Исповедники, или «За мной не занимать!»

Владимир КРУПИН относится к плеяде крупнейших русских писателей-почвенников. Наибольшую славу неформальному, но очень сплоченному до поры до времени объединению наших замечательных «деревенщиков» составили Валентин Распутин, Василий Белов, Виктор Астафьев, Федор Абрамов, Василий Шукшин... В десятку самых значительных произведений «деревенской прозы» входит и повесть Крупина «Живая вода».

Предлагаем вашему вниманию два новых рассказа замечательного писателя.

Исповедники, или «За мной не занимать!»

Сегодня так получилось, что, ожидая исповеди, простоял в притворе всю службу. А пришел в храм заранее. Но очень много исповедников, да и батюшка молодой, старательный, подолгу наставляет. Да и сам я виноват. Утром у паперти остановила девушка: «Можно вас спросить? Вот я иду первый раз на исповедь, что мне говорить?» — «В чем грешны, что тяготит, в том кайтесь». — «Но я же первый раз». — Я улыбнулся и пошутил: «Тогда начинайте с самого начала. Вот, скажите батюшке, была я маленькой и маме ночью спать не давала, каюсь. В школе двойки получала...» — «Нет, я хорошо училась». — «И с уроков в кино не убегала?» — «Все же убегали». — «За всех не кайся, кайся за себя. Ну, и так далее. Ухаживал за мной бедный хороший Петя, а я его за нос водила, все надеялась, что богатый Жора сделает предложение...» Думаю, она поняла, что я шучу, но и в самом деле эта девушка стояла у священника целую вечность. Зря я пошутил, советуя ей рассказывать всю свою биографию.

Но видывал я и, так сказать, профессиональных исповедников. Особенно в Троице-Сергиевой лавре в незабвенные годы преподавания в Духовной академии. Обычно ходил к ранней литургии в Троицком храме. А до этого — на исповедь в надвратную Предтеченскую церковь. Там на втором этаже читается вначале общая исповедь, а потом монахи расходятся по своим местам, и к каждому из них выстраивается очередь. Монахи очень терпеливы и доброжелательны. Но иногда бывало их даже жалко, когда видел, сколько им приходится терпеть от пришедших.

Исповедь — тайна. И что там говорит исповедник, и что ему советует монах, это только их дело. Но один раз так сошлось, что я был свидетелем двух исповедей. Совсем и не хотел подслушивать, но сами исповедники так громко говорили, что их все слышали. Одна — женщина, другой — мужчина. Женщина после общей исповеди встала впереди всех, вынула из пакета школьную тетрадь и, помахав ею, объявила: «За мной не занимать!» А за ней стоял мужчина в брезентовой куртке, с рюкзаком и в сапогах, а за ним я. Мы уже не стали никуда переходить. И вот, женщина стала зачитывать перечень своих грехов. Она сообщила монаху, что записала их по разделам, «чтоб вам легче было понять меня». И стала читать:

— Грехи против плоти: объедение. Одевание. Пересыпание. Леность. Косметика. Грехи против духа: осуждение. Пристрастие к зрелищам. Сплетни. Недержание языка. Нежелание покаяния...

Монах, седой старик, терпеливо слушал. Он только попросил ее говорить потише, но она возразила:

— А как же в ранние века христианства? Публичная исповедь была, все вслух каялись. Да вот и при Иоанне Кронштадтском прямо кричали. Сказано же нам: не убойтесь и не усрамитесь. Мне скрывать нечего, я каюсь!

Монах смиренно замолчал. Может, он подумал, что это перечисление и есть исповедь. Но нет. Это все было только оглавление разделов. Чтение продолжалось.

— Питание. Соблазнялась в пост шоколадными конфетами, соблазнялась сдобой на сливочном масле, соблазнялась круассанами и мороженым...

Монах смиренно спросил:

— Соблазнялись или вкушали?

Женщина посмотрела на него как на непонимающего:

— Ну, ясно же, если соблазнялась, значит, и вкушала.

Перевернула страницу.

— Дальше. Грехи в одежде: носила короткое платье, носила обтягивающее платье, носила голые плечи, носила нескромные вырезы, включала мужские элементы одежды в свои.

Монах вздохнул.

— Обсуждала и пересуждала сотрудников и соседей, а также слушала и передавала сплетни...

Да, она была весьма самокритична. Мужчина впереди меня был не столь терпелив, как монах. Он, я видел, медленно накалялся и, наконец, перебил исповедницу:

— Скажи: ты каешься или нет? Скажи и иди.

— А зачем я сюда пришла? Говорила — не занимать! — возразила женщина, но стала все-таки сокращать свои откровения. Заглянула в тетрадку и вдруг спросила монаха:

— А вы женаты?

Опять же смиренно монах сообщил, что нет, не женат.

— Тогда я вам это место не буду зачитывать.

Еще перевернула страницы: 

— Смотрела сериалы, смотрела «Поле чудес», смотрела неприличные виды, в воскресенье долго спала...

Долго ли, коротко ли, монах, перекрестившись и тяжко вздохнув, накрыл ее епитрахилью, и она, победно помахав тетрадкой, ушла.

Подошел к монаху мужчина и с ходу заявил:

— Благословляй меня на причастие к Сергию!

— А вы читали молитвы ко причастию, Каноны? Готовились? Постились?

— Я всегда готов!

— Читали Правило?

— Не буду я это читать, люди грешные писали. Я к святому Сергию пришел.

— Но есть же Правила святых отцов.

— Каких святых? Един Бог без греха. У вас тут трехразовое питание, постель чистая, а я по вокзалам живу, слово Божие несу людям. За одно это меня надо похвалить. Я вообще с ходу могу причащаться. Пост у меня без передышки во все дни живота моего. 

Монах помолчал:

— А откуда вы узнали, что преподобный Сергий святой?

— Как откуда? Житие читал!

— А кто житие написал? Люди грешные?

Тут мужчина запнулся. Монах смиренно сказал, что не может его благословить к принятию причастия.

— Прочитайте молитвы ко причастию, приходите. Вот на это благословляю.

Мужчина сердито закинул рюкзак за спину и пошел к выходу, бормоча что-то сердитое, вроде того, что тебя, мол, не спросил.

На литургии в Троицком храме и он, и та женщина стояли в первых рядах. Женщина пронзительно взирала на священника, дьякона, певчих. Видно было — знает службу. И стояла в храме, как строгая проверяющая. Первой — даже до детей — подошла к чаше. А мужчина все-таки ко причастию подойти не осмелился.

Любимое дитя

У меня есть знакомый, очень хороший, мудрый, терпеливый батюшка. Видимся редко, но я всегда ощущаю его присутствие в моей жизни. Все наши разговоры — о судьбе России.

Сидим в его крохотной кельечке. Батюшка наливает чай, крестится:

— Вспомни это предание: идут преподобные Сергий Радонежский и Серафим Саровский и печалятся о России. И встречает их святой Николай, Мир Ликийских чудотворец, спрашивает: «Почему клоните головы, братья»? — «О России печалимся, о нашей единственной, так ей, матушке, тяжело». — «Братья, не печальтесь, Россия — любимое дитя у Бога. Любимое. Провинилось дитя, Он накажет, но накажет любя. Простит».

— Но, батюшка, — говорю, — такая сейчас идет лихорадка, такая встряска, уж двадцать пять лет издеваются над Россией, как выжить?

— Да и не только встряска и лихорадка, — отвечает батюшка, — больше того, на Крест Россия взошла, на Голгофу. Но ответь, а что следует за Крестом? Что дальше?

— Как что дальше?

— Снятие с Креста, вот что. Конечно, тут и плач, и рыдание. И ощущение даже погребения. А после него что?

— Воскресение?

— Конечно! После Голгофы — обязательно Воскресение. Все происходящее плохое мы видим, но начинаем видеть и Воскресение.

— Дай-то, Господи.

— Молиться надо, дело делать, вот и все.

Батюшка улыбается: 

— А еще можно теперешнее состояние России сравнить с иконой. Ведь все в мире иконоподобно. И Божий мир, и каждый человек, несущий в себе образ Божий. И нация — икона, и государство. И молитвы наши — словесные иконы. Вся Россия — икона. И много раз ее пытались зачернить, испачкать, бросить в мусор. Через насилия, убийства, обманы, подкупы, бунты, революции. И что? Ты разве не знаешь, какое количество икон стало обновляться в конце двадцатого века и в начале этого? Стоит икона, почти вся черная, но вот на ней проступают линии, краски, она высветляется, и перед нами Божий лик, лики святых. Так и с Россией будет. Обновится.

— Когда?

— Чего ты такой нетерпеливый? Уже обновляется. Разве не обновление эти сотни и сотни возрожденных храмов, а новых сколько! И на Пасху Христову все полны-полнехоньки.

— На Пасху полнехонько, — соглашаюсь я. — В тысячах храмов. А в миллионах телевизоров прыгают, визжат, похабничают бесы. Это же действует на людей.

— Молиться надо, сникнут. Да, все искалечено. Да, говорю недавно в проповеди, дерево России было надломлено, порушено. А до того у этого дерева были широкие ветви, надежно закрывавшие пространство, и сорняки под деревом не смели вырастать, не было условий. А тут крона обрушилась, все открылось, сорнякам воля. Они и поперли. Вся эта дурнина, крапива, жулье-ворье, болтуны, много их. Но ведь вот что: какие у них корни, какие стебли? Так себе. А дерево корни сохранило. Земля-матушка корни питает, оживает дерево. И разметнет шатер, и под ним все это паразитство зачахнет.

— Ой, хорошо бы...

— Что «хорошо бы»? Так и будет. Вот выражение есть: градообразующее предприятие. А есть слово «государствообразующее», но уже не предприятие, а что? Какой народ образовал Россию? Кто еще мог, никого со света не сживая, создать такое Отечество? Русские! Государствообразующая нация. А почему? Русские — православные, прощают врагов. Смотри, как нас обзывали: русские оккупанты. Гнали отовсюду. А теперь едут к нам, просятся, хоть тротуары подметать.

Батюшка еще налил мне и себе чаю:

— А еще скажу: русские для России — несущий каркас. Каркас не виден, но именно он держит здание. 

— О русских, — вспоминаю я, — современный поэт написал, что русские — «народ таинственный и жуткий. Он отрастает, как щетина, из-под земли на третьи сутки».

Батюшка даже головой покрутил:

— Ну, поэты! Он бы лучше сравнил не со щетиной на покойнике, а с травой. Вот самая малая былинка — как она растет, какие страдания у ней. А к солнцу тянется. И вообще, теперешнюю Россию Запад старается убить, уничтожить в ней все национальное, культуру, литературу, убить порядочность, развратить, споить. Это как будто асфальтом закатывают живой цветущий луг. Но ты видел, да все это видели, как весной из-под асфальта пробиваются растения. Пробьемся. Главное — не паниковать. Это только от вселенской гордыни Запад публично не признает того, что без России весь мир погибнет.

Батюшка вздохнул:

— И как не поймут, что тела без души нет? Душа у мира православная. А ты успокойся. Нытье, стоны, уныние — все это грехи. И не воображай, что ты спасаешь весь народ. Как батюшка Амвросий говорил? «Знай себя и будет с тебя». И великий завет преподобного Серафима: «Спасись сам, и вокруг тебя спасутся тысячи». А за Россию будь спокоен. Тяжело ей? А когда было легко?

Под конец разговора жалуюсь батюшке, что много грешу, что одолели суета, просьбы, заботы, от жизни одна усталость, а радости нет.

— А ты знаешь, как живи...

— Как? 

— Как рыба в море. Вот она и рождается, и живет в соленой воде. Всю жизнь. Ее поймали, пробуют. А она совсем не соленая. Как же так, жила в соленой воде, а не обсолилась? Так и ты будь в этом мире, как рыбка в море. Мир грешный, злу предела нет, а ты не поддавайся, живи спокойнехонько. 

Прощаюсь с батюшкой, прошу благословения на пути-дороги, на труды во славу Божию.

Батюшка благословляет и напутствует:

— Всегда была вражда к России. Кто за нас? Тот, кто за Христа. А кто против нас? Тот, кто за антихриста. Другого разделения друзей и врагов России нет.