Жаркое лето генерала Брусилова

Сто лет назад в третьей декаде мая (по старому стилю) русская армия приступила к стратегической войсковой операции, впоследствии ставшей легендарной, именуемой у нас, как правило, Брусиловским прорывом. Она начиналась почти в полном соответствии с «национальными парадигмами» типа «пан или пропал», «грудь в крестах или голова в кустах», а завершилась... Итоги этого наступления, предпринятого Юго-Западным фронтом под командованием Алексея Брусилова, настолько неоднозначны, что до сих пор являются предметом жарких споров. Преимущественно — историко-политических.

Самая известная картина замечательного, безвременно ушедшего живописца Павла Рыженко называется «Стоход. Последний бой Лейб-Гвардии Преображенского полка». В центре полотна — три гвардейца, которые стоят во весь рост посреди поля битвы. На окружающем троицу пространстве видны груды мертвых тел, остатки проволочных заграждений, кайзеровские каски и прочие, ставшие уже «бесхозными», детали военной амуниции. Опрокинуто тяжелое орудие, сестра милосердия спасает чью-то жизнь... Чуть поодаль — устремившиеся в яростную атаку русские солдаты и офицеры. Место действия — вязкая, заболоченная пойма реки Стоход, что на Волыни. Время, судя по одежде преображенцев, — осень 1916-го, хотя то тут, то там все еще зеленеют куски изодранного травяного ковра. К этому моменту Брусиловский прорыв уже остановлен, а Российская империя, в предвкушении невиданной катастрофы, доживает последние месяцы своего существования...

«Сорвавшимся наступлением Каледина за Стоход и победой Лечицкого при Коломее кончается Четвертая Галицийская битва — славное Брусиловское наступление. В последних числах мая были разгромлены австро-венгерские армии — в двадцатых числах июня на полях Волыни были сокрушены отборные дивизии кайзера... За тридцать семь дней боя в наших руках осталось 272 000 пленных и 312 пушек... Россия никогда этого не забудет Алексею Алексеевичу Брусилову. Когда после несчастий пятнадцатого года самые мужественные пали духом, он один сохранил твердую веру в русского офицера и русского солдата, в славные русские войска. И войска отблагодарили полководца, навеки связав его имя с величайшей из своих побед», — так заканчивается одна из глав знаменитого труда «История русской армии», написанного эмигрантом-монархистом Антоном Керсновским. Несмотря на некоторую громоздкость цитаты, в ней емко и точно отражена суть наиболее прославленной операции Второй Отечественной войны, которую в советские годы историки называли, эдак пренебрежительно, «империалистической».

Генерал от артиллерии Брусилов принял командование Юго-Западным фронтом в марте 1916 года, незадолго до своего «именного» прорыва. Прежде на полях сражений Первой мировой он возглавлял 8-ю армию, поучаствовал с ней как в победоносных наступлениях начального периода, так и в последовавшем оставлении ранее завоеванных рубежей. Передал ее, пойдя на повышение, генералу от кавалерии, будущему атаману Войска Донского Алексею Каледину. 

Что требовалось прорывать (или куда следовало прорываться)? По первоначальному стратегическому плану, разработанному Ставкой под руководством генерала Михаила Алексеева, ничто и никуда. 8-й, 11-й, 7-й и 9-й армиям ЮЗФ (в такой последовательности они располагались тогда с севера на юг на территории нынешней Западной Украины) была отведена сугубо второстепенная роль. По словам Керсновского, «Юго-Западному фронту надлежало открыть кампанию демонстрацией из Ровненского района. Решительное же наступление должно было состояться к северу от Полесья. Западному фронту предстояло нанести главный удар из Молодеченского района на Ошмяны и Вильну, Северному фронту — вспомогательный из Двинского района на Свенцяны. Эверту надлежало бить, Куропаткину — помогать, Брусилову — демонстрировать».

Однако «демонстрировать» он, генерал Брусилов, категорически отказался — в отличие от его тезок Эверта и Куропаткина, возглавлявших соответственно Западный и Северный фронты. Эти военачальники, деморализованные неудачами 1915 года, а также провалом предпринятого уже в марте 1916-го и принесшего колоссальные потери Нарочского наступления (в Белоруссии), вновь атаковать немцев и австрийцев в их максимально надежных укрытиях ни малейшей охоты не испытывали. Нежелание проявлялось подчас в таких формах, что впору было говорить о саботаже и предательстве (сегодня отдельные исследователи намекают на участие этих генералов в антигосударственном заговоре, на их тесную связь с англичанами и т.д.). Брусилов же объяснял поведение главнокомандующих соседними фронтами так: «Весь вопрос состоит в том, что Алексеев хотя отлично понимает, каково положение дел и преступность действий Эверта и Куропаткина, но, как бывший их подчиненный во время японской войны, всемерно старается прикрыть их бездействие и скрепя сердце соглашается с их представлениями...»

Таким образом, главный удар по врагу нанес именно Юго-Западный фронт. Прорывать же ему пришлось сверхмощную оборону, которую австро-венгры готовили в течение девяти месяцев.

«Неприятельские позиции были чрезвычайно сильно укреплены. По всему фронту они состояли не менее как из трех укрепленных полос в расстоянии друг от друга приблизительно от 3 до 5 верст. В свою очередь, каждая полоса состояла из нескольких линий окопов, не менее трех, и в расстоянии одна от другой от 150 до 300 шагов... Все окопы были выше роста человека, и везде в изобилии были построены тяжелые блиндажи, убежища, лисьи норы, гнезда для пулеметов, бойницы, козырьки и целая система многочисленных ходов сообщения для связи с тылом. Окопы были сооружены с таким расчетом, чтобы подступы к позициям обстреливались перекрестным ружейным и пулеметным огнем. Убежища были устроены чрезвычайно основательно, глубоко врыты в землю и укрывали людей не только от легких, но и от тяжелых артиллерийских снарядов... Каждая укрепленная полоса была основательно оплетена колючей проволокой: перед фронтом тянулась проволочная сеть, состоявшая из 19–21 ряда кольев. Местами таких полос было несколько в расстоянии 20–50 шагов одна от другой; некоторые ряды были оплетены столь толстой стальной проволокой, что ее нельзя было резать ножницами; на некоторых боевых участках через проволоку заграждений пропускался сильный переменный электрический ток высокого напряжения, в некоторых местах подвешены были бомбы, а во многих местах впереди первой полосы были заложены самовзрывающиеся фугасы», — рассказывал в своих мемуарах Алексей Брусилов.

Картину несколькими важными штрихами дополняет писатель-баталист Сергей Сергеев-Ценский: «Захваченный в первый день прорыва в плен венгерский офицер-наблюдатель держался на допросе самоуверенно и даже гордо. Попытка русских прорвать австро-германский фронт казалась ему мальчишеством. Он говорил убежденно:

— Наши позиции неприступны, и прорвать их невозможно. А если бы это вам удалось, тогда нам не остается ничего другого, как соорудить грандиозных размеров чугунную доску, водрузить ее на линии наших теперешних позиций и написать: «Эти позиции были взяты русскими. Завещаем всем — никогда и никому с ними не воевать!».

В общем, очередное самонадеянное упование в духе «Скорее небо упадет на землю и Дунай остановится в своем течении...» было посрамлено солдатами, офицерами и генералами Юго-Западного фронта. Успех оказался следствием того, что Алексей Брусилов впервые в истории подобных битв предпринял прорыв вражеской обороны сразу на нескольких участках. Более того, каждая из его армий, заранее избрав себе подходящее место для разящей атаки, готовила, а затем проводила ее совершенно самостоятельно. Противник не знал, где ему будет особенно жарко и тошно, совершенно не представлял, куда нужнее всего отправлять спасительную подмогу. Останавливаться на подробностях подготовки и проведения вошедшей в учебники операции здесь не станем, они, в сущности, довольно непротиворечиво описаны в бесчисленном множестве томов разнообразной, прежде всего военно-исторической, литературы.

Отметим лишь, что наиболее внушительная победа была одержана ЮЗФ в районе Луцка (недаром Брусиловский прорыв также вошел в историю как Луцкий), где действовала 8-я армия. В дальнейшем она устремилась на северо-запад, к Ковелю, стала сражаться за то, чтобы овладеть этим важным транспортным узлом. И тут, как ни прискорбно, русские войска завязли в тяжелых кровопролитных боях. К и без того очень сильно укрепленному Ковелю немцы и австрийцы подтянули мощные резервы, а также дивизии, экстренно переброшенные с западноевропейских фронтов.

Брусиловская операция постепенно, но неотвратимо теряла свой эффект. В теории у нее могли быть самые блестящие перспективы. Но для этого — как минимум — должны были во всю мощь ударить на своих участках армии Западного фронта, которому изначально как раз и отводилась первая роль в общем наступлении. Однако командующий Эверт, как писал Керсновский, «вдруг переменил весь свой план и вместо удара на Вильну избрал почему-то удар на Барановичи... Для переработки планов он просил две недели отсрочки — с 18 мая на 31-е и, едва лишь получив их, попросил новую отсрочку до 4 июня, опасаясь... неудачи в Троицын день! На этот раз рассердился даже покладистый Алексеев. Эверту приказано было наступать, не справляясь со святцами».

Самое печальное то, что и этот приказ вышеупомянутый генерал, по сути, не выполнил, предприняв вмененное ему в обязанность наступление лишь одним полным армейским корпусом из имевшихся в его распоряжении двадцати трех!.. В результате и множество людей погубил, и поставленной цели не добился.

Способен ли был Брусилов, опираясь только на собственные возможности, развить достигнутый под Луцком успех? Некоторые военные историки полагают, что теоретически — мог. Он должен был отказаться от заведомо бесперспективной осады Ковеля, обрушив основной ударный кулак в западном или юго-западном направлении, а заодно задействовать для уничтожения отступавших австрияков всю конницу. В этом случае Юго-Западный фронт покончил бы с австро-венгерскими войсками, вывел бы целое неприятельское государство из состояния войны. Но вряд ли теперь есть смысл виртуально, задним числом, просчитывать упущенные, потенциально благополучные варианты. Брусиловский прорыв довольно быстро захлебнулся, хуже того — обернулся страшной бедой, прозванной «Ковельской (или Стоходской...) мясорубкой».

Произошло это по многим причинам: из-за того, что русские были неизменно «верны своему союзническому долгу», а ситуативные союзники по Антанте к таким вещам относились... как всегда; из-за острейшего дефицита резервов у командующего Юго-Западным фронтом — именно в те моменты, когда они ему были крайне необходимы; из-за отсутствия единоначалия в вооруженных силах Российской империи, а проще говоря — из-за анархии, деградации системы управления. Многие историографы дают понять, что разложение в армии — специфический феномен 1917 года. Однако пагубная «демократизация» в войсках началась гораздо раньше. Чтобы убедиться в этом, достаточно почитать мемуары все того же Брусилова. Там генерал без всякой задней мысли описал такие ситуации на фронте, которые для людей компетентных, знакомых с настоящей армейской дисциплиной, выглядят, мягко говоря, весьма «необычно».

Как бы то ни было, Брусиловское кратковременное наступление кардинально повлияло на исход всей войны. И австро-венгры, и германцы были вынуждены ослабить атакующий натиск в Западной Европе, направив основные силы на восточный театр военных действий. Они не добили итальянцев при Трентино, не довели до своей, казалось бы, неизбежной победы противостояние с французами под Верденом. Брусилов спас союзников от разгрома.

Во время исторического прорыва, а потом в безуспешных сражениях под Ковелем Русская армия пропела свою лебединую песню. «Стоходская мясорубка» перемолола с обеих сторон сотни тысяч безвестных ныне воинов. В ней погибла основа Российской императорской гвардии — опоры трона, главной защитницы царя. Именно этот трагический момент изображен на картине Павла Рыженко. Символика, мотивы данного полотна, безусловно, сродни теме «Варяга», и подобный героический пафос отнюдь не утратил своей актуальности. Но не менее важны и уроки, которые следует извлекать из драматических событий столетней давности. В годы Великой Отечественной войны этот опыт — как удачный, так и горький — советское командование учло в полной мере: и в вопросах тактики, используя прорывы, схожие с Брусиловским, и тем более в плане воинской дисциплины, не допуская даже малейшего подобия порядков, царивших в русской армии в период Первой мировой.