Царскосельский Киплинг

15 апреля исполняется 130 лет со дня рождения Николая Гумилева, стихотворца, переводчика, путешественника, основателя школы акмеизма, создателя «Цеха поэтов», исследователя Африки, героя Первой мировой.

«Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд...» Изысканный жираф, таинственно бродящий на озере Чад, — образ настолько хрестоматийный, что с него неловко и начинать. Но визитная карточка тут и впрямь очень гумилевская. Здесь все: и африканские страсти, над которыми посмеивались друзья, и уверенность в движении рифмы, и зоркость в эпитетах. «Дано больше глазу, чем слуху», а «сам поэт исчезает за нарисованными им образами», — отозвался о сборнике «Романтические цветы» Валерий Брюсов. 

Биография поэта (а равно самых близких к нему людей) едва ли менее выразительна, драматически возвышенна, нежели его творчество.

Три путешествия в Абиссинию, последнее — в качестве руководителя экспедиции от Академии наук, два Георгиевских креста за храбрость на фронтах Первой мировой (прапорщику Гумилеву даже попадало от штаб-ротмистра за безрассудство: мог не спеша закурить папироску прямо под обстрелом немецких пулеметчиков) — все это в будущем. Как и отчаянные строки Ахматовой, обращенные к малолетнему Левушке: «Было горе, будет горе, / Горю нет конца. / Да хранит святой Егорий / Твоего отца». И гумилевские ратные гимны: «И воистину светло и свято / Дело величавое войны. / Серафимы, ясны и крылаты, / За плечами воинов видны». 

Роковая, обреченная, страстно любимая мемуаристами пара — муза плача и конквистадор в панцире железном — отправится под венец только в 1910-м. 

А пока экстравагантный, причем не только по меркам провинциальных царскоселов, молодой поэт едва ли может рассчитывать на слезы Анны Горенко. Вернувшийся из Парижа, где слушать лекции в Сорбонне приходилось несколько чаще, чем охотиться на леопардов, он просто не выносит поражений. Вот и заявился в своем цилиндре и долгополом плаще на дачу Шмидта, где Горенко как на грех болела свинкой. Лицо закрыто до глаз — так не видно опухоли, а Николай Степанович любопытствует: «Покажите, тогда я Вас разлюблю!» Она показывает. А он свое: «Вы похожи на Екатерину II». 

Добиваться ее руки Гумилев начал чуть ли не со дня знакомства: впервые встретились на катке, потом столкнулись на чьем-то воскреснике. Получив очередной отказ, шел на крайние меры. Даже ездил топиться в Нормандию. С дороги послал портрет со стихами Бодлера. Попытка не удалась: с пустынного пляжа прогнали блюстители порядка, принявшие юношу за бродягу. Целый, невредимый вернулся в Париж — к радости молоденьких русских поэтесс, каких-то прекрасных гречанок и «царицы Содома», баронессы. «Ради Вас я бросил сразу два романа», — корил он Ахматову в письме. «А третий? — смеялась она годы спустя. — С Орвиц-Занетти?»

«Я любил его молодость. Дикое дерзкое мужество его первых стихов. Парики, цилиндры, дурная слава. Гумилев, который теперь так академически чист, так ясен, так прост, когда-то пугал, — вспоминал товарищ по гимназии, знаменитый теоретик авангарда Николай Пунин. — Жирафами, попугаями, дьяволами, озером Чад, странными рифмами... темной и густой кровью своих стихов. Он пугал... но не потому, что хотел пугать, а оттого, что сам был напуган бесконечной игрой воображения в глухие ночи, среди морей, на фрегатах, с Лаперузом, да Гамой, Колумбом — странный поэт, какие должны в нем тлеть воспоминания, какой вкус на его губах, горький, густой и неисчезающий». 

Пройдет без малого два десятилетия, и юный Лев Гумилев найдет пристанище в переделанной под коммуналку петербургской квартире этого профессора — в Фонтанном доме. Том самом, где нынче музей. Служительницы, поголовно влюбленные в Анну Андреевну, начинают экскурсию с прихожей. Рассказывают, какая тут царила веселая полигамная суета: спешил на лекции комиссар при Русском музее и Эрмитаже Пунин, «наполняла все комнаты и меняла размеры всех вещей» его гражданская жена Ахматова, а законная супруга, врач скорой помощи Анна Аренс, торопливо собиралась на дежурства, тяжело ступал ее отец, бывший царский адмирал Евгений Иванович, возвращалась с кошелкой няня Аннушка, бежали в сад с мячиком дети, приходили гости... 

Из Бежецка, где он рос у бабушки, приехал семнадцатилетний Лев. В самом конце коридора — другого места в многонаселенной квартире уже не нашлось — устроили его «кабинет», или, как говорил он сам, «тупичок». Из верхнего южного окна — лучи солнца, перед глазами — неизменная кафельная печка, на сундуке — кровать, на табурете — книги... Лев переводил «Эпос о Гильгамеше». Вырезки из журналов: лаперузы, жирафы, фрегаты...

Путь в университет для сына врага народа был сложным. Приходилось зарабатывать трудовой стаж. Пошел в чернорабочие. Через год после поступления — арест. Об отце к тому времени у него остались далеко не самые отчетливые воспоминания.

Гумилева-старшего арестовали в августе 21-го по подозрению в участии в «таганцевском заговоре», названном так по фамилии питерского профессора. Росчерк в деле следователя Якобсона (тот даже имени подследственного не знал, звал его Станиславовичем) — и все, приговор приведен в исполнение. Раннее утро 25 августа. Ржевский полигон, вырытая силами заключенных яма, залп... 

Бытует и более «романтическая» версия, известная со слов девушки, чей друг служил в расстрельной бригаде. В предрассветной мгле солдаты вытаскивали из заброшенного порохового склада осужденных, мужчин и женщин, в исподнем, халатах, изодранных полевых гимнастерках без погон. Гнали кричащих и рыдающих штыками к ямам. Человек в помятом черном костюме вышел сам, не спеша, даже вальяжно, сонно закурил папироску... Тут беготня на время прекратилась: на лесной дороге появился черный «бьюик». «Поэт Гумилев, выйти из строя!» — приказал щеголеватый военный. «А они?» — усмехнувшись, Гумилев указал на стонущую за его спиной шеренгу. «Николай Степанович, не валяйте дурака!» Тот улыбнулся, затушил папироску носком ботинка, произнес: «Здесь нет поэта Гумилева, есть офицер Гумилев», — и сделал шаг назад, в строй... 

«Единственное пятно на ризе революции», — так охарактеризует эту трагедию красный комиссар, поэтесса, журналистка, красавица Лариса Рейснер. А в письме матери напишет: «Если бы перед смертью его видела, все ему простила бы, сказала бы, что никого не любила с такой болью, с таким желанием за него умереть, как его, поэта Гафиза, урода и мерзавца». Когда спустя годы стали разыскивать виновников, Лери (так называл ее некогда «урод и мерзавец») не поздоровилось. Поговаривали, что дело мог сфальсифицировать ее муж, Федор Раскольников, большой чиновник, дипломат, невозвращенец. На том, что никакого заговора не существовало, настаивала и Ахматова: «Была группа — пять моряков, которые что-то замышляли и, чтобы отвести от себя подозрения, составили списки, включили... много видных лиц с именами, в том числе и Гумилева, отведя каждому свою определенную роль». 

Встретивший Февральскую революцию в Лондоне, он едва ли мог оказаться заговорщиком: «аполитичный», твердый в убеждении, что нужно честно, по совести служить Родине, независимо от того, какая в ней власть, поэт не примкнул к Белому движению. Об эмиграции не помышлял. Рассылал письма в управление русского военного комиссариата с просьбой направить его на Месопотамский или Салоникский фронт... Когда «старорежимное» ведомство прекратило свое существование и надежда на военную карьеру рухнула, вернулся в Петроград как обычный гражданский. Ушел с головой в литературную жизнь: издавал один за другим сборники («Мик», «Фарфоровый павильон», «Костер»), читал лекции в многочисленных студиях, возродил «Цех поэтов» и «Гиперборей», по-прежнему считая, что поэзия — ремесло, которому можно и нужно учиться, завел учеников. «Обезьян растишь», — посмеивалась уже бывшая жена Ахматова (с 1917 года он женат на Анне Энгельгардт, она замужем за Владимиром Шилейко). 

«В 1918–1921 годах не было, вероятно, среди русских поэтов никого, равного Гумилеву в динамизме непрерывной и самой разнообразной литературной работы... Секрет его был в том, что он, вопреки поверхностному мнению о нем, никого не подавлял своим авторитетом, но всех заражал энтузиазмом», — писал современник. Блок ворчал: «Все под Гумилевым». 

Он действительно ничего не боялся. Переплывал реку Уаби, кишащую крокодилами, ночевал в пустыне чуть ли не под открытым небом. После революции открыто крестился, завидев церковь. Известен случай, как он читал матросам Балтфлота: «Я бельгийский ему подарил пистолет / И портрет моего государя». Боялся экстравагантный, считавший себя глубоко верующим Гумилев только одного — дьяволопоклонников. Георгий Иванов вспоминал, как однажды Николай Степанович нашел у себя в почтовом ящике молитву утренней звезде. Другой бы не обратил внимания, увлекавшийся же некогда оккультизмом романтик сильно расстроился. А после и свой внезапный арест, и приговор связывал с проклятием Люцифера.