Например, написанная в годы Русско-японской войны новелла «Красный смех» — как раз об этом. 

Трое суток сатанинского грохота и визга, почти сутки без сна и пищи. И опять перед глазами — голубые обои, графин с водой... Внезапно он видит молоденького гонца — вольноопределяющегося, бывшего студента: «Генерал просит удержаться только два часа, а там подойдет подкрепление». Белое лицо гонца, белое, как свет, вдруг взрывается красным пятном — из шеи, на которой только что была голова, хлещет кровь... «Это был красный смех. Он в небе, он в солнце, и скоро он разольется по всей земле». 

Его пронзительные, страшные тексты и в самом деле можно было бы счесть и социальными, и антимилитаристскими, и протестными, если бы не нашлось у Андреева совсем уж абсурдистских, «плакатных» зарисовок. Взять, к примеру, скетч из «Сатирических миниатюр для сцены»: стоит на высокой скале человек, вот-вот упадет, расшибется, а внизу ради этого случая — митинги, пикники, гулянья, туристы, фотографы, корреспонденты, «кельнер, пива!». И вдруг кто-то в толпе выясняет правду. Оказывается, этот негодяй привязан к скале и не только не упадет, как все того ожидают, но и не может упасть. «Что такое? Он должен упасть!» —  «Полицейский! Полицейский! Необходимо составить протокол». — «Я не могу позволить, чтобы меня обманывали». 

Еще есть зарисовка о крестьянине, как тот забит и задавлен: лохматое, дикое существо, сплошь заросшее волосами, гусиные глазки, звериная походка, не то горилла, не то человек, и на лице у него — намордник. «Не нужно снимать намордника, оно, быть может, кусается!»...

«Изо всех созданий современного искусства я особенно люблю афиши. Их идеал: яркость, их художественный принцип: бей по голове! Никаких полутонов, никаких оттенков, — Корней Чуковский, пожалуй, оказался ближе других к «разгадке» Андреева. — Они не знают шепота, они вечно должны кричать. Им нельзя отвести вас в угол и сказать вам на ухо что-нибудь свое, полутайну, полунамек, как это делают порою те картины, что висят у вас на темных обоях... Гении афишного искусства, площадные Рафаэли... сумеют претворить пестроту, аляповатость и грубость в новое изящество и красоту... Разве нет у нас Леонида Андреева? Ах, он лихач, молодец, засучил рукава, засвистал, схватил помело и весело, лихо, размашисто, на широчайших каких-то заборах ляпает, мажет, малюет, и как красна у него красная краска, и как черна у него черная краска, и что за огромные буквы проходят через всю афишу: ШОКОЛАД И КАКАО. Нет, не шоколад и какао, а ЦАРЬ ГОЛОД или ЧЕРНЫЕ МАСКИ. Но ведь это, в сущности, все равно. Часто я стою перед заборами, где расклеены создания этой швабры».

Статью про тогда уже весьма знаменитого прозаика и драматурга (пьесы «Царь Голод» и «Анатэма» шли на самых известных столичных подмостках) находили разгромной. Однако «гений площадного искусства» не слишком обиделся: «Насчет дальнейшего не знаю, а что помело — то помело. И даже швабра, это верно. Я очень рад, что Вы так — именно так — поняли вещь (пьесу «Царь Голод»). Я крайне заинтересован взглядом на вещь столь неожиданным и своеобразным. И по существу, кажется, верным».

Перекрикивавший бури, канонады, вой трибун, разноголосье уличной толпы и грохот трамваев, сменивший в молодости множество адресов, городов, кругов и гостиных, в зрелые годы Андреев вел уединенную жизнь — в обиталище страшно-мрачном. «Огромная комната — угловая, с фонарем, и окна этого фонаря расположены в направлении островов и Финляндии. Подойдешь к окну — и убегают фонари Каменноостровского цепью в мокрую даль. Леонид Андреев, который жил в писателе Леониде Николаевиче, был бесконечно одинок, не признан и всегда обращен лицом в провал черного окна. В такое окно и пришла к нему последняя гостья в черной маске», — написал Блок post mortem.