От тевтонов до невтонов

По хрестоматийному выражению Пушкина (списавшего, как говорят, афоризм у венецианца Франческо Альгаротти), Петр I в Европу прорубил окно. В этот распахнутый иллюминатор «надуло» много чего — и xорошего, и разного. Занесло и передовую западную ученость, бастионом коей стала Петербургская академия. Сей «штаб наук» исправно поработал на укрепление российской державности. При этом саму Академию прогрессировавшие в быстроте разума отечественные Невтоны не раз пытались освободить от «немецкого ига».

Морозный ясный день 27 декабря 1725 года (ст. ст.). На Городском острове у Большой Невы, возле особняка бывшего вице-канцлера Петра Шафирова, сосланного отсель двумя годами ранее за воровство, царит необычайное оживление. Множество саней, возков. Рослые форейторы высаживают важных вельмож в шубах. Пар от лошадей, сверкание орденов и камей, рубинов на эфесах шпаг. Треуголки, парики, оживленная речь на русском вперемежку с немецким. Моментами слышатся перлы ученой латыни... Немудрено, ведь сегодня здесь проходит первое публичное заседание Академии наук — в присутствии императрицы Екатерины I. Собралась вся знать новой имперской столицы вместе с господами академиками из-за границы.

Вдова Петра Великого довела до практического воплощения мечту супруга, учредившего Академию в 1724-м и не дожившего до ее открытия менее года. Как формулировалось в петровском «Определении об Академии и Университете»: «Надлежит… такое здание учинить, через которое не токмо слава сего государства для размножения наук нынешним временем распространилась, но и чрез обучение и расположение оных польза в народе впредь была».

В отличие от европейского «академ-стандарта» Петр I, сам когда-то избранный членом парижской АН, предполагал объединить под одной крышей высшее научно-исследовательское учреждение, университет и гимназию, ибо иначе «науки... не скоро в народе расплодятся», а при организации одного лишь университета — «и меньше того». Такой ход царь сделал не без подсказки своего сподвижника — историка, географа, экономиста Василия Татищева, предлагавшего сперва развить низшее и среднее образование: государь, мол, «ищет учителей, а учить некого».

Академия с самого начала стала госучреждением — «на бюджете». Президенты назначались монархом и часто не были учеными. Академики, получая «довольное жалованье», должны были решать научно-технические задачи государства, «распространяя познания естественных произведений империи, изыскивая средства к умножению таких, кои составляют предмет народной промышленности и торговли, к усовершенствованию фабрик, мануфактур, ремесл и художеств — сих источников богатства и силы государств».

Новые «познания» и «инвенты» (изобретения) следовало производить в трех академических отделениях: математическом, физическом и гуманитарном. Ученым мужам предписывалось также читать просветительские лекции, заниматься изданием научных книг и журналов. Что они со рвением и начали исполнять. Тем более, что все материальные условия государством были для этого созданы. 

Вот что писал, например, приехавший с семьей в русскую столицу в начале 1726 года немецкий историк Готлиб Байер: «Мне не пришлось заботиться о домашней утвари, столах, постелях, стульях… Моя кухня еще никогда не была так богато обеспечена…» Далее он признается, что не было такой книги, «даже из редких, по математике, медицине и физике», которую бы он «пожелал видеть и здесь не нашел». Недаром Христиан Вольф, немецкий ученый-энциклопедист, рекламировал Россию в то время юному, впоследствии — великому, математику Леонарду Эйлеру как «рай для ученых».

Немецкая речь преобладала на публичном заседании: из 13 академиков первого состава 9 были немецкими учеными. А всего в XVIII веке из 111 членов Академии 67 приехали из Германии. Остальные — из Голландии, Швейцарии, Англии, Франции, Дании и других стран. Первые русские ученые появились в АН лишь через десятилетия.

Петр Великий понимал: европейское окно требуется России для поступления свежих практических знаний, а последние — для строительства сильных армии и флота, общего технического «подтягивания» страны. Европа едва ли не с большим рвением ринулась в это окошко, быстро расширив его до приличного размера дверей. Интерес «экспатов» к империи Российской не исчерпывался личным материальным профитом. Манили просторы, мощный стартовый набор возможностей в стране, открывшейся для исследований и преобразований. Интересно, что именно немцы проявили наибольшую любознательность в познании Московии и сделали немало для ее научной славы и экономического развития. Оставшись в России, многие из них обрусели, некоторые сделались твердыми православными патриотами-монархистами, «русскими паче русских».

В 1720-е в Россию приехали совсем еще молодые ученые: 20-летние Эйлер и историк Герхард Миллер; механику и математику Николаю Бернулли было 30, а натуралисту Иоганну Гмелину — и вовсе 18! Став позже светилами мирового уровня, они прочно связывали свой успех с нашей Академией, достигшей, в том числе и их трудами, славы одной из лучших в Европе. Прусскому королю Фридриху Великому Эйлер, чьи работы сильно двинули вперед механику, гидродинамику, баллистику, навигацию, признавался: «Я всем обязан своему пребыванию в Петербургской академии». Даже те из иностранных ученых, кто позже покинул Петербург, оставались иностранными почетными членами АН, выполняли ее поручения, присылали ей труды для публикации. 

Тот же Эйлер по личной просьбе уже Екатерины II через годы вернулся в российскую столицу. Других (к примеру, выдающегося французского астронома Жозефа-Никола Делиля, чья картографическая проекция России оставалась актуальной два века) русская наука, увы, потеряла. И все благодаря Иоганну Шумахеру — заведующему Кунсткамерой и библиотекой, прозванному «неученым членом академии и канцелярским деспотом». 

Михайло Ломоносов, отдавший немало сил борьбе с этим «серым кардиналом», свидетельствовал: «Не можно без досады и сожаления представить самых первых профессоров Германа, Бернулли и других, во всей Европе славных, как только великим именем Петровым подвигались выехать в Россию для просвещения его народа, но, Шумахером вытеснены, отъехали, утирая слезы». 

Так дела обстояли в середине XVIII столетия. К тому времени русские, поначалу смотревшие на заграничных спецов снизу вверх, уже начали примечать: среди них попадаются и серые людишки, и жулики-авантюристы. При этом знаменитая борьба Ломоносова с «немецкой партией» касалась не столько национального вопроса, сколько отношения к порученному делу. Хотя и то, что именуется «иностранным засильем», в известной мере имело место.

Во второй половине XVIII — начале XIX века начался второй расцвет, отчасти связанный с особым покровительством Екатерины II. Она сугубо пеклась о «русификации». В те годы академиками стали анатом Алексей Протасов, математики Семен Котельников и Семен Гурьев, астроном Степан Румовский, натуралист Николай Озерецковский, минералог Василий Севергин и другие русские — в основном дети ремесленников, солдат, низшего духовенства.

Поистине с имперским размахом была организована Великая северная (начиная от Первой Камчатской Витуса Беринга), а также Академические экспедиции. В четко спланированных исследованиях разных отрядов вместе с великими иноземцами — Георгом Стеллером, Иоганном Гмелином, Петром Симоном Палласом — ценные данные для Отечества добывали русские ученые Степан Крашенинников, Андрей Красильников, Иван Лепехин и другие. 

«О вы, щастливые науки, прилежны простирайте руки и взор до самых дальних мест», — писал Ломоносов об этой героической поре русского естествознания.

Получив новое великолепное здание, построенное в 1789 году по проекту Джакомо Кваренги, Императорская академия была прозвана «Василеостровским Ватиканом». Кроме научного священнодейства, происходившего в ее стенах, очевидно, подразумевалась и некоторая как бы экстерриториальность — «иностранность».

Иноземцам, и особенно германцам, русская (и вся мировая) наука обязана многим: проливом Литке и островом Врангеля, гальванопластикой Якоби и «электромагнитным» правилом Ленца, эмбриологией Вольфа и Бэра, нормами русского правописания Грота... Список этот велик.

Однако же и русский природный гений со сметкой начали постепенно брать свое. Поначалу «немецкая партия» в Академии относилась к этому спокойно. Особенно, если речь шла о таких самородках, как Иван Кулибин, который благодаря покровительству Екатерины II и горячему участию в его судьбе Леонарда Эйлера стал «главным механикусом Отечества» — руководителем механических мастерских (фактически первого КБ) Академии наук. 

Но вот уже открытие русским академиком Василием Петровым явления электрической дуги, продемонстрированное им 17 мая 1802 года «в присутствии медицинской коллегии и многих знаменитых особ» и описанное в соответствующей брошюре, оказалось аккуратно «затертым». Открытие вольтовой дуги приписали английскому физику Гемфри Дэви, повторившему опыт Петрова только спустя несколько лет. 

Невиданный размах борьба «русской» и «немецкой» партий приобрела во второй половине позапрошлого столетия. Перед этим знаменитый Сергей Уваров, будучи министром народного просвещения, а также президентом Академии, провел в ней нужную реформу, чтобы «сохраняя все выгоды европейского просвещения, подвергнув умственную жизнь России вровень с прочими нациями, дать ей самостоятельность народную, основать ее на началах собственных и привести в соответственность с потребностями народа и государства». Как выразил эти цели Дмитрий Менделеев, «чтобы высшие учебные учреждения в России стали переходить из немецких рук в руки русских». 

«Немцы» изрядно упирались (ключевое слово стоит в кавычках, поскольку к «немецкой» партии принадлежали и другие иностранцы по происхождению, и некоторые природные русские). Как и в иные времена, включая новейшие, академические сообщества имели свойство замыкаться в своей «самодостаточности», отрываясь от кровных нужд государства, опасаясь проникновения новаторов-«чужаков». В этом «олимпийском» полузагнивании у ученой братии обычно находились влиятельные покровители. 

И тем не менее во второй половине XIX века русская наука окрепла настолько, что вполне могла соперничать с «немецкой» на любой кафедре. Теперь за каждую вакансию разворачивалась битва. И далеко не всегда такая же шутейная, как в экспромте Аполлона Майкова, написанном под яростные споры друзей-академиков о немецко-русском противостоянии: «Академия кутит, в буйстве силы не жалеет; это ясно говорит, что она уже русеет».

Сильный резонанс в обществе приобрела борьба выдающегося химика Александра Бутлерова против ученой «мафии», не пропускавшей в академики Илью Мечникова, Ивана Сеченова, Николая Бекетова и... Дмитрия Менделеева. Последнего господа академики прокатили на выборах в разные годы дважды, что породило бурю протестов и вал петиций по всей России. 

В статье с красноречивым названием «Русская или только Императорская академия наук в Санкт-Петербурге?». Бутлеров говорит об этом как о «величайшем оскорблении русскому народу», задается вопросом: «Не господствуют ли в Академии и теперь те начала, на которые так горько жаловался в свое время Ломоносов?..»

Впрочем, русская наука всегда прорывалась к мировым высотам как благодаря, так и вопреки. Все-таки частичка духа беспокойной Петровской эпохи, дыхание ветра первых северных экспедиций присутствовали в ней всегда.