Тёркин против Чонкина

Александр Твардовский, чей день рождения отмечается в июне, на 35 лет старше Победы. Его военное творчество пришлось на тот период, когда вдохновенный талант оказался помножен на зрелость, мудрость житейского и личностного опыта. А «Василий Тёркин», написанный нарочито простым, солдатским языком, — бесспорно, одна из величайших книг о Великой Отечественной войне. 

Печатавшаяся по частям в 1942–1945 годах поэма получила всенародное признание. В приключениях не склонного унывать красноармейца миллионы бойцов узнавали собственные судьбы. Ненавязчивый пафос тронул даже желчного Бунина. «Какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всем», — восхищался шедевром своего «идеологического противника» нобелевский лауреат.

Твардовский, сколь бы снисходительно ни относились поначалу к этому некоторые его коллеги по цеху, смог, ни разу не сфальшивив, создать подлинно народную поэму. Хотя на войне присутствовал лишь как наблюдатель: ненадолго нырял в омут солдатской жизни, дабы потом уехать в глубокий тыл и перевести увиденное в строки. Своей, как сам говорил, «бабьей» — то есть особо чувствительной — душой смог точно ощутить пережитое, выстраданное бойцами. Недаром читатели в письмах не раз спрашивали: с кого написан Тёркин — не с самого ли автора? Поэма принципиально не имеет ни начала, ни конца: это выхваченные из жизни фрагменты фронтовой повседневности. Нашлось место и доброму смеху, и возникающей в одно мгновение святой дружбе — такой, какая бывает только на войне. А также — горьким поражениям, встрече со смертью, потере близких...

Герой был придуман еще в финскую кампанию. Напоминавший лики и силуэты агитационного лубка эпохи Первой мировой войны, он оказался на время забыт и вновь всплыл в памяти поэта в годы Великой Отечественной. Тёркин «финского» образца рисовался в воображении необыкновенным, почти былинным витязем. Переосмыслив впоследствии образ, Твардовский показал типичного человека из гущи народа. Но при этом все же — «парня хоть куда». С характерной оговоркой: «Парень в этом роде / В каждой роте есть всегда, / Да и в каждом взводе». 

Неспроста по ходу повествования возникает двойник: с той же фамилией, только Иван, не менее удалой, с боевыми подвигами за плечами, лихо играющий на гармошке. Утверждающий, будто он и есть настоящий Тёркин. Василий недолго сердится на самозванца. Решено: «По уставу каждой роте / Будет придан Тёркин свой».

Предельно обобщенный образ великолепной саги таков: главный герой — не просто весельчак и балагур с приметно-символическими ФИО, а весь русский народ.

Схожий пафос присущ нашей классике XIX века: сильнейшие произведения создавались в эпоху грандиозного национального строительства. После войны 1812 года мы впервые осознали себя как нация. Говорившая по-французски, жившая, казалось бы, в параллельном мире аристократия вдруг разглядела прекрасно-героическое в народной среде и тут же запечатлела его в живописи, музыке, литературе. Суровые годы Великой Отечественной тоже, по сути, стали временем «нацбилдинга». Так что появление в литературе подлинного героя из низов — смекалистого, бесстрашного парня — вполне соответствовало духу времени.

Однако... Не успело еще толком вырасти первое поколение, рожденное после Второй мировой, а уже послышались сомнения относительно беспрецедентного подвига советских солдат. 

В 1975 году вышла первая часть «романа-анекдота» Владимира Войновича «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина». Имярек — своеобразный «двойник» Василия Тёркина. Внешне неказистый — это сближает его с заглавным персонажем великой поэмы, не блистающим неземной красотой. Однако Тёркин прост да смекалист, а Чонкин попросту глуп. Герой Твардовского сражается на фронте (не задерживается даже в госпитале), «двойник», забытый командирами, надолго застревает в тылу. Подвиги последнего утрированно несуразны: он проявляет героизм, обороняясь не от нацистов, а от своих. Нелепый Иван также представлен «обыкновенным сыном своего народа». По авторской логике, Чонкин — наитипичнейший русский. Поклонники Войновича нередко сравнивают его опус с бестселлером Ярослава Гашека. Казалось бы, их роднит тотальная карнавализация — не знающие границ сатира с юмором. Реальность агонизирующей Австро-Венгерской империи, полная бессмысленных запретов и прочих глупостей, якобы сильно схожа с советской действительностью. Но подобная параллель суть непомерная и некрасивая лесть Войновичу. Швейк — не дурак, а ловкий авантюрист, который, сталкиваясь со всеобщими проявлениями идиотизма, поднаторел в доведении любой ситуации до абсурда. Не будем забывать и о времени создания романа Гашека, написанного после краха Австро-Венгрии — то есть на волне становления маленькой, но гордой чешской нации. Есть ли здесь хоть какое-то сходство с «Чонкиным»? Ответ очевиден.

«Роман» Войновича — не более чем попытка дегероизации наших привычных образов: солдата, добывшего Победу, и всего русского-советского народа, включая, разумеется, руководство. Например, возврат традиций царской армии представлен не продуманным шагом, а спонтанным решением придурковатого вождя — ответом на случайную реплику собеседника. Или — наступление на Москву: у Войновича оно срывается по нелепой причине — Гитлер принимает Чонкина за лояльного ему агента и приказывает развернуть готовые въехать в столицу танки, чтобы вызволить того из заточения.

Спрашивается: а зачем вообще сопоставлять великую поэму Твардовского с образчиком злобного фиглярства? Но сравнение — лучший способ оценки любого литературного произведения, это раз. Во-вторых, есть среди наших сограждан те, кто считает «роман» Войновича большой творческой удачей. Ну а, в-третьих, русофобия, увы, процветает и сегодня.

«Чонкин» пропитан неприязнью к военной и послевоенной жизни СССР. «Тёркин» — почти эпос, в котором, несмотря на описание фронтовых реалий, температура ненависти, как ни странно, гораздо ниже. Фашизм определяется советским классиком как абсолютное зло, но главный акцент сделан не на зверствах германцев, а на подвигах сынов великой России. Твардовский умеет вызвать слезы даже у толстокожего читателя, заставляя ощутить боль за разоренную землю. Это чувство — светлое, очищающее. К нему примешивается гордость — за Тёркиных, самоотверженно сражавшихся «ради жизни на земле». А также — за поэта, сумевшего в круговерти трагических, преимущественно невеселых солдатских будней разглядеть торжество высочайшего духа и природной русской красоты.