Сердце, тронутое холодком

3 октября — 120 лет со дня рождения Сергея Есенина. История русской — да и мировой — поэзии полна искалеченными душами, израненными сердцами, трагическими финалами. Вернее всех удел мастеров рифмованного слова обобщил другой наш культовый и тоже безвременно ушедший стихотворец: «Кто кончил жизнь трагически — тот истинный поэт». Но все же более надрывную судьбу, чем та, что выпала на долю Есенина, вообразить трудно. 

Самое печальное во всей есенинской биографии — поразительное несоответствие между его светлым обликом и пронизанным смертной тоской творчеством. Природа щедро одарила поэта — в лице Есенина она словно продемонстрировала, на что потенциально способна, если хочет сотворить эталонного человека. Он был невероятно красив, причем это бросалось в глаза не только женщинам. Физическая привлекательность вкупе с огромным талантом, граничащим с гениальностью (или, скорее, плавно переходящим в нее), невольно наводили на мысль: так Создатель награждает тех, кого хочет сделать счастливыми. Но увы, тому же Провидению было угодно лишить Есенина обыкновенного человеческого счастья. 

Он стремительно ворвался в мир поэзии, который и до появления рязанского самородка пестрел выдающимися именами. Однако успех нисколько не уменьшил его томительных метаний и внутренних терзаний. Напротив, только усилил их. Понятный в стихах, Есенин как личность оставался для большинства современников тайной за семью печатями. Его нарочито хулиганский, разгульный, порой беспутный образ жизни сослужил «златокудрому Лелю» плохую службу: еще долго после смерти его будут называть кабацким поэтом. Многие попросту отказывались разгадывать загадку личности Есенина, полагая, что и тайны-то никакой нет. Драму его жизни зачастую сводили к схеме: пил, гулял, скандалил, дебоширил. В конце концов заскучал и повесился... 

Максим Горький на кончину поэта отреагировал так: «Драма Есенина — это драма глиняного горшка, который столкнулся с чугунным, драма человека деревни, который насмерть разбился о город». Наблюдение, хоть и довольно циничное, но в чем-то справедливое. Ведь у Есенина, как, впрочем, у большинства выходцев из глубинки, был определенный комплекс провинциала: желание славы и признания, помноженное на гипертрофированную самокритичность. Прекрасно осознавая уровень собственного дарования («Я о своем таланте много знаю. Стихи — не очень трудные дела») и в целом будучи весьма самовлюбленным человеком, он никогда не был собой по-настоящему доволен. И постоянно стремился вырывать очередной кусок славы — ему казалось, что ее недостаточно. Покорив Москву и объездив Россию, Есенин решил положить к своим ногам весь мир. Но в Америке его всерьез не восприняли, считая всего лишь мужем Айседоры Дункан. Многие исследователи сходятся во мнении, что именно поездка в Штаты подкосила поэта. По возвращении приступы маниакальной депрессии, которой Сергей Александрович страдал от рождения, начали принимать очертания смертельной болезни. Все чаще в его лирике стали звучать упаднические, апокалиптичные, а порой и вовсе суицидальные мотивы: 

Холодят мне душу эти выси,
Нет тепла от звездного огня.
Те, кого любил я, отреклися,
Кем я жил — забыли про меня.

Или:

Мы теперь уходим понемногу 
В ту страну, где тишь и благодать. 
Может быть, и скоро мне в дорогу 
Бренные пожитки собирать. 

 А также: 

Любимая, ну что ж! Ну что ж!
Я видел их и видел землю,
И эту гробовую дрожь
Как ласку новую приемлю. 

Женщины обожали Есенина, однако сам он взаимностью отвечал редко. Едва ли можно сказать, что в его жизни была великая, всепоглощающая любовь. К России — да, к поэзии — несомненно, к славе (читай к самому себе) — безусловно. Но не к единственной даме (хотя взаимоотношения со слабым полом составляют изрядную долю есенинского наследия). Казалось, осознавая свою неотразимую притягательность для женщин, он отчаянно бежал от них:

Я всегда хотел, чтоб сердце меньше
Билось в чувствах нежных и простых,
Что ж ищу в глазах я этих женщин — 
Легкодумных, лживых и пустых? 

Есть распространенная точка зрения: Есенина доконала нервозная, неустроенная общественно-политическая ситуация в бесконечно обожаемой им стране. Переживая за ее судьбу, поэт еще больше пил, еще громче скандалил и еще показательнее хулиганил. И в конечном итоге ничего лучше не придумал, «в петлю слазил в «Англетере». Гипотеза не лишена оснований, хотя и не бесспорна. Не будем забывать, что события 1917 года Сергей Александрович принял с энтузиазмом. В своей краткой автобиографии, написанной незадолго до смерти, отмечал: «В годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал все по-своему, с крестьянским уклоном». 

Современница Есенина, лично его знавшая писательница и журналистка Софья Виноградская в своих воспоминаниях «Как жил Есенин» приводит любопытный фрагмент диалога между ним и его матерью:

«— Чего ты разворчалась — «плохо да плохо»! Раньше лучше было? Царя, что ли, тебе захотелось? Нет, ты мне скажи, мать, раньше лучше было? Скажи, ну, скажи!
— Ну, Серег, ну отстань. Я не знаю, лучше было или хужей.

— А не знаешь, так что ж ты... скулишь? Ты ж, старуха, на советскую власть скулишь!
— Да не на нее я, а на налог. Чтой-то он уж очень-то большой выходит, где ж взять-то денег столько? 

— Как где взять? Ты, что ль, его платишь? Ведь я же этот налог плачу. А мне кто дает деньги? — Советская власть. Ведь меня советская власть создала. Не будь ее, и меня бы не было бы, а ты, старая, скулишь на нее. Говори же, ты за кого, за царя или за советскую власть? 
— Я за тебя, Сережа!

— А я за советскую власть! То-то! Мужики, говоришь, уважают меня?
— Уважают, Сережа, уважают.

— Так передай ты этим сукиным сынам, что я за советскую власть, и если они меня уважают, то должны и власть советскую уважать!».

Впрочем, Есенин, будучи до мозга костей творческой личностью, а значит, донельзя противоречивым человеком, порой и сам «поскуливал» на советскую власть. Наслушавшись споров про грязь, некультурность и отсталость деревни, бывало, в сердцах восклицал: «Ну, нельзя, нельзя так дальше. Советская власть должна что-нибудь сделать. Так жить нельзя». Как бы то ни было, едва ли можно со стопроцентной уверенностью утверждать, что решающим фактором трагического финала стала искренняя боль за судьбу Родины, как порой любят романтизировать обстоятельства смерти Есенина некоторые исследователи. 

Терзающие его душу думы об общественном все же не могли затмить личного. Сергей Александрович, повторимся, был очень гордым и даже эгоистичным человеком. Считал себя лучшим поэтом России и требовал соответствующего отношения. Но далеко не всегда с таковым сталкивался. Нежелание иных видеть в нем большого автора злило и задевало. И тогда он оскаливался (дескать, и так считают хулиганом — чего уж терять): 

Мне осталась одна забава:
Пальцы в рот — и веселый свист.
Прокатилась дурная слава, 
Что похабник я и скандалист. 

Веселого свиста не получалось. Все чаще выходил отчаянный, надсадный хрип: «Были синие глаза, да теперь поблекли», «Жизнь — обман с чарующей тоскою», «Дайте мне на родине любимой, все любя, спокойно умереть»... 

По свидетельству современников, поэт радовался, как ребенок, когда получал из издательства маленькие сборнички своих стихов: разглядывал, перелистывал, показывал друзьям. И предвкушал выход собрания собственных произведений. Говорил: «В России почти все поэты умирали, не увидав полного издания своих сочинений. А я вот увижу свое собрание. Ведь увижу!» Не увидел. 

Трагедия Есенина была еще и в том, что без поэзии он жизнь не мыслил — не писать не мог. Помимо трепетной любви к слову, у него не было в жизни других страстей. Но стихи — особенно созданные в последние два года жизни, ставшие для поэта своего рода «болдинской осенью» — высасывали из него все соки. К стиху он был очень требовательным. Пел не столько голосом, сколько всем своим естеством, искренне полагая, что «быть поэтом — это значит... рубцевать себя по нежной коже, кровью чувств ласкать чужие души». 

Лаская чужие души, Есенин нещадно терзал свою. И однажды промозглой декабрьской ночью под занавес 1925 года — спустя неделю после окончания лечения в психоневрологической больнице — душа не выдержала.