Лев Аннинский: «Лучшее у Лескова то, что дважды два — пять»

16 февраля исполняется 185 лет со дня рождения Николая Лескова, самого парадоксального и самого непризнанного современниками отечественного писателя, соединившего эмпирику с магией, правдивость с хитростью, цветущую сложность с элементарной простотой. О кружеве его слова и диалектике русской души мы побеседовали с первым специалистом (страны, мира, современности — любая «локализация» подойдет) по Лескову, критиком, литературоведом Львом Аннинским. 

СВОЙ: В книге «Лесковское ожерелье» Вы приводите цитату 1931 года: «Скандальная репутация, с первой до последней минуты сопровождавшая литературную жизнь Лескова, заменила ему посмертную славу». Как накапливался опыт его освоения и чем он не угодил современникам? 
Аннинский: Мало сказать «не угодил». Писарев даже грозился начистить Лескову физиономию. Роман «Некуда» восприняли враждебно и правые, и левые. В «Очарованном страннике» не видели ни центра, ни сюжета, только — «русские антики» и предсказуемую любовь к родной земле. Эмпирик, кудесник слова, явившийся в литературу из очеркистики, он ничего не доказывал. Просто наблюдал и описывал жизнь. Ее противоречивость не преображалась ни в философское откровение, ни в психологизм — просто переносилась в ткань текста. Знаменитое лесковское кружево, когда не вполне понятно, кто перед нами и что: автор или шутник-рассказчик, писательская речь или тонко стилизованный сказ, то ли «от дурака» мысль, то ли «от умного» откровение… Великие критики того времени, чуть ли не на столетие вперед определившие русский эстетический вкус, могли ведь, наверное, угадать, что там заложено, если бы вдумывались. Но не до того было. Вопрос стоял иначе: куда гнешь? Чью сторону держишь? 

СВОЙ: Вы решили когда-то встать на его защиту? 
Аннинский: Скорее, он защитил меня. Я к Лескову поначалу тоже относился довольно подозрительно, вслед за моими друзьями и однокашниками из «Нового мира». История ведь повторяется: в шестидесятые и семидесятые годы XX века, как и столетием ранее, на арену вновь вышли два отряда интеллигенции — либералы, которых периодически жучат верхи, и консерваторы, которые власть поддерживают. Я рвался в «Новый мир», но меня туда не брали. Видимо, понимали, что не боец. (По той же причине Лескова отбраковал некрасовский «Современник».) Что мне оставалось делать? Печатался в провинции. И вот, на излете семидесятых звонит милейшая женщина — фамилии уж не вспомню, говорит: мы издаем карманные книжечки, не хотите написать о «Левше»? Ну, думаю, дождался. Да я там не помещусь! Лескова, конечно, толком не читал. У моих родителей водилась только революционная литература да советские классики ее дополняли. И вдруг в доме моей будущей жены смотрю: стоит-лежит-торчит суворинское издание, без обложек, страницы некоторые вывалились. Взял, полистал и уже не мог оторваться. Больше всего привлекло то, что у Лескова дважды два — пять: то ли нужно орудийные стволы чистить, то ли не надо; блоху можно бы подковать, только после этого она плясать не будет. А «Запечатленный ангел»!.. Это же выточенная вещь, которой хочется бесконечно любоваться, до чего хороша. И тоже хитрая: на добротолюбии и благочестии или на едином упрямстве Московия держится, пьют они там или нет, надо пить или не надо. Доконала «Железная воля»: это немец такой «железный» или на то наша воля, чтобы он блинами обожрался... 

Преобразователи и народники лесковской хитрости не понимали. Не считали нужным вчитываться. Вместо этого сразу выставляли счет: ах, хитришь, стало быть, клевещешь. Он так и умер полупризнанным. Все знали, что да, талантлив. Но талантов, как говорил Ленин, на Руси много, умников маловато. На защиту Николая Семеновича встал Алексей Максимович Горький, который сказал, что хватит делать из Лескова противника России и прогресса. Он писал: «Страдая избытком веры при недостатке любви и уважения к человеку, люди плохо поняли Лескова... Он любил Русь, всю, какова она есть, со всеми нелепостями ее древнего быта», мучительной любовью, которая требует всех сил и ничего не дает взамен. Вот после этого он и стал постепенно возвращаться в литературу — как знаток русской души, как человек, который может объяснить, где и каким образом сворачивать. Ведь русский путь — это я уже подключаю Ключевского — никогда не идет прямо и никуда не приводит. 

СВОЙ: Лескова ругали и за прямоту. Например, «Соборян» называли «галереей праведников», писателю ставили на вид, что какие-то они слишком положительные, ходульные. Цикл о «русских антиках» действительно был воплощением неосуществленного гоголевского замысла из «Выбранных мест из переписки с друзьями»?
Аннинский: Вот именно — «какие-то». «Соборяне» — гениальная вещь, которую тоже не дочитали. Герои раскрывают душу постепенно, невзначай, в монологах, в действиях. «Выбранные места» он, конечно, знал и имел в виду, но был на стороне Гоголя, а не Белинского или Чернышевского. Воплотить гоголевский замысел и выстроить галерею? Лесков не ставил такой задачи — мог бы не успеть и не успел. Да и что такое праведность, как ее добиться, чтобы правду не подменили, а тебя не обвинили во всех смертных грехах? Чернышевский давал ответы, Лесков просто наблюдал. 

СВОЙ: Дмитрий Святополк-Мирский называл Николая Семеновича самым русским из русских писателей. Какой он, русский человек по Лескову? Немногословный мастер Левша, лукавый мужичок, у которого правда босиком ходит и живот под спиной носит, а может, Овцебык, способный снять с себя последнюю рубашку и предполагавший такую же способность в других, а прочих коротко именовавший свиньями...
Аннинский: И тот, и другой, и третий. И еще множество типажей. Если нужна формула, то для меня она звучит так: мы живем здесь и быть другими не можем. Он не хотел никого переделать, перевоспитать, укорить, но пытался понять, разгадать русский характер. Лесков ведь много поездил: жил за границей, путешествовал по нашей глубинке, как большинство современников, задавался вопросом, относиться к России как к недозападу или недовостоку? Как к тьме или свету? Потому-то его и не брали в первый ряд: там всегда были в качестве полюсов Достоевский и Толстой, наша нижняя бездна и бездна светлая. А кто посередине? Лесков. Он чувствовал русского человека во всей его двойственности, непредсказуемости, переменчивости, честности и хитрости. И в этом смысле Овцебык — очень русский типаж: с одной стороны, непротивленчество, смиренность, с другой — твердость, убежденность. Эту дуальность можно разглядеть во всех его произведениях, даже в ранних рассказах. Да что говорить, первый же художественный очерк «Разбойник», появившийся за полтора года до его первого романа, уже содержит в зародыше всю его художественную вселенную. Хитрое «ась?» простодушного мужичка и качающееся, колеблющееся вокруг него эмоциональное поле. «Скажи правду!» — «Что сказать-то?» — переспрашивает. — «Правду»… «Правда-то нонче, брат, босиком ходит да брюхо под спиной носит». Лукавит мужичок, «раскидывает чернуху» оттого, что чует над собой огромную, всеподавляющую тяжесть мира — не внешней власти, не общины. Давлением этой незримой силы он пронизан, стиснут и оттого дважды два у него «приблизительно» четыре, и правда неуловима, и речь винтится узором. Вот тут, между светлым рассказчиком, поддерживающим передовые идеи, и темным мужичком, у которого правда босиком ходит, возникает колдовство его прозы. Правы оба, и никто не прав. Есть регулярное государство и всякие умные теории, и нет их. А все качается старая, дремучая, иррациональная Московия... Чтобы понять Лескова, надо уметь его читать...

СВОЙ: А как? 
Аннинский: Не противиться неопределенности. Хитрит он, слова скручивает, а почему? Может, предполагает, что и я, читатель, стану лукавить. Что ж, давай делать это вместе! 

СВОЙ: В конце жизни Лесков писал о себе: «Мои последние произведения о русском обществе весьма жестоки. «Загон», «Зимний день», «Дама и фефела»… Эти вещи не нравятся публике за цинизм и прямоту. Да я и не хочу нравиться публике. Пусть она хоть давится моими рассказами, да читает. Я знаю, чем понравиться ей, но я больше не хочу нравиться. Я хочу бичевать ее и мучить...» Как Вам такой подход? Он приобрел последователей в современной прозе? Полно ведь мучительных произведений...
Аннинский: Книг много всяких, и последователей Лескова пруд пруди. Более того, повсюду ощущается его присутствие. Почему он так писал? Думаю, просто устал отвечать на выпады, подозрения, попытки классификаций. Мы живем в двойственном мире, отсюда противоречивость натуры — то ли понравиться тем и этим, то ли тех и этих разозлить. В том и суть лесковской драматургии.