Хармс, панк, рок-н-ролл

Опубликовавший всего лишь два «взрослых» стихотворения, Хармс и при жизни, и после обрел такое количество почитателей-подражателей, что специалистам остается только развести руками: масштабы влияния еще предстоит изучить.

Модернизм, заумь, бессмыслица, алогизм, черный юмор, гротеск, абсурд — так определял избранные им направления этот явно неординарный поэт и прозаик, драматург и детский писатель. Жанрами пользовался разными: не только какие-нибудь банальные повести и рассказы пописывал, но еще и сцены, драмы, водевили, молитвы, трактаты и квазитрактаты. 

«Караул, моя правая рука и нос такие же штуки, как левая рука и ухо», — мог во всеуслышание заявить герой его пьесы. 

Чудак планетарного размаха, Хармс не забывал и об оригинальности костюма. Рослый, сутулый, «назло неизвестно кому ходил в гольфах, носил крахмальный, высокий воротник, галстук типа «пластрон» и булавку в виде подковы, усыпанную синими камушками и бриллиантиками», — вспоминала художница-авангардистка Алиса Порет. Одним из любимых развлечений ближнего круга были диалоги Хармса с его другом Александром Введенским. Максимум вежливости, бонтона и чудные (ударение допустимо ставить как на первый, так и на второй слог) реплики. «Можно узнать, Даня, почему у вас такой мертвенно-серый, я бы сказал, оловянный цвет лица?» — «Отвечу с удовольствием — я специально не моюсь и не вытираю никогда пыль с лица, чтобы женщины рядом со мной казались бы еще более розовыми».

И совсем уж панковские заключались пари, когда кому-то из приятелей было не на что выпить. «Например, Хармс должен был дойти от нашего дома до Литейного проспекта, приодевшись в канотье без дна, так что волосы торчали поверх полей; в светлом пиджаке без рубашки, на теле был виден большой крест; военные галифе моего брата, и на голых ногах ночные туфли. В руке сачок для ловли бабочек. Пари держали на бутылку шампанского: если Хармс дойдет до перекрестка и никто не обратит на него внимания, то выиграл он, и — наоборот» (из мемуаров Алисы Порет). 

Более всего эксцентричный питерец запомнился «дерзкими», циническими литературными анекдотами — авторскими и приписываемыми. «Как известно, у Пушкина никогда не росла борода. Пушкин очень этим мучился и всегда завидовал Захарьину, у которого, наоборот, борода росла вполне прилично...» Или — «у Пушкина было четыре сына и все идиоты. Один не умел даже сидеть на стуле». 

А еще — смешными стишатами: про щенков Плюха и Плиха, маму и папу Фиттих, Ивана Топорышкина и самовар, которого звали Иваном Ивановичем, про сорока четырех веселых чижей, живших в квартире сорок четыре. 

Казалось бы, детская непосредственность и протестная контркультурность — вещи, плохо сочетающиеся. Но нет, бывают исключения. Как и многие авангардисты, он связывал себя с анархизмом — и политически, и мировоззренчески. Отсюда стремление к разрушению традиционных аксиологических шкал, низвержению авторитетов и наивно-безыскусный взгляд — как художественный прием, выразительное средство. Чистое сознание, без норм и «понятий о приличиях», этот enfant terrible противопоставлял взрослым стереотипным представлениям. 

В мифологическое первовремя он и его последователи поместили и классиков XIX века: Гоголь и Пушкин, Белинский и Чернышевский, Толстой и Достоевский становились в этой реальности демиургами и заигравшимися детьми. Пугая друг друга и прячась под лавки, любя то собак, то Наталью Николаевну, размахивая костылями и подписываясь чужими фамилиями, они создавали новое «коллективное лицо» русской культуры — в духе постмодернизма, о котором тогда в городе на Неве, разумеется, никто не знал. Эта игра была с энтузиазмом подхвачена в конце XX века. Например, в подражание Хармсу бывшие сотрудники журнала «Пионер» создали цикл анекдотов «Веселые ребята», где фигурируют все те же «воспетые» их кумиром классики. 

О нем как об индексальной фигуре русского андерграунда заговорили в конце 1980-х. Актуальный миф тогда творился из музыкальных маргиналий, которые, однако, претендовали на «вписку» в большой культурологический контекст. «Приехали древние кельты в Питер своего земляка БГ послушать... Послушали, пошушукались и решили: «Этот — наш!» — и подарили ему единорога. Да не простого, а какой-то древнекельтской породы. Призадумался Боб — куда его девать? Тем паче, что у него один уже есть. Чем кормить? Решил в зоопарк определить, да Майк не берет — ему и женщин хватает. Проклял тогда Боб всех древних кельтов и их чертовы древнекельтские подарки и к раннему пигмейству обратился. Там хоть все маленькое». «Сидят Боб и пьяный Дюша дома, Боб превращает воду в вино, а пьяный Дюша все выпивает. Не успеет Боб все кастрюли наполнить — глядь, пьяный Дюша уже все выпил». «Идет доктор Кинчев по Невскому и шприцем, словно шпагой, размахивает». «Идет Майк по Невскому, весь женщинами облеплен».

Анекдоты о русских рокерах так и назвались — «Хармс-рок». О значении Хармса увлеченно говорили и сами музыканты: Борис Гребенщиков, Вячеслав Бутусов, Анатолий Гуницкий, «Мумий Тролль», Умка... Исследователи отмечали большое влияние Даниила Ивановича на литературный постмодерн. Даже Виктор Пелевин с Владимиром Сорокиным признавали его авторитет вкупе с приоритетом. 

Запрещенное (а какое-то время и не сильно востребованное) хармсовское письмо в стол хорошо рифмовалось с феноменом самиздата, самодельными записями магнитоальбомов, «квартирниками». В интересе к поэту со стороны питерских (и не только) контркультурщиков, наверное, можно разглядеть глубинные семиотические механизмы. Сын народовольца, некогда приговоренного к смертной казни, выпускник элитной школы, отчисленный за слабую посещаемость ученик Ленинградского электротехникума, пацифист и белобилетник Даниил Ювачев (Хармс, ясное дело, псевдоним, произошедший от английского слова «вредный») подходил андерграунду и по своему психологическому типажу. Разве что в кочегарке не работал. Но был гоним — после знаменитого вечера «Три левых часа» и постановки «пиэссы» «Елизавета Бам» газеты назвали его классовым врагом. А в первую блокадную зиму поэт умер в психиатрической больнице: он имитировал сумасшествие, чтобы избежать расстрела за пораженческие настроения. 

Бесхитростный рассказчик, затейник, визионер, заводила, Хармс шел от веры к безверию, от оптимизма к безысходности. Гротеск, искажение и смещение смыслов, психический коктейль из смеха и страха — ментально-социальный аспект абсурдности породил абсурдность метафизическую: его лирический герой был заброшен туда, где для него оказались утраченными все необходимые связи и ценности.