Кругом измена, и трусость, и обман

Некогда в СССР получила широкую известность пропагандистская песня со словами «Есть у революции начало, нет у революции конца». При всей условности этой стихотворной метафоры она, если вдуматься, совершенно не соответствует ключевым российским событиям февраля—марта 1917 года. 

Буржуазная, сугубо антимонархическая революция бесславно завершилась уже через полгода с небольшим — октябрьским переворотом. Что же касается определения ее фактического, а не номинального начала, вехи, после которой разрушительные процессы в империи стали необратимыми, то споры на сей счет ведутся и поныне, спустя столетие. Коммунистическая историография трактовала Февраль семнадцатого исключительно со своих идейных позиций, постсоветская — с других, в чем-то противоположных, но отнюдь не державно-патриотических.

Крупнейший специалист в области отечественной истории XIX — начала XX века, доктор наук Юлия КУДРИНА предлагает взглянуть на смутное время глазами высшей российской знати того периода, прежде всего представителей Дома Романовых. Трагическая участь многих из них тогда уже была предрешена.

В 1910-м, выступая перед депутатами Государственной думы, Петр Столыпин сказал: «Если бы нашелся безумец, который в настоящее время одним взмахом пера осуществил бы политические свободы России, то завтра же в Петербурге заседал бы совет рабочих депутатов, который через полгода своего существования вверг бы Россию в «геенну огненную». 

Слова выдающегося премьера, застреленного в Киеве годом позднее, оказались удивительно пророческими: к концу зимы 1917-го упомянутый им совет вовсю действовал... 

26 февраля (все даты даны по старому стилю) царским указом приостанавливается работа российского парламента, в этом документе, в частности, говорится: «Занятия Государственной думы прервать... и назначить срок их возобновления не позднее апреля 1917 года в зависимости от чрезвычайных обстоятельств». На следующий день проходит Частное совещание думских депутатов. Из 19 выступающих только шестеро высказываются за передачу им всей полноты власти в стране. По настоянию кадетов был создан Временный комитет Государственной думы.

28 февраля в связи с волнениями и растущим забастовочным движением в Петрограде Николай II отдает приказ военному командованию «немедленно навести порядок». Войска начинают бунтовать, среди солдат и офицерских корпусов открыто работают агитаторы, входящие в организации заговорщиков. Происходит захват правительственных зданий. В столице — подобие двоевластия, правят бал Временный комитет во главе с Михаилом Родзянко и Совет рабочих и солдатских депутатов под руководством Николая Чхеидзе и Александра Керенского. Фактически царит анархия. Родзянко требует вынуть из рамы портрет царя в главном зале Думы, его срывают солдатскими штыками.

А вот как ведут себя некоторые великие князья. Кирилл Владимирович 1 марта торжественно, с красным бантом на груди, прибывает в Таврический дворец, где собралась Госдума. Борис и Андрей Владимировичи, нарушив клятву, присягают новому правительству. Николай Михайлович с воодушевлением встречает Февральскую революцию. Даже пишет статью под названием «Как все они его предали», где рассказывает о недостойном поведении приближенных к государю лиц, не желая при этом на себя оборотиться. Позже скандально известный Феликс Юсупов вспомнит велеречивые напутствия, которые давал ему последний: «Русский трон не наследственный и не выборный: он узурпаторский. Используй события, у тебя все козыри в руках. Россия не может без монарха. С другой стороны, династия Романовых дискредитирована, народ ее не хочет».

Только что отрекшийся от престола Николай II записывает в дневнике: «Утром пришел Рузский и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, так как с ним борется социал-демократическая партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал разговор в Ставку, а Алексеев — всем главнокомандующим. В 2 1/2 ч<аса> пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился. Из Ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман».

3 марта представители новой власти, в том числе Георгий Львов и Родзянко, встречаются с великим князем Михаилом Александровичем, и тот подписывает собственный акт отречения от престола. Ибо не верит, что при сложившихся обстоятельствах можно опереться на поддержку армии и народа. Важно учесть: с точки зрения действовавших еще накануне законов передача самодержцем власти брату (с отказом за наследника) заведомо неправомерна. Более того, никто из членов династии ни по уму, ни по личному опыту, ни по моральным качествам государю не ровня. Однако об этом речь уже не идет.

Запись от 3 марта в дневнике вдовствующей императрицы Марии Федоровны сообщает: «Спала плохо. Находилась в сильном душевном волнении... Я в полном отчаянии! Подумать только, стоило жить, чтобы когда-нибудь пережить такой кошмар!» «4 марта. Суббота... В 12 часов прибыла в Ставку, в Могилев, была страшная стужа и ураган. Дорогой Ники встретил меня на станции. Горестное свидание! Мы отправились вместе в его дом, где был накрыт обед вместе со всеми... После обеда бедный Ники рассказал обо всех трагических событиях, случившихся за два дня. Сначала пришла телеграмма от Родзянко, в которой говорилось, что он должен взять ситуацию с Думой в свои руки, чтобы поддержать порядок и остановить революцию, затем — чтобы спасти страну — предложил образовать новое правительство и Ники (невероятно!) — отречься от престола в пользу своего сына. Но Ники, естественно, не мог расстаться с сыном и передал трон Мише! Все генералы телеграфировали ему и советовали то же самое, и он, наконец, сдался и подписал манифест. Ники был неслыханно спокоен и величественен в этом ужасно унизительном положении. Меня как будто оглушили. Я ничего не могу понять! Горестное свидание! Бедняга Ники открыл мне свое кровоточащее сердце, и мы оба плакали...»

Рассказ Марии Федоровны о тех днях отчасти дополняют строки из книги генерала Николая Тихменева, изданной в 1920-е за границей: «...В Ставку приехала из Киева вдовствующая императрица, осталась в своем вагоне на станции и пробыла там все время до отъезда государя. Со времени ее приезда государь большей частью обедал и завтракал у нее. Чтобы попасть из дворца, то есть из губернаторского дома, стоявшего на самом берегу Днепра, на вокзал, надо было проехать свыше двух верст, причем большую часть этого пути приходилось делать по главной прямой и широкой улице города. Государь ездил на станцию в закрытом автомобиле. При встречах с быстро едущим автомобилем многие не успевали узнать государя. Из тех, которые узнавали, некоторые — военные и штатские — приветствовали его или на ходу снимали шляпы и отдавали честь, или останавливаясь... Были и такие, которые узнавали, не отворачивались, но и не кланялись. Но зато были и такие, которые останавливались, становились на колени и кланялись в землю. Много нужно было иметь в то время душевного благородства и гражданского мужества, чтобы сделать такой поклон. Однако такие люди нашлись».

Как явствует из воспоминаний сестры Николая II Ольги Александровны, Марию Федоровну, вернувшуюся в Киев, трудно узнать: «Я никогда не видела мать в таком состоянии. Сначала она сидела молча, затем начинала ходить туда-сюда, и я видела, что она больше выведена из себя, нежели несчастна. Казалось, она не понимала, что случилось, но винила во всем Alix». 

В письме от 13 марта сестре Ксении та же великая княгиня признается, что «пережитое не поддается описанию»: «Несчастная М<ама> не может осознать всего, ее позиция в жизни состоит в том, чтобы жить понемногу, потихоньку. Мы постоянно обсуждаем ситуацию, сначала все приводит ее в состояние неистовства и ярости, потом она постепенно немного успокаивается, приходит в себя и смиряется со всем. Если бы только можно было не опасаться за судьбу Н<ики> и детей... Я бы не беспокоилась, будь они на английской территории, а ты? К нашему двоюродному брату я чувствую неприязнь. Все его письма напечатаны». (Вероятно, имеются в виду эпистолы Николая Михайловича, в которых он выступил с резкой критикой императрицы Александры Федоровны и ее супруга).

В написанном 14 марта послании управляющего Русского музея, великого князя Георгия Михайловича Ксении Александровне звучат схожие нотки: 

«Ты не можешь представить, насколько больно читать этот помой, который выливается во всех газетах на бывшего императора... Но, к ужасу моему, я прочитал отвратительную статью моего старшего брата (все того же Николая Михайловича), то есть с его слов написанная корреспонденция, а затем «интервью» Кирилла и, наконец, третьего дня Павла. Боже мой, какая гадость, это низко и недостойно, это месть, но кому они мстят? — Лежачему. Они его теперь не боятся и мстят. Мы можем говорить между собой о чем нам угодно, но выносить грязь на улицу и поносить несчастного человека — это низко. Даже на словах эти выходки великих князей произвели скверное впечатление. Конечно, я и до сих пор в ярости против Аликс и так останусь на всю жизнь; она его погубила, в этом нет никакого сомнения...»

Нелишне привести и фрагменты письма Марии Федоровны греческой королеве Ольге Константиновне от 18 марта 1917 года: «Сердце переполнено горем и отчаянием. Представь, какие ужасные, не поддающиеся никакому описанию времена нам еще предстоит пережить. Я не пойму, как я жива после того, как обошлись с моим бедным, любимым сыном. Я благодарю Бога, что была у него в эти ужасные 5 дней в Могилеве, когда он был так одинок и покинут всеми... слишком сильные испытания посылает нам Господь, и мы должны нести их с достоинством, без ропота. Но так нелегко терпеть, когда вокруг такая людская злоба и ярость. Какие унижения и какое равнодушие пережил мой несчастный Ники, я не могу тебе передать. Если бы я не видела это своими глазами, я бы никогда этому не поверила. Он был как настоящий мученик, склонившийся перед неотвратимым с огромным достоинством и неслыханным спокойствием. Только однажды, когда мы были одни, он не выдержал, и я одна только знаю, как он страдал и какое отчаяние было в его душе! Он ведь принес жертву во имя спасения своей страны после того, как командующие генералы телеграфировали ему и просили об этом. Все они были одного мнения. Это единственное, что он мог сделать, и он сделал это!.. 

Можно ли было представить, что все это произойдет здесь, в России, и что народ так быстро и с такой радостью изменит свои чувства... Правда, есть много свидетельств выражения любви и трогательных верных чувств, которые так смягчают сердце. Я убеждена, что большая их часть думает в основном так же, но страх за свою шкуру делает их невменяемыми. Как-то раз я разговаривала с одним из моих дорогих старых казаков, он говорил так трогательно и красиво, что я чуть не расплакалась. Был при нас в течение 35 лет. Теперь все казаки уволены, и я не знаю, что с ними будет. Они еще пока здесь, и я здесь, но что дальше?.. Эти 14 дней прошли относительно спокойно. Народ очень благожелателен и приветлив. Как всегда, меня приветствует на улице. Однако можешь себе представить, что памятник Столыпину снят. Все нелепо и непонятно, что означает. Как будто забыли, что идет война, и все делают, чтобы помочь немцам. Началось брожение в армии. Солдаты убивают офицеров и не хотят больше сражаться. Для России все будет кончено, все будет в прошлом...»

4 мая вдовствующая императрица пишет из Ай-Тодора брату, датскому принцу Вальдемару: «Я, конечно, давно предчувствовала, что это случится, о чем несколько раз уже писала, но именно такую ужасную катастрофу предвидеть было нельзя! Как, оказывается, уже в прошлом году были возбуждены умы. Как долго играли с огнем, действуя наперекор здравому смыслу, закрывая глаза и уши, чтобы не видеть и не слышать, и тем самым сами способствовали революции...»

Нетрудно понять, что именно такие чрезвычайно эмоциональные и, увы, сильно запоздалые, бесполезные на тот момент откровения-прозрения показывают суть и основные причины произошедших ровно сто лет назад катаклизмов. Уже в новейшие времена один известный политик, причем левого толка, заявил, что Россия свой лимит на революции исчерпала. Дай Бог, чтобы это было так. Хотя в том-то и беда, и главный урок потомкам: до 1917 года политики, а равно власти предержащие Российской империи в абсолютном большинстве своем думали почти аналогично.