Пессимистическая комедия

Это был высокий господин, тщательно причесанный, в дорогом костюме и «штучном» жилете. Внимательный взор пронзал не только стекла модного пенсне, но и все вокруг. Его имя было на слуху у всей России. 

Примечательно, что Аркадий Аверченко не окончил даже школу. «Я так и остался бы неграмотным, — вспоминал писатель, — если бы старшим сестрам не пришла в голову забавная, сулившая им, в сущности, массу новых ощущений мысль: заняться моим образованием». 

Он родился 27 марта 1881 года в Севастополе в семье небогатого купца. Перебивался на скромных должностях писца и конторщика. Первые его рассказы опубликовали харьковские издания в самом начале XX века. Когда увольнялся со службы, услышал презрительное резюме директора: «Вы хороший человек, но ни к черту не годитесь!» Интересно, читал ли он потом рассказы бывшего конторщика?

Аверченко пошел в «Штык» — был такой юмористический журнал в Харькове. Когда тот испустил дух, Аркадий отправился в «Меч». Тоже юмористический. Но и это издание приказало долго жить.

Он приехал в Санкт-Петербург в канун нового, 1908 года с червонцем в кармане. Ах да, еще была надежда. Спустя пять лет на страницах «Сатирикона» о своем приезде рассказал следующее: «Несколько дней подряд бродил я по Петербургу, присматриваясь к вывескам редакций — дальше этого мои дерзания не шли. От чего зависит иногда судьба человеческая: редакции «Шута» и «Осколков» помещались на далеких незнакомых улицах, а «Стрекоза» и «Серый волк» в центре... Будь «Шут» и «Осколки» тут же, в центре, — может быть, я бы преклонил свою скромную голову в одном из этих журналов. Пойду я сначала в «Стрекозу», — решил я. — По алфавиту. Вот что делает с человеком обыкновенный скромный алфавит: я остался в «Стрекозе».

Еще один штрих к биографии. В молодые годы он встретился в Ялте с Максимом Горьким и оставил ему свои рассказы. Через несколько дней получил от мэтра сухое короткое письмо: «Господин Аверченко, бросьте писать, так как из вас никогда не выйдет писатель». Впрочем, его критиковали многие, в том числе Корней Чуковский. Тот называл Аверченко «моветонным щеголем».

Не все, однако, ругали начинающего литератора. К примеру, рецензент газеты «Современное слово» высказался так: «Сквозь шарж, надуманность, пустое балагурство светится несомненное дарование, своеобразная наблюдательность, способность к меткой карикатуре». Далее критик заметил, что тексты напоминают первые миниатюры Антоши Чехонте.

Александру Куприну показалось примерно так же. «Стрекоза» с рассказами Аверченко попала ему на глаза, когда он сидел в пивной у Фонтанки и жевал вареных раков. Стал читать, увлекся. По собственным словам, «взволновался, умилился, рассмеялся и обрадовался». И Куприн решил, что миру явился новый Чехов.

Герои Аверченко — люди, выхваченные из жизни. Русские обыватели —Зверюгин, Хромоногов, Капитанаки, Бельмесов, Панталыкин — смешные, неуклюжие. Анекдотичные и абсурдные. Критик Вячеслав Полонский отмечал, что в книгах писателя нет и следа политики, «ни в узком, ни в широком смысле». Все обращено в яд, которым «смазывали наконечники сатирических стрел». 

Аверченко подписывался не только своей фамилией, но и множеством — всего их было без малого пятьдесят — псевдонимов. Самые известные — Ave, Фальстаф, Фома Опискин, Медуза-Горгона. 

Вскоре журнал переименовали из «Стрекозы» в «Сатирикон» — в честь книги римлянина Петрония. «Над Фонтанкой сизо-серой / В старом добром Петербурге, / В низких комнатках уютных / Расцветал «Сатирикон»…» — писал один из его сотрудников, блестящий поэт Саша Черный.

Публиковались там, вестимо, и другие таланты: Тэффи, художник Ре-Ми и его коллега Алексей Радаков...

Много позже в статье памяти Аверченко Тэффи сообщала: «Смех по традиции доброй старой литературы был строжайше запрещен. Смеяться можно было только «сквозь слезы», предварительно четырежды прочихав». 

Журнал отличался чрезвычайной остротой, язвительностью, и цензура следила за ним пристально, почище жандармов. Бывало, «Сатирикон» выходил с белыми пятнами вместо «зарезанных» фельетонов или рисунков. Под ними стояла красноречивая подпись: «Снят по независящим от редакции обстоятельствам». Да и штрафовали редактора Аверченко нередко. 

В 1913 году вышла какая-то темная история с деньгами — несколько сотрудников (Аверченко в том числе), разругавшись с издателем Михаилом Корнфельдом, ушли из редакции. Долго без дела не сидели и основали «Новый Сатирикон». Некоторое время выходили оба журнала, но вскоре обескровленный «Сатирикон», лишенный лучших авторов, перестал существовать.

Аверченко писал не только рассказы с фельетонами, но и театральные рецензии. Его сочинениями зачитывались служащие, офицеры, гимназистки, домохозяйки, министры. И Николай II. Император даже звал его в Царское Село — почитать рассказы для августейшей семьи.

Одни считали, что писатель принял приглашение, но приехал президент Франции Пуанкаре, и дело расстроилось. Другие говорили, что Аверченко сначала отказался, но потом передумал. А царь отрезал: «Поздно спохватился!»

Николай и после отречения не оставлял вниманием творчество Аркадия Тимофеевича. 7 мая 1918 года он записал в дневнике: «Вчера начал читать вслух книгу Аверченко «Синее с золотом».

В преддверии смутных времен писатель разбогател, купил роскошную квартиру, завел лихача. Критик Николай Брешко-Брешковский вспоминал, как «по утрам Аверченко под звуки граммофона занимался гимнастикой, работая пудовыми гирями».

Обедал успешный литератор в дорогих петербургских ресторанах — «Медведе», «Вене». Был на виду, наслаждался славой, но так и не женился, хотя болтали, что у него имелся внебрачный сын, тоже Аркадий. 

И тут наступил 1917 год. 

Февральская революция была для Аверченко желанной. Но в конце семнадцатого разразилась новая, ставшая ненавистной. Свою ярость по отношению к большевикам он изливал и в «Новом Сатириконе», и в его «филиале» — журнале «Барабан».

Первый выходил до августа 1918 года. Странно, что прожил чуть ли не год после Октябрьской революции. Может, большевики надеялись, что сотрудники перестанут их обличать и встанут под красные знамена? Не получилось ни то, ни другое. В 1918 году журнал закрыли, лучшие сотрудники разбежались. 

А что же Аверченко? Он оказался в тупике. Книги больше не выходили, счет в банке арестовали. Квартиру грозили уплотнить, самого хозяина чекисты собирались взять под стражу. Что делать?! Бежать. 

Отъезд из Петрограда был, по его словам, «вынужденно срочным, лихорадочно поспешным». Он «совал в большой чемодан первое, что подворачивалось под руку». 

Вместе с Тэффи пробрался в Москву, потом — в Киев. На станции Унеча проводил «зачистку» отряд чекистов под началом свирепой комиссарши Фрумы Хайкиной. Та, узнав писателя, грозилась его «шлепнуть». Однако смилостивилась, ибо дуэт юмористов устроил красноармейцам концерт.

Из Киева писатель направился в родной Севастополь. Работал в газете «Юг», выдал замуж сестер Елену, Ольгу, Нину. Знаменитый брат был для них вроде свадебного генерала. 

Шло время. Красная армия неумолимо надвигалась. Барон Петр Врангель с войском готовился к эвакуации из Крыма. Ветер трепал обрывки последнего приказа главнокомандующего: «Для выполнения долга перед армией и населением сделано все, что в пределах сил человеческих. Дальнейшие наши пути полны неизвестности...»

Аверченко покинул Россию поздней осенью 1920 года, за несколько дней до ухода белых, чуть ли не на последнем пароходе. В Севастополе родился, из Севастополя удалился... И из России. Навсегда. 

Новая власть в представлении Аверченко населила страну нечистой силой. Изящный тонкий юмор писателя из светлого стал «черным». 

В 1921 году Ленин получил изданный в Париже сборник рассказов под названием «Дюжина ножей в спину революции». Вождь большевиков, выступив в «Правде» в качестве рецензента, назвал книгу «высокоталантливой», а автора — «озлобленным почти до умопомрачения белогвардейцем». Собственно, упреков у Ленина к Аверченко было немного. Разве что его самого и Троцкого сатирик изобразил недостоверно. Потому что лично не знал. К счастью.

В качестве примера Ленин привел рассказ «Осколки разбитого вдребезги». Два старика-эмигранта вспоминают былое: улицы, театры, еду в ресторанах. Воспоминания прерываются восклицаниями: «Что мы им сделали? Кому мы мешали?»... «Чем им мешало все это?», «За что они Россию так?»...
Главный большевик считал, что Аркадию Аверченко не понять — «за что». А вот рабочие и крестьяне, мол, понимают без труда и не нуждаются в пояснениях. Хотя именно тут-то и требовалось кое-что растолковать. Ильич слукавил. Ибо крыть ему особо было нечем. 

Ленину все-таки надо отдать должное — похвалил врага и добавил: «Некоторые рассказы, по-моему, заслуживают перепечатки. Талант надо поощрять».

В 1923-м вышла книга «Двенадцать портретов», о которой автор писал, что это «нечто среднее между портретной галереей предков и альбомом карточек антропометрического бюро при сыскном отделении». Изображены помимо прочих Феликс Дзержинский, его сослуживец по ВЧК Яков Петерс, Горький... 

«Правда, он был только зрителем этого нескончаемого театра грабежей и убийств, но сидел всегда в первом ряду по почетному билету… — писал о «Буревестнике революции» Аверченко. — Он первый восторженно хлопал в ладошки и оглашал спертый «чрезвычайный» воздух мягким пролетарским баском: Браво, браво! Оч-чень мило. Я всей душой с вами, товарищи!»...

Россия вспоминалась Аркадию Тимофеевичу как большая помещичья усадьба, в которой замечательная природа, крепкие чистые дома, хлебосольные хозяева, тихие уголки. Везде царит благость, покой: «С расчетом жили люди, замахиваясь в своих делах и планах на десятки лет, жили плотно, часто лениво, иногда скучно, но всегда сытно, но всегда нося в себе эволюционные семена более горячего, более живого и бойкого будущего» («Дюжина ножей...»).

А как стало? 

«В выбитое окно тянет сырым ветерком, на полу обрывки веревок, окурки, какие-то рваные бумажки, два-три аптечных пузырька с выцветшим рецептом, в углу поломанный, продавленный стул, брошенный за ненадобностью.

Переехала сюда «новая власть»... Нет у нее ни мебели, ни ковров, ни портретов предков...

На окнах появились десятки опорожненных бутылок, огрызков засохшей колбасы… На стене на огромных крюках — ружья, в углу обрывок израсходованной пулеметной ленты и старые полуистлевшие обмотки.

Сор на полу так и не подметают, и нога все время наталкивается то на пустую консервную коробку, то на расплющенную голову селедки...»

Герои Аверченко помнят не только мирские и плотские радости, но и петербургские закаты: «Небо — розовое с пепельным, вода — кусок розового зеркала, все деревья — темные силуэты, как вырезанные. Темный рисунок Казанского собора на жемчужном фоне...» 

Со страниц льется плач: «Только бы мне еще полчасика у Василия Блаженного со свечкой постоять, колоколов послушать».

Эмигранты умирали от тоски по родине. Замечательный русский писатель Аркадий Аверченко — вместе с ними. На чужбине он прожил меньше пяти лет.