Будетлянский могатырь

«Над хивнями травы... Седыми бивнями волны... Я божестварь на божествинах!» 9 ноября исполняется 130 лет со дня рождения «гениально-сумасшедшего» Велимира Хлебникова, смехача, халдеянина, Председателя земного шара, самого заумного поэта русского авангарда.

Он оживил довременное слово, населив его тотемами, наделив ритмами магической архаики. Тщательно перемешал лирику и философию, лингвистику и математику. Слил воедино категории времени и пространства. Участник орнитологических экспедиций, с легкостью различал не только повадки, но и языки птиц: «Овсяночка, спокойная на вершине орешника: «Кри-ти-ти-ти-ти-и — цы-цы-цы-сссыы». Дубровник: «Вьер-вьор виру сьек-сьек-сьек». Вьюрок: «Тьорти едигреди. Тьорти едигреди!»

Чудак, мыслитель-утопист, он считал, что обладает даром предвидения. Пожалуй, небезосновательно. За пять лет до Октябрьского переворота в сборнике «Ученик и учитель» верно предсказал его дату — 1917 год. Знал и собственную судьбу: «Люди моей задачи часто умирают тридцати семи лет», — заметил в разговоре, вернувшись из очередного дальнего путешествия. Умер спустя год от лихорадки в Новгородской губернии, куда приехал погостить, не дотянув до тридцати семи несколько месяцев. 

Прозрениям Председателя земного шара доверяли, ясное дело, немногие. Его и «знали едва ли больше ста человек, а хоть как-то понимали не более десяти». Поэт не очень расстраивался. Или делал вид. 

«Если люди не захотят научиться моему искусству предвидеть будущее... я буду обучать ему лошадей. Лошади будут мне благодарны... у них появится подсобный заработок: предсказывать людям и помогать правительствам, у которых еще есть уши», — писал он Василию Ермилову. Собственные пророчества эгоцентричный литератор объяснял в свойственной ему манере: «Ясные звезды юга разбудили во мне халдеянина. В день Ивана Купала я нашел свой папоротник — правило падения государств. Я знаю про ум материка, нисколько не похожий на ум островитян. Сын гордой Азии не мирится с полуостровным рассудком европейцев». 

После первой же публикации — «Заклятие смехом» напечатали в 1910-м в книге «Студия импрессионистов» — на него обрушился шквал критики. Вымученным бредом бездарей назвали и футуристический сборник-манифест «Пощечина общественному вкусу», который помимо призывов (в том числе «бросить с корабля современности Пушкина, Достоевского, Толстого и проч.»), включал стихи Давида Бурлюка, Бенедикта Лившица, Владимира Маяковского и ставшего хрестоматийным хлебниковского «Кузнечика»: «Крылышкуя золотописьмом тончайших жил, кузнечик в кузов пуза уложил прибрежных много трав и вер».

Казалось бы, он позаботился о том, чтобы созданные им словоформы были узнаваемы, ассоциативны. Например, смехачи, которые смеянствуют смеяльно, образованы по аналогии с трубачами и также призваны развлекать публику. А «могатырь» и «могач» — почти те же «богатырь» и «богач». И все же современники не могли простить «гражданину всей истории» отсутствия у него «всякого намека на аффект своей эпохи». 

Не спасала даже очевидная увлеченность славянской мифологией и формальная близость к символизму: свободный стих, ритмизованная проза. Хлебников оказался чужд как обществу, «всходившему на башню», так и футуристам, которых он упорно именовал «будетлянами». Слишком масштабными были его замыслы, как напишут критики конца XX века.

«Вячеслав Иванов признавал, что творчество Хлебникова — творчество гения, но пройдет не менее ста лет, пока человечество обратит на него внимание, — вспоминал Николай Асеев. — Когда я спросил, почему он... не содействует его популярности, Иванов с загадочной улыбкой ответил: «Я не могу и не хочу нарушать законов судьбы. Судьба же всех избранников — быть осмеянными толпой». 

Впрочем, и сам Хлебников, мечтавший о тиражах и славе, видел своего лирического героя эдаким инопланетянином, пророком, непонятым толпой. Вот диалог прохожих из поэмы «Зангези»: «Так он здесь? Этот лесной дурак? — Да! — Что он делает? — Читает, говорит, дышит, видит, слышит, ходит, по утрам молится. — Кому? — Не поймешь! Цветам? Букашкам? Лесным жабам?.. — Чудак! Послушаем! — Он миловиден. Женствен. Но долго не продержится». 

Последнее десятилетие XX века возвело «заязыковую личность» в культ. Мало кто из литераторов Серебряного века получил такое число исследователей и преданных почитателей, как он.

«В новую современность... Хлебников входит со всей своей беспрецедентной для культуры ХХ века многосторонностью, — пишет известный филолог Виктор Григорьев. — Проблемы сохранения и «стыдесной земли», «совести» языка поэзии, а также прозы, публицистики и несамодовлеющей критики поставили Будетлянина в непривычное соседство с фигурами Короленко и Чехова... Иного рода «консорциумы» — совершенно необыкновенные в их разбросах или пересечениях «современники» Хлебникова: Пифагор, Платон и Ашока; Савонарола и Беха, но тут же с ними Кропоткин и Флоренский; Ариабхата, Лейбниц, Лобачевский и Эйнштейн; Толстой и Уэллс, Тютчев и Лермонтов; Татлин, Лурье и Пикассо». 

Новое звучание обрели и неологизмы, беспрестанно слагавшиеся Хлебниковым — «вружба», «лгавда», «доумец», — и его увлечение славянской архаикой. 

«Облакини плыли и рыдали над высокими далями далей. Облакини сени кидали над печальными далями далей...»

Его принцип не противоречил русскому словообразованию: он брал корни и суффиксы и вполне естественно их соединял. Например, неологизм «облакиня» произошел от основы -облак- с помощью суффикса -ин(я), по аналогии с существительными «богиня», «княгиня». Образ понятен: облачная богиня, царица облаков. В другом стихотворении встречается, к примеру, «времирь», полученный от корня -врем- с добавлением концовки -ирь. И вспархивает птица, подобная снегирю.

Сам поэт объяснял: «Словотворчество — враг книжного окаменения языка и, опираясь на то, что в деревне около рек и лесов до сих пор язык творится, каждое мгновение создавая слова, которые то умирают, то получают право бессмертия, переносит это право в жизнь писем».

Эти эксперименты позволили Юрию Тынянову в предисловии к «Собранию произведений» заявить: «Биография Хлебникова — биография поэта вне книжной и журнальной литературы». Сию мысль писатель пояснил так: «Верлен различал в поэзии «поэзию» и «литературу». Может быть, есть «поэтическая поэзия» и «литературная поэзия». В этом смысле поэзия Хлебникова... может быть более близка... например, теперешней живописи».

«Словотворчество не нарушает законов языка, — на этом настаивал и сам Велимир Хлебников. — Свободные сочетания, игра голоса вне слов, названы заумным языком. Заумный язык — значит, находящийся за пределами разума. Сравни Заречье — за рекой, Задонщина — за Доном. То, что в заговорах и заклинаниях заумный язык господствует и вытесняет разумный, доказывает, что у него особая власть над сознанием, особые права на жизнь наряду с разумным». 

О том, что произведения Хлебникова суть словесное выражение природно-космического бытия, писали и некоторые из его современников. Те, что знали и понимали. 

«Если бы доломиты, порфиры и сланцы Кавказского хребта вдруг ожили на моих глазах и, ощерившись флорой и фауной мезозойской эры, подступили ко мне со всех сторон, это произвело бы на меня не большее впечатление, — вспоминал о своем знакомстве с хлебниковскими рукописями Бенедикт Лившиц. — То, что я испытал в первую минуту, совсем не походило на состояние человека, подымающегося на самолете в момент отрыва от земли. Никакого окрыления. Никакой свободы. Напротив, все мое существо было сковано апокалиптическим ужасом. Ибо я увидел воочию оживший язык».

Зерно некой универсальной правды в этом нагромождении метафор и гипербол, наверное, есть.