Имперский путь

28.07.2016

Игорь НЕМЧИНОВ

295 лет назад, 10 сентября (н. ст.) 1721 года, был подписан Ништадтский мир, официально завершивший крупнейшее на тот момент геополитическое противостояние — Северную войну, в которой Россия одержала победу над Швецией. Историческая кампания, длившаяся с разной интенсивностью на протяжении двух с лишним десятилетий, фактически поставила крест на имперском, великодержавном статусе нашего северного противника и, напротив, наделила совокупностью таких качеств Русское государство. Отныне — с 2 ноября 1721-го — оно с полным правом стало именоваться Российской империей.

Когда Петр Великий прорубал свое окно в Европу и строил Санкт-Петербург, он не захватывал вероломно шведские земли или «северные прибалтийские провинции», как по сей день трактуют те события шведские же источники. Русский царь всего лишь возвращал России законные территории, принадлежавшие ей с незапамятных времен. Шведы воспользовались в XVII столетии Смутой и оттяпали у Руси края, некогда входившие в состав еще древней Новгородской республики. Закрыв тем самым нашему государству выход к Балтике. 

«Северный сосед» в лице его правителей был по отношению к русским крайне недружелюбен, чертовски высокомерен, к тому же на свою беду оказался патологически самонадеян. Вот эту патологию и пришлось хирургически лечить Петру I совместно с вверенными ему войсками. То, какими видели наших пращуров, живших в начале XVIII века, «свободные западные граждане», демонстрирует всем известный Вольтер — в своем труде «История Карла XII»: «Московиты были менее цивилизованны, чем обитатели Мексики при открытии ее Кортесом. Прирожденные рабы таких же варварских, как и сами они, властителей, влачились они в невежестве, не ведая ни искусств, ни ремесел и не разумея пользы оных... 

Единственными полками, на которые можно было хоть сколько-нибудь надеяться, были те, коими командовали немецкие офицеры, но, к сожалению, оные оказались в слишком малом числе. Остальные же представляли собой сборище согнанных из лесов варваров, одетых в звериные шкуры и вооруженных кто луком, а кто просто дубиной. Лишь у немногих были ружья, и ни одному не приходилось еще участвовать в регулярной осаде. К тому же во всей армии не нашлось ни одного умелого артиллериста».

Что особо примечательно в этих вольтеровских «характеристиках»? Если не обращать внимания на типичную развесистую клюкву и на то, что описания касаются в основном битвы при Нарве — первого петровского «блина» в Северной войне, вышедшего чудовищным комом, — прежде всего бросаются в глаза нескрываемое презрение к «варварам-московитам» и твердая уверенность, что Россия и русские не имеют моральных, а равно юридических прав ни на самобытность, ни, тем паче, на великодержавность. 

Подобный взгляд на нашу страну и ее народ был характерен для западных прогрессоров задолго до рождения Вольтера и много позже его смерти. К примеру, дружной парочке Марксу — Энгельсу принадлежали отнюдь не в меньшей степени русофобские и в то же время ничуть не менее категоричные высказывания. Этот фактор, надо полагать, как раз и был перманентной причиной страшных, человеконенавистнических, тотально опустошительных войн, которые Запад вел против Российского государства. 

Кстати, о немцах. Первое лицо эпохи Просвещения отрекомендовало их в приведенном фрагменте как исключительно умелых, эффективных, надежных воинов, противопоставив никудышным русским. Однако тогда же, в период крайне неудачных сражений под Нарвой, за ними в наших войсках закрепилась совершенно иная слава: их чуть ли не поголовно считали изменниками. Вряд ли тот стереотип был стопроцентно справедлив, но предавали немцы (говоря шире — иностранцы) не только в эпизодах с отдельными перебежчиками в стан противника, но и на уровне целых союзнических армий. 

Когда царь Петр вступал в эту войну, в соратниках у него значились Саксония, Дания и Речь Посполитая. Истинные ценность и жизнестойкость этого альянса наиболее наглядно проявились в битве при Фрауштадте (ныне Всхова, Польша) зимой 1706-го. Там командование саксонской армии предприняло «решительное» наступление, завершившееся в итоге ее постыдным поражением. В составе этих войск был, увы, и русский корпус, бойцы которого долго не получали от «союзников» ни положенного жалованья, ни приличного обмундирования, ни более-менее приемлемого снабжения жизненно необходимым. Тем не менее именно русские оказали серьезное сопротивление бросившемуся в стремительную контратаку врагу, в то время как саксонские полки в панике бежали с поля брани. 

Чтобы было понятно читателю, чем в действительности закончилась бойня под Фрауштадтом, и дабы ни у кого не возникало подозрений в пристрастности (читай, русофильстве) рассказчика, обратимся к трудам современного шведского историка Петера Энглунда: 

«В этой битве Реншёльд (шведский фельдмаршал. — «Свой») ясно показал свою силу как полководца. При этом же случае он показал также и кое-что другое: жесткую и холодную беспардонность, граничащую с жестокостью. А именно: после битвы отдал приказ казнить всех взятых в плен русских. В заключительных фазах сражений вражеские солдаты, которые еще стояли на ногах, бросали оружие, обнажали головы и взывали о прощении. Саксонских солдат щадили, но русским не приходилось ждать никакой милости. Реншёльд приказал поставить шведские отряды кольцом, внутри которого собрали всех взятых в плен русских. Один очевидец рассказывает, как потом около 500 пленных «тут же без всякой пощады были в этом кругу застрелены и заколоты, так что они падали друг на друга, как овцы на бойне». Трупы лежали в три слоя, размочаленные шведскими штыками... Другой участник сражения рассказывает: «Узнавши, что они русские, генерал Реншёльд велел вывести их перед строем и каждому прострелить голову; воистину жалостное зрелище!» Это была необычная и отвратительная акция <...> бойне при Фрауштадте не было равных в те времена, как по масштабам, так и потому, что совершалась она с холодным расчетом. Без сомнения, можно предположить особую жгучую неприязнь, направленную именно против русских, неприязнь, которая уже в те времена, имела исторические корни. И все же, по всей вероятности, зверский приказ Реншёльда не был отдан в состоянии аффекта, а был, напротив, глубоко продуман. Таким образом он избавлялся от толпы обременительных пленных, которые, в отличие от саксонцев, имели мало цены как перевербованные ратники в собственном войске. В то же время Реншёльд хотел на судьбе этих несчастных русских преподать урок другим, сделать ее устрашающим примером».

Как видим, причину беспримерной жестокости, приведшей к дичайшему военному преступлению, Энглунд находит в чистом прагматизме своих предков-соотечественников. И при этом пытается обойти вниманием махровую русофобию, традиционный для Запада мотив, которым руководствовались, скажем, Гитлер, Гиммлер и Геббельс, когда «судьбу несчастных русских» в очередной раз в истории пытались «сделать устрашающим примером».

Армия Петра как таковая не принимала участия в схватке при Фрауштадте. Наш корпус там, повторимся, был в составе войск саксонского курфюрста Августа II. Однако как раз на этих прусско-польских землях шведы наиболее наглядно продемонстрировали свое истинное отношение к русским людям. Ну а долг, как известно, платежом красен. Этот — накопившийся с учетом неудач 1700 года — мы с лихвой вернули супостату в 1709-м: «Было дело под Полтавой, дело славное, друзья! Мы дрались тогда со шведом под знаменами Петра».

Мир, завершивший Северную войну, заключили в Ништадте (ныне Уусикаупунки, Финляндия) лишь через 12 лет после виктории в Полтавском сражении. Российские вооруженные силы тогда еще не были готовы гнать и бить врага до полнейшего разгрома, до Стокгольма. Война отнимала слишком много сил и средств у страны, переживавшей титанические преобразования. Но главные задачи, которые ставил перед собой Петр Великий, в этой кампании оказались полностью выполнены: Россия стала великой морской державой (и великой державой вообще), обрела в боях сильные армию и флот, расширила свои территории и, наоборот, значительно сузила притязания тех, кто хотел ее покорить, войдя в Москву, а Санкт-Петербург сравняв с землей.

С тех пор, нелишне отметить, шведы постепенно превращались в один из самых мирных народов на планете, потихоньку шли к своему шведскому социализму, шведскому качеству в промышленности и всему такому прочему, тоже шведскому. 

Но их пример в любом случае не нам наука. Что бы ни говорили доморощенные русофобы о благотворности распада империй и даже объективности таких процессов, закономерность, которую подсказывает история, на самом деле одна: Россия просто-таки обречена быть огромной и могущественной. А также непременным усмирителем всех, кто посягает на ее территории и ее незыблемое право оставаться собой.

Оставить свой комментарий
Вы действительно хотите удалить комментарий? Ваш комментарий удален Ошибка, попробуйте позже
Закрыть