Русский Расин

У Вильгельма Кюхельбекера есть крылатые строки: «Горька судьба поэтов всех племен; тяжеле всех судьба казнит Россию». К образу Александра Сумарокова (1717–1777) эта горькая истина вполне применима. Ему довелось испытать немало мытарств при жизни, а посмертной славы, достойной его талантов, увы, не получилось. При том, что именно он был первым русским профессиональным литератором, всю жизнь посвятил изящной словесности и театру, во многих жанрах стал первопроходцем. Умер же в нищете, с клеймом безумца. Не пора ли восстановить справедливость, хотя бы по случаю трехсотлетия со дня рождения Александра Петровича, которое отмечается 25 ноября?

«О вы, которые стремитесь на Парнас...»

Родился он в знатной, пусть и небогатой семье. Его отцу доверял сам Петр Великий, а домашний учитель Саши, знаменитый Иван Зейкен, давал уроки и наследнику престола, будущему императору Петру Второму. Альма-матер поэта, Сухопутный шляхетский корпус, — самое престижное учебное заведение времен Анны Иоанновны. Там благодаря литературным талантам Александр впервые почувствовал себя властителем дум. Хотя публиковался редко — оттачивал поэтическое мастерство и ждал своего часа. Его ценили. Сначала он служил адъютантом графа Бурхарда фон Миниха, наиболее влиятельного военачальника при императрице Анне, затем — помощником Алексея Разумовского, всесильного фаворита Елизаветы Петровны. Завидная карьера. За легкое перо и остроумие Разумовский прощал ему горячность, и Сумароков принялся штурмовать Парнас. С воодушевлением читал первые оды Ломоносова, изучал его теорию стихосложения, однако, оперившись, стал непримиримым литературным противником «русского Пиндара». Первые национальные поэты отчаянно враждовали. Александр Петрович был мастером на стихотворные колкости и пародировал Михаила Васильевича не без успеха. Когда последний сочинил начальную песнь так и не оконченной эпической поэмы «Петр Великий», насмешник не удержался:

— Под камнем сим лежит Фирс Фирсович Гомер,
Которой пел, не знав галиматии мер.
Великаго воспеть он мужа устремился,
Отважился, дерзнул, запел — и осрамился,

Оставив по себе потомству вечный смех.
Он море обещал, а вылилася лужа.
Прохожий! возгласи к душе им пета мужа:
Великая душа, прости вралю сей грех!

Несправедливо, но ярко. В поэзии Сумароков слыл кулачным бойцом неслабого уровня. Сохранилась легенда о том, что он, как это ни прискорбно, продолжал бранить Ломоносова даже в день похорон нашего первого академика.

Александр Петрович сознательно предпочел литературу всем иным поприщам, хотя при его происхождении и способностях мог рассчитывать на генеральский мундир. Упорно творил — оды, эпиграммы, трагедии, комедии, любовные песни, басни. Изобретательный язык, точная рифма, изящество, юмор — все это было в его стихах. «Автор в России не только по театру, но и по всей поэзии я один», — горделиво заявлял он и, право же, не сильно преувеличивал. Да, Ломоносову лучше удавалось прославлять «премудрую Елисавет». Сумароков же не имел равных по части лирики и сатиры и, главное, стал основателем русского театра и национальной драматургии. Причем брал сюжеты из отечественной истории — на зависть европейским коллегам, которые традиционно писали по античным и библейским мотивам. В первой же его трагедии («Хорев», 1747) речь шла о былинных временах князя Кия.

«Мы должны поставить этого русского поэта в пример нашим вечным перелагателям иностранных творений. Почему немецкие поэты не могут найти трагических героев в нашей собственной истории и вывести их на сцену, тогда как русский нашел таковых в своей истории?» — рассуждал Иоганн Готшед, немецкий литературный критик. Сам Вольтер уважительно отзывался о сумароковских трагедиях.

Сумароков таки добился прижизненной славы, но не обрел богатства, десятилетиями его осаждали кредиторы. Сокрушался: вот во Франции театр может озолотить, там популярные драматурги в ус не дуют. В России климат во всех отношениях суровее. Истово, с переменным успехом он добивался от властей и меценатов уважения к стихотворчеству и театральному искусству, предсказывал взлет русской словесности: «Прекрасный наш язык способен ко всему».

Две императрицы

Его считали баловнем елизаветинского периода, а некоторые полагали, что тогда и двор был пышнее, и трагедии звучнее, и архитектура роскошнее, чем при Екатерине. Сумароков неприязненно отнесся к ее нововведениям. Он и при Елизавете, в свои лучшие годы, сетовал, что награды доставались не самым достойным. Чего стоит колкое двустишие 1759-го, которое, похоже, актуально во все времена:

— Танцовщик! Ты богат. Профессор! Ты убог.
Конечно, голова в почтеньи меньше ног.

В политике императрицы, которую потомки назвали — и далеко не безосновательно — Великой, ему виделось потакание низменным желаниям молодых карьеристов. Автор русского «Гамлета» будто лицезрел на троне доморощенных Клавдия и Гертруду.

Означенная пьеса на несколько эпох стала самой злободневной и фрондерской в империи. С принцем датским сравнивали и Павла Петровича, и Александра Павловича.

А ведь Сумароков когда-то возлагал на Екатерину лучшие надежды, еще в годы елизаветинского царствования издавал посвященный ей журнал «Трудолюбивая пчела», а в самом начале ее правления пылко приветствовал одами. Пожалуй, лучшая из них — «На день тезоименитства 1762 года ноября 24 дня» — звучит так:

— Ликуй, Российская держава!
Мир, наше счастие внемли!
А ты, Екатерины слава,
Гласись вовек по всей земли!

Чего желать России боле?
Минерва на ея престоле,
Щедрота царствует над ней!

Слог — легкий и одновременно торжественный, возвышенный, слова — неожиданные, но точные, а образы гораздо ближе к земной реальности, нежели патетические фантазии Ломоносова. И тем не менее Екатерина вначале предпочла изощренное косноязычие Василия Петрова, а позже — остроумие Гавриила Державина. Сумароковского благозвучия не оценила.

Мученик Мельпомены

Большие неприятности для него начались с театральных каверз. Поэта постепенно вытесняли с олимпа, не считаясь с тем, что первые трагедии, комедии, оперы — все это он, его перо, старания, любовь к сцене, еще первобытной, но уже многообещающей. Русские научились строить дворцы и фонтаны, разбивать сады не хуже, чем у французов. Разве нельзя в России создать лучший в Европе театр? Слово Сумарокова в елизаветинские времена было последней инстанцией в этой области, если не считать голос царицы. Но однажды ему пришлось удалиться из Петербурга, а значит, оставить руководство главной сценой империи.

В Москве же он рассорился с первой актрисой, а также с содержателем театра Бельмонти. Ставили новую трагедию Александра Петровича «Синав и Трувор». И вдруг Сумароков узнает, что Елизавета Иванова, исполнительница главной роли, в день генеральной репетиции перепила. Автор гремел: убрать Иванову, запретить показ трагедии во что бы то ни стало. Драматург верил, антрепренер не посмеет взбрыкнуть супротив него, так как многим ему обязан — именно Сумароков выхлопотал для Бельмонти особую привилегию заниматься театральным делом. Но, как выяснилось, требования покровителя для иноземца ничего не значили. Спектакль выпустили, и тот закономерно провалился. Сумароков полагал, что итальянец все продумал заранее, катастрофу подстроил, и разобиделся не только на господ артистов. Ему казалось, что вся Москва ополчилась на него. Он пожаловался на нерадивых театральных людишек московскому градоначальнику. А в этой должности (генерал-губернатора или, как говорили в то время, московского главнокомандующего) пребывал не кто-нибудь, а знаменитый фельдмаршал, победитель Фридриха Великого при Кунерсдорфе Петр Салтыков. Уж он-то, казалось бы, должен был уважить отца русского театра. В прежние лета таких недругов, как Бельмонти, Сумароков одним движением руки превращал в прах и тлен. Но Салтыков предстал в его глазах неумолимым бурбоном и селадоном. Актриса для него была важнее, он ей покровительствовал. Равнодушный ответ фельдмаршала Александр Петрович счел оскорбительным. Он решил пожаловаться на него императрице Екатерине. А той не было дела до проблем уже пожилого сочинителя, который в ту пору «был предан пьянству без всякой осторожности». Водка, по-видимому, обострила его мнительность и гневливость. «Всемилостивейшая государыня! Я знаю, сколько важными делами Ваше Императорское величество отягощены, и без нужды крайней я бы не осмелился высочайшую Вашу особу трудить. Мой разум перемешан, и я не знаю, как зачать и что писать; ибо кажется мне, что все мое красноречие нанесенной мне обиды ясно не изобразит...» — начал свою челобитную Сумароков.

Императрица ответила резко, хотя и подсластила отказ комплиментами: «Естли же граф Салтыков заблагорассудил приказать играть, то уже надлежало без отговорок исполнить его волю. Вы более других, чаю, знаете, сколь много почтения достойны заслуженные славою и сединой покрытые мужия, и для того советую вам впредь не входить в подобные споры, чрез что сохраните спокойство духа для сочинения, и мне всегда приятнее будет видеть представление страстей в ваших драмах, нежели читать их в письмах. Впрочем, остаюсь к вам добросклонна».

Самое страшное, что ответ переслала и Салтыкову. Графу письмо польстило, и он принялся показывать его кому ни попадя. Сумароков превратился во всеобщее посмешище.

Считая себя столпом русской литературы, которой — Александр Петрович в это твердо верил — предстояло великое будущее, ровней Расину и Вольтеру, он был уверен, что монархи должны дорожить его расположением, как дорожили вниманием французского просветителя. Ему казалось, что именно он, приветствовавший Екатерину сладкозвучными одами, создал ей репутацию просвещенной монархини. Холодность государыни ошарашивала, а в голове поэта сгущались черные тучи мнительности. Салтыков продолжал повсюду высмеивать назойливого драматурга, запутавшегося в актрисах и запоях.

Та самая Иванова написала Сумарокову покаянное письмо, объяснив «скаредную» игру в «Синаве» недомоганием. Но это было слабым утешением, недруги торжествовали. Тогда пиит обратился к русской Минерве (уж не он ли первым ее так назвал?) с двусмысленными строками:

— Лишенный муз, лишусь, лишуся я и света.
— Екатерина, зри! Проснись, Елизавета!

И сердце днесь мое внемлите вместо слов!
Вы мне прибежище, надежда и покров;

От гроба зрит одна, другая зрит от трона:
От них и с небеси мне будет оборона.

Обращаясь к Екатерине, вспоминал о поддержке со стороны почившей Елизаветы, а это воспринималось как утонченная дерзость. Кабинет-секретарь Григорий Козицкий преподнес царице записку о новой корреспонденции от стихотворца. На этой записке она начертала: «Сумароков без ума есть и будет».

«Слаба отрада мне, что слава не увянет...»

Издерганные нервы пытался успокоить вином, то есть тушил пожар керосином. Родственники отказались от «безумца». И дело было не только в его женитьбе на крепостной Вере Прохоровой — больно уж вспыльчивый характер оказался у нашего первого крупного литератора.

Не все влиятельные покровители закрыли перед ним двери. Разумовский не оставлял своего бывшего сотрудника, время от времени ссужал ему немалые суммы. В такие дни Александр Петрович поил и кормил весь театральный люд, а потом снова погружался в безденежье. Он был неудержимо расточителен. Даже средства конного завода, подаренного все тем же Разумовским, ухитрился растранжирить. Современники отвернулись от недавнего любимца публики: в их глазах тот превратился в пьяницу и брюзгу. И все же талант ему не изменял. Под старость лет Сумароков сочинял даже ярче прежнего и свою лучшую трагедию «Димитрий Самозванец» написал уже в закатные годы. Быть может, и хандра помогла творчеству. Строки, полные отчаяния, и сегодня невозможно читать равнодушно:

— Но если я Парнас российский украшаю
И тщетно в жалобе к Фортуне возглашаю,
Не лучше ль, коль себя всегда в мученьи зреть,
Скорее умереть?

Слаба отрада мне, что слава не увянет,
Которой никогда тень чувствовать не станет.
Какая нужда мне в уме,
Коль только сухари таскаю я в суме?

На что писателя отличного мне честь,
Коль нечего ни пить, ни есть?

После смерти жены он тяжело заболел, однако вскоре пошел под венец с племянницей покойной супруги. Прожить вместе им довелось лишь несколько месяцев. Денег в семье действительного статского советника не оказалось, на похороны скидывались московские актеры, с миру по нитке.

Поэты пушкинского круга считали его эпигоном Расина, но отдавали ему должное за преданность литературе. От Сумарокова многое осталось. Прежде всего — русский театр. И вереница строк, которые и по сей день как будто не потускнели.