«Будет бренчать гитара, будет крутиться пленка...»

В его жизни, как и в судьбах подавляющего большинства сильных творческих личностей, очень многое парадоксально переплелось-перемешалось: неподдельный оптимизм периода гигантских строек, послевоенного восстановления и плач — уже в годы развитого социализма — по убитым «пролетарской» революцией юнкерам, пафос самобытной советской героики и грустная насмешка над вечными слабостями-пороками, стремление возвыситься над суетой сует и тянущее вниз «человеческое, слишком человеческое».

В молодые годы он был на распутье. Поступал — успешно — и в Литинститут, и в Студию Станиславского. Ни там, ни там дело обучения до конца не довел, однако художественное слово и сцена остались с ним навсегда. 19 октября со дня рождения Александра Галича исполнится ровно сто лет.

Он умел делать чудеса

Первую порцию всесоюзной известности он получил как драматург. Спустя примерно год после Великой Отечественной в столичном Камерном театре начались репетиции спектакля по его антивоенной, антифашистской — не столько обличительной по отношению к нацистам, сколько проникнутой состраданием к их жертвам — пьесе «Походный марш». Накануне режиссер Александр Таиров наградил автора звучным комплиментом-предвидением: «В лице Галича — я убежден в этом по нашей совместной работе — советская драматургия обретет талантливого и взыскательного художника, обладающего настоящей творческой пытливостью, подлинным чувством театра».

Таирову осуществить постановку не удалось. В 1947-м ее — после цензурной «обработки» — уже в ленинградском Новом впервые показал Рафаил Суслович. Это был трамплин, позволивший Галичу взять прежде не покорявшиеся высоты. Далее следовали — в соавторстве с Константином Исаевым — пьеса «Вас вызывает Таймыр», много позже удачно экранизированная, киносценарий для калатозовских «Верных друзей» и другие хорошо известные тогдашней интеллигенции сочинения. В 1955-м его приняли в Союз писателей СССР, а три года спустя в Союз кинематографистов. На все, что он производил, тут же находился спрос. Сценарии Александра Галича были ладно скроены, крепко сшиты, разнообразны по жанрам, а главное — актуальны. По ним сняты военная драма «На семи ветрах», детектив «Государственный преступник», комедия «Дайте жалобную книгу», биографическая лента «Третья молодость» (о Мариусе Петипа). Александр Аркадьевич пребывал в прекрасной творческой форме, писал книгу о Шаляпине, пробовал себя в новых амплуа, например, готовился к съемкам телевизионного мюзикла «Я умею делать чудеса».

За чужую печаль

Александр Аркадьевич многим казался барственным, холодным, высокомерным. Но внешний облик обманывал, стихи говорили гораздо правдивее:

За чужую печаль
И за чье-то незваное детство
Нам воздастся огнем и мечом
И позором вранья!
Возвращается боль,
Потому что ей некуда деться,
Возвращается вечером ветер
На круги своя.

Мы со сцены ушли,
Но еще продолжается действо!
Наши роли суфлер дочитает,
Ухмылку тая.
Возвращается вечером ветер
На круги своя...
Возвращается боль,
Потому что ей некуда деться...

Его стихи били током мучительных, чтобы не сказать — покаянных, раздумий. Хотя в невзгодах ближних и трагедиях дальних, посторонних его вины не было, врожденная чуткость не позволяла молчать. В картины прошлого он вглядывался трепетно, напряженно — так, словно давно пережитое можно было как-то изменить: «В предчувствии гибели низкой / Октябрь разыгрался с утра, / Цепочкой, по Малой Никитской / Прорваться хотят юнкера. / Не надо, оставьте, отставить! / Мы загодя знаем итог! / А снегу придется растаять / И с кровью уплыть в водосток».

Галича угнетала жалость к растоптанным судьбам, к бедолагам, собиравшим по кусочкам свое семейное счастье, но волею рока почти всего лишившихся, как это произошло с героиней его пронзительного стихотворения: «Она стоит — печальница / Всех сущих на земле, / Стоит, висит, качается / В автобусной петле. / А может, это поручни... / Да, впрочем, все равно!.. / Два сына было — сокола, / Обоих нет как нет! / Один убит под Вислою, / Другого хворь взяла... / А мужа в Потьме льдиною / Распутица смела... / А дочь в больнице с язвою, / А сдуру запил зять...» Посреди всего этого житейского кошмара, не отпускающего ни на час, несчастная женщина забыла оплатить пятикопеечный проезд в транспорте. «Прискорбный» факт не ускользнул от бдительного гражданина «с авоською и в шляпе», разразившегося тут же, в автобусе, обвинительной речью: «Мы во главе истории, / Нам лупят в лоб шторма, / А есть еще, которые / Все хочут задарма!.. / Ты, мать, пойми: неважно нам, / Что дурость — твой обман. / Но — фигурально — кажному / Залезла ты в карман!». Финал этого не то рифмованного трагифарса, не то ужасной притчи слишком предсказуем: «Бегут слезинки скорые, / Стирает их кулак... / И вот вам — вся история, / И ей цена — пятак!»

Он по-детски мечтал об островах, «где неправда не бывает права! / Где совесть — надобность, а не солдатчина! / Где правда нажита, а не назначена!». Надеялся: «Все безумные образумятся, / Все итоги, непременно, подытожатся. / Были гром и град, были бедствия — / Будут тишь да гладь, благоденствие».

Впрочем, подобные заклинания нередко сопровождались иронической усмешкой, словно дававшей понять: стихотворец и верит, и не верит в обрисованные перспективы, и все-таки считает своим долгом внушить наилучшие ожидания — поклонникам, случайным слушателям, да и себе самому...

И Чуковский, и Высоцкий

В приятелях у Галича был и Корней Чуковский, повидавший на своем веку целый полк дарований огромной величины. Познакомились они так. Однажды на даче мэтра в Переделкино собралась большая компания, в которую почти случайно попал Галич. Корней Иванович послушал его песни и произнес: «Ну ладно — это все ваши актерские штучки, а вы мне покажите, чтобы я это глазами прочитал».

Вскоре «актер» принес ему отпечатанный на машинке сборник стихов. Когда встретились вновь, маститый критик выразил восхищение посредством панегирического автографа, перефразировав пушкинские строки: «Ты, Галич — Бог, и сам того не знаешь». И вслух добавил с некоторой долей растерянности: «А я ведь думал, Александр Аркадьевич, что русский язык знаю».

Чуковский стал поклонником его творчества, по словам биографа поэта Михаила Аронова, «часто звонил ему и не терпящим возражений тоном ставил перед фактом: «Саша, через час машина у подъезда. Ко мне с гитарой». А если Галич пытался возражать, что у него на это время уже что-то назначено, то Чуковский говорил: «Ну что такое назначено? Я вас жду. Приезжайте».

60-е — время людей с гитарами, тех, кого позже станут именовать «бардами». Они вдохновенно рассказывали под музыку о собственных радостях и печалях, трудностях бытия и превратностях быта, смеялись и грустили, предавались воспоминаниям и заглядывали в будущее, исполняли гимны высоким устремлениям и ниспровергали нравы, обычаи, привычки советского «мещанства». Галич, Визбор, Окуджава — главная бардовская троица. Позже к ней добавился Высоцкий.

Александр Аркадьевич очень высоко ценил песни Высоцкого. Часто слушал их, с нетерпением ждал новых. Поэты были, что называется, одной крови: одинаково видели суть многих вещей, у обоих композиции походят на эффектные мини-пьесы. У одного — про Егора Мальцева, товарища Парамонову, Клима Петровича... У другого — о враче Маргулисе, Епифане, Зинке...

Галич пел: «И рубают финики лопари, / А в Сахаре снегу — невпроворот! / Это гады-физики на пари / Раскрутили шарик наоборот. / И там, где полюс был — там тропики, / А где Нью-Йорк — Нахичевань, / А что мы люди, а не бобики, / Им на это начихать».

«Мнение» Владимира Семеновича о научных работниках звучало, в общем-то, похоже: «Товарищи ученые! Доценты с кандидатами! / Замучились вы с иксами, запутались в нулях! / Сидите, разлагаете молекулы на атомы, / Забыв, что разлагается картофель на полях».

Да и других параллелей меж ними было множество.

С процитированной песней Галича связана забавная история. Как-то он давал небольшой концерт у Чуковского и заметил в гостиной странного пожилого человек в галстуке, надетом на ковбойку с вывернутым воротником. Тот внимательно и хмуро слушал, при этом ерзал и сопел, мешая одному исполнять, другим — слушать, а когда прозвучали куплеты про физиков, неожиданно для всех спросил: «Как родилась эта песня — у вас была какая-нибудь физическая идея о возможности контрвращения Земли или Вы так ненароком обмолвились?». Артист удивился: «Ну, какая, помилуй Бог, идея?!» — и отвернулся. Через какое-то время все перешли в соседнюю комнату, где подавали чай, коньяк и бутерброды. Хозяин начал знакомить поэта-музыканта с гостями и подвел его к джентльмену в ковбойке: «Знакомьтесь, Саша, это наш знаменитый физик Петр Леонидович Капица, ученик Резерфорда».

Впервые Галич и Высоцкий увидели друг друга в 1957-м, когда первый уже являлся известным сценаристом и драматургом, а второй учился в школе-студии МХАТ. Молодые актеры театра — и среди них будущий кумир миллионов — собирались ставить спектакль «Матросская тишина» по пьесе Александра Аркадьевича и ходили к нему домой.

Молва приписывает Высоцкому слова: «Мы все вышли из Галича, как из гоголевской «Шинели». Приятель Владимира Семеновича Давид Карапетян вспоминал, как тот отдавал барду-предшественнику дань уважения и благодарности: «Он мне помог всю поэтическую форму поставить».

«Когда я вернусь...»

Александр Галич был широко известен по всей стране, его концерты собирали аншлаги, магнитофонные записи крутили повсюду. Он все чаще «выходил за флажки», дерзил властям. Творческие союзы вызывали его на ковер, призывали образумиться. Жена просила умерить пыл, бросить хотя бы на время содержавшие крамолу выступления, эхо которых дошло до Кремля: член Политбюро Дмитрий Полянский, услышав «сомнительного характера» песни, возмутился, потребовал разбирательства.

Поэта и драматурга исключили сначала из Союза писателей — в декабре 1971-го, а затем — в феврале 1972-го — из Союза кинематографистов. Все проекты, в которых он участвовал, тут же закрыли. Его имя исчезло с афиш, из титров, договоров, словно никогда и не значилось. Вскоре ударил инфаркт — третий, а потому смертельно опасный, хотя уйти в мир иной ему суждено будет по совсем иной причине — случайной, совершенно нелепой.

В июне 1974-го Александр Аркадьевич отправился за границу. Покидал страну усталым, постаревшим. Шел по длинному стеклянному переходу аэропорта с поднятой в руке гитарой...

Собирался ли возвращаться? Наверняка. И запечатлел эту надежду на бумаге:

Когда я вернусь — ты не смейся, — когда я вернусь,
Когда пробегу, не касаясь земли, по февральскому снегу,
По еле заметному следу к теплу и ночлегу,
И, вздрогнув от счастья, на птичий твой зов оглянусь, 
Когда я вернусь, о, когда я вернусь...