Горький — это звучит гордо

Полуторавековой юбилей такого писателя, как Максим Горький, — событие для нашей страны неординарное. Его общенациональное значение как выдающегося прозаика, драматурга, мыслителя, общественного деятеля не подвергалось сомнению ни до 1917-го, ни после Октябрьской революции. Созданные им произведения оставались актуальными весь XX век, не утратили остроты, злободневности, экспрессии и в постсоветскую эпоху.

Страстные, порывистые герои его сочинений показаны рельефно, убедительно — ведь они срисованы с натуры. Горький — автор бунтарских гимнов, живописных рассказов, поражающих трагичностью и подспудной мощью социального конфликта пьес, весьма глубоких по замыслу и психологизму романов.

Среди наших классиков он стоит особняком: выходец из простого народа, на собственной шкуре познавший горькую долю человека из низов (отсюда и псевдоним), не получивший хорошего образования, создававший себя сам. Алексей Пешков еще задолго до своего автопереименования жадно интересовался особенностями русского быта, запоем читал, подолгу размышлял. А затем, в течение всей последующей жизни, любил повторять: не пишу, а только учусь писать. При этом многократно номинировался на Нобелевскую премию по литературе и был, безусловно, ее достоин, но так и не получил.

Алексей Максимович много зарабатывал, однако большую часть средств тратил на единовременные пособия случайным просителям, щедрые пожертвования ближним и дальним, а то и просто незнакомым. «Тут (в его доме. — «Свой») были люди различнейших слоев общества, вплоть до титулованных эмигрантов, и люди, имевшие к нему самое разнообразное касательство: от родственников и свойственников — до таких, которых он никогда в глаза не видал, — свидетельствовал Владислав Ходасевич в очерке «Горький». — Целые семьи жили на его счет гораздо привольнее, чем жил он сам. Кроме постоянных пенсионеров, было много случайных; между прочим, время от времени к нему обращались за помощью некоторые эмигрантские писатели. Отказа не получал никто».

Самая известная и наиболее впечатляющая его пьеса — «На дне». Еще в детстве и юности он насмотрелся всяческого зла и горя, нищеты и унижений, воспринял пережитое как урок, назидание: помогай каждому, чем можешь. Его персонажи мечтают о счастье, рассказывают о вымышленном царстве добра, где нет «свинцовых мерзостей жизни».

Горький почти не чувствовал физической боли. Несколько раз пытался покончить с собой, и всякий раз от непоправимого его спасала какая-то неведомая сила. Мог выпить чудовищное количество спиртного и не опьянеть. На закате своих дней устроил среди домочадцев голосование: умирать ему или все же не стоит?

На всех портретах он разный — будто менял для неких надобностей внешность. Хотя причина метаморфоз заключена, скорее, в его внутренних превращениях.

Фундамент идеального, существующего лишь в грезах общества милосердия он воздвиг, надо полагать, лишь для себя одного. Помогал людям не только деньгами, но и советами, рекомендациями (в смысле протекций), лекарствами, бумагами на выезд за рубеж, разрешениями на опубликование...  Власти предержащие к его вескому мнению прислушивались — и при самодержавии, и при диктатуре пролетариата. Владельцы высоких кабинетов порой сердито ворчали, недовольно косились в сторону настырного — высокого, басовитого, стриженного под «бобрик», с обвислыми, густыми усами — ходатая, однако отказать ему, как правило, не решались.

Сам же «буревестник революции» был аскетом, довольствовался малым, что бы ни утверждали на сей счет его многочисленные недоброжелатели. Прелестям комфорта и уюта, материального довольства предпочитал творчество, общение, свободное выражение смелых, часто «несвоевременных» мыслей. От последних нередко проистекали его размолвки с литераторами, певцами, художниками, политиками. В период первой русской революции Горький дружил с Лениным. Вдвоем они не только размышляли о судьбах России, но и ходили в музеи, театры, играли в шахматы. Будущий «вождь мирового пролетариата» однажды получил от слывшего сильным игроком Алексея Максимовича мат.

После прихода к власти большевиков их отношения испортились: писатель довольно рьяно критиковал новое руководство страны, а временами и ругал отчаянно. Затем настало примирение, хотя прежней теплоты в отношениях уже не было. Ленин настоятельно советовал ему отбыть на лечение за границу: «Я устал так, что ничегошеньки не могу. А у Вас кровохарканье, и Вы не едете! Это ей-же-ей и бессовестно, и нерасчетливо. В Европе, в хорошей санатории будете и лечиться, и втрое больше дело делать. Ей-ей. А у нас — ни леченья, ни дела, одна суетня, зряшная суетня. Уезжайте, вылечитесь. Не упрямьтесь, прошу Вас!»

Горький послушался и уехал. Однако не навсегда, отправился, можно сказать, в длительную творческую командировку. Вдали от Родины написал цикл рассказов, воспоминания «Заметки из дневника» (первоначальное название отличалось большей конкретикой — «Книга о русских людях, какими они были»), роман «Дело Артамоновых», завершил автобиографическую трилогию.

Алексей Максимович не отрезал себя от России, не проклинал и даже почти не ругал правителей, сторонился эмигрантов, политической борьбы и скандалов. Он, как и прежде, стремился помогать тем, кто попал в беду, несмотря на то, что его собственные финансовые дела оказались отнюдь не блестящи. Кто-то эту помощь принимал, иные гордо отказывались.

Перед Кремлем не заискивал, в 1922-м выступил против суда над правыми эсерами. Ленин отреагировал в своем стиле: «Я читал поганое письмо Горького. Думал было обругать его в печати, но решил, что, пожалуй, это чересчур».

На смерть вождя революции писатель отозвался в 1924-м очерком-эпитафией. Позабыв былые распри, признавался: «Лично для меня Ленин не только изумительно совершенное воплощение воли, устремленной к цели, которую до него никто из людей не решался практически поставить пред собою, — он для меня один из тех праведников, один из тех чудовищных, полусказочных и неожиданных в русской истории людей воли и таланта, какими были Петр Великий, Михаил Ломоносов, Лев Толстой и прочие этого ряда».

Можно как угодно относиться к этим славословиям в отношении умершего, однако вряд ли они существенно сказались на репутации склонного к гиперболам автора.

Тогда же, в 1920-е, Горький приступил к реализации проекта, обещавшего стать эпохальным. Намереваясь подружить, насколько это вообще было возможно, литераторов-эмигрантов и их советских коллег, стал было издавать журнал «Беседа». Однако тот, едва родившись — вышло семь номеров, — испустил дух. Политбюро ЦК РКП(б) вначале не возражало против распространения этого издания в Советской России, но убедительнее доводов главных партийцев страны оказались аргументы цензора Павла Лебедева-Полянского: «Пропуская в СССР «Беседу», Главлит будет способствовать улучшению состояния кассы ЦК меньшевиков, да и самый журнал носит неприятный идеологический уклон, теософско-мистический; на его страницах помещают статьи наши ярые враги и рекламируется вся белогвардейская и меньшевистская литература».

Благородная затея Горького провалилась, и все шишки обрушились на него же. Получилось так, что он понапрасну взбудоражил общественность, разрекламировал журнал, пообещал многим работу и приличную оплату... За решение ретивого цензора писатель был, конечно, не ответчик и тем не менее переживал неудачу чрезвычайно болезненно.

Его имя в советской прессе некоторое время почти не упоминали, хотя и в недруги Алексея Максимовича не спешили записывать. Более того, заманивали в Союз — с каждым годом все настойчивее. Обещали разные блага, всенародное уважение, издание книг, внушительные гонорары.

В 1928 году его позвал в СССР Сталин, прислав приглашение, от которого трудно было отказаться. Горький отправился в Москву вскоре после празднования собственного 60-летия. По случаю круглой даты мэтра засыпали поздравительными письмами и приветственными телеграммами, в том числе такие корифеи, как Стефан Цвейг, Томас и Генрих Манны, Джон Голсуорси, Герберт Уэллс, Сельма Лагерлеф. Юбиляр провел на родине пять недель, побывав в Москве, Курске, Харькове, Ростове-на-Дону, Нижнем Новгороде, Крыму. Свои впечатления изложил в книге «По Союзу Советов».

Через год совершил новый вояж в страну. Его привезли в Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН). Писателю понравилось там едва ли не все: участливые охранники, заключенные, коих будто бы толково перевоспитывали, и даже условия, в которых они проживали. После этой «экскурсии» был написан очерк «Соловки».

К роскоши он по-прежнему выказывал полнейшее равнодушие. Когда его поселили в бывшем особняке Рябушинского на Малой Никитской, радость от такого подарка испытали ближние, но не сам Горький. Так же, как и раньше — в Петрограде, на Капри, в Сорренто, — не щадя сил трудился, безостановочно дымил папиросой, торопил мысль, исписывая кипы листов.

В мае 1933 года приехал в Советский Союз навсегда. Где бы ни появлялся, а путешествовал по стране он невероятно много, его встречали многотысячные толпы, сопровождая овациями и криками «ура». На банкетах в Кремле Сталин поднимал бокал за «великого писателя земли русской» и «верного друга большевистской партии».

Он встречался с рабочими заводов и тружениками образцово-показательных совхозов. Ему докладывали о счастливой жизни советских пролетариев, достижениях во всех областях — науке, производстве, искусстве, физкультуре и спорте. Побывав на Беломорканале, написал весьма положительно и об этой поездке.

Ажиотаж вокруг него был такой, что немолодой уже литератор выглядел ошеломленным. Впрочем, нередко шутил по этому поводу, а Лидии Сейфуллиной сказал так: «Меня теперь везде приглашают и окружают — почетом. Был у пионеров — стал почетным пионером. У колхозников — почетным колхозником. Вчера посетил душевнобольных. Видимо, стану почетным сумасшедшим».

Знаки внимания сыпались на седую голову с неистовой силой. Моссовет переименовал в его честь главную улицу Москвы, Тверскую. Имя Горького присвоили Московскому Художественному театру. И родной Нижний Новгород получил новое название...

В СССР построили огромный самолет, поражавший воображение размерами и возможностями, — «Максим Горький». Однако в мае 1935 года этот воздушный титан потерпел катастрофу, погибло почти пятьдесят человек.

Говорят, что Алексей Максимович счел это дурным знаком. Жить ему и впрямь оставался всего год. Ходасевич вспоминал, что в доме пролетарского классика часто играли в карты — то в 501 (по выражению Державина, «по грошу в долг и без отдачи»), то в бридж: «В последнем случае происходило, собственно, шлепанье картами, потому что об игре Горький не имел и не мог иметь никакого понятия: он был начисто лишен комбинаторских способностей и карточной памяти. Беря или чаще отдавая тринадцатую взятку, он иногда угрюмо и робко спрашивал:

— Позвольте, а что были козыри?»

Мудрый, начитанный, потрепанный жизнью человек так и не понял, где «были козыри» и в чем их польза. А может, и не хотел этого знать. Он просто жил, познавал мироздание.

Строилось и укреплялось невиданное в истории государство, росло — количественно и качественно — общество с небывалым набором идеалов и ценностей. Созидание шло трудно, и далеко не все граждане прониклись светлыми идеями, но казалось, что в будущем многое изменится к лучшему, наступит всеобщее благоденствие, повсюду воцарится радость.

Несмотря на веру во все хорошее в его глазах часто застывала грусть...

Волнение вокруг присутствия Максима Горького в Советском Союзе постепенно улеглось. Он мог трудиться спокойно, не отвлекаясь на посторонние шумы. В последние годы писал самое крупное свое произведение, роман-эпопею в четырех частях «Жизнь Клима Самгина» — о судьбах русской интеллигенции в переломную эпоху, которую пережил сам. В минуты отдыха играл с внучками Марфой и Дарьей. По обыкновению напряженно размышлял, погрузившись в густой табачный дым. Вспоминал людей, с которыми был знаком, горячие диспуты, стремительный путь к славе. Спорить ему уже было не с кем и не о чем.

«Он создал новую веру — религию человека»

Павел Басинский, литературовед, автор книги «Страсти по Максиму: Горький: 9 дней после смерти»:

«Последняя веха — Толстой. За Толстым никого — или Горький», — писал Дмитрий Мережковский в книге «Не святая Русь». Это сказано не в сравнение уровней художественного дарования, а относилось к первой части знаменитой трилогии, повести «Детство».

Казалось бы, что тут обсуждать: автобиографическая вещь, каких много. Но критик увидел в ней символическую формулу России. Бабушка и Дедушка — две ипостаси уходящего русского мироощущения, русской религиозности. Бабкина вера — народная, стихийная, полуязыческая, теплая. Взгляды Деда — государственнические, жесткие, по-петровски реформаторские, собирающие всех и вся в страшный кулак. Она — поэзия. Он — наука. Первая безграмотна. Второй полуграмотен. Формирование Алеши Пешкова происходило на пересечении этих полюсов, однако, подобно хитроумному Улиссу, он миновал Сциллу и Харибду обеих традиций. Потому и стал Горьким, самостоятельной духовной фигурой, создателем новой веры — религии человека.

«/Пешков/ слишком убежден, что не похож на людей, слишком этим рисуется, причем — не похож ли на самом деле — это еще вопрос, — рассуждает о себе в третьем лице любивший всякого рода масочность писатель в корреспонденции к будущей жене Екатерине Волжиной. — Это может быть одной только претензией. Но претензия позволяет ему предъявлять к людям слишком большие требования и несколько третировать их свысока».

«Люди» и «человеки» — одна из важнейших его тем. Первые ведут бездумную, растительную жизнь, страдают, бессмысленно погибают; так для них устроил Бог; но Он умер, бросив творения на произвол дьявола. «Человеки» — другое. Это существа высшего порядка, знаменующие новый виток развития цивилизации, они не верят в отжившие сказочки, становятся рядом с Творцом, чтобы построить свой мир, создать собственный рай.

Интересно, что идеи, которые принято считать горьковским ницшеанством, появились в произведениях писателя гораздо раньше, чем ему представилась возможность познакомиться с трудами базельского философа. Рассказ «Макар Чудра», напечатанный в 1892 году в газете «Кавказ», начинается с абсолютно ницшеанского высказывания, вложенного в уста старого цыгана: «Так нужно жить: иди, иди — и все тут. Долго не стой на одном месте... А задумаешься — разлюбишь жизнь, это всегда так бывает. И со мной это было». Один к одному — «Несвоевременные мысли» германца, тогда еще не переведенные на русский.

«Человек — это переход и гибель», — говорил Заратустра, имея в виду «мост», протянутый природой между животным и сверхчеловеком. Таковы и горьковские герои: Коновалов, Челкаш, Сатин, Лунев, Фома Гордеев. Все эти мощные, гордые, заносчивые люди в старом мире бессильны, сходят с ума, разбивают головы о стену, вешаются. Само название заключительной части автобиографической трилогии — «В людях» — не случайно. Когда отец и мать умирают, дед выгоняет Алешу из дома: «Ты — не медаль, на шее у меня — не место тебе, иди-ка ты в люди». Пешков работает в Нижнем, потом в Казани — бурлаком, помощником булочника, разносит выпечку студентам духовной семинарии, и они с удивлением смотрят на рассыльного, цитирующего Маркса, Лаврова, Шопенгауэра. Для Алеши было делом принципа вырваться из толпы. Он хотел доказать свою правду. «Любимая книга моя — книга Иова, всегда читаю ее с величайшим волнением, а особенно 40-ю главу, где Бог поучает человека, как ему быть богоравным и как спокойно встать рядом с Богом», — напишет он годы спустя Василию Розанову. В отличие от библейского Иова довел свой бунт до конца.

К началу века Горький обрел мировую славу. Ни Бунин, ни Чехов, ни Куприн не были так знамениты. Во время литературного турне 1907-го по Америке его встречают Марк Твен и Уильям Дин Хоуэллс. На Капри он даже не арендует вилл — ему снимают.

Его произведения заражали читателей, в нем видели сокола и буревестника всего нового, светлого — в противовес безвременью и тишине старого. Читателя меньше всего интересовал смысл горьковских вещей. Он искал настроение, созвучное своей эпохе. Хотя этот большой и разноплановый художник время опережал. «На дне», шедшая в Берлинском театре с пятьюстами аншлагами, абсолютно экзистенциальная вещь — пьеса социальных масок, которые еще и разрушаются по ходу действия. Шедевральны «Жизнь Клима Самгина»,  «Мать», рассказы «Челкаш», «Макар Чудра», пьесы «Васса Железнова», «Егор Булычев и другие», «Мещане».

Горький — творец культурной ситуации. Без него непредставимы закат Серебряного века и советская художественная среда. Создатель ведущих издательств, организаций («Знание», «Всемирная литература», Литературный институт, Союз писателей), он превратил литературу в одно из главных дел страны. До него писатель, даже самый гениальный, ходил к издателям на поклон. Рынком правил капитал. Бунин мог сколько угодно ругать Пешкова в эмиграции, но если бы тот не опубликовал в «Знании» «Листопад» и «Антоновские яблоки», об Иване Алексеевиче никто бы тогда не узнал. Так же, как о Куприне и Леониде Андрееве. Недаром они посвящали свои первые произведения именно ему, потом, правда, эти посвящения снимали.

Горький и на революцию смотрел как на культурную силу, которая наконец объединит интеллигенцию и народ, позволит построить новое общество — справедливое и прогрессивное. С этими надеждами вернулся в СССР в 1928-м — многотысячная толпа встречала его у площади Белорусского вокзала, до дома несла на руках.

Он не был первым в России изобразителем босячества. До него этим занимались Успенский, Левитов, Слепцов, Решетников, Короленко. Вот только босяк представлялся запуганным и затравленным существом, а уж никак не сверхчеловеком. «За Толстым никого — или Горький» — это о масштабе личности, влиянии на культуру, эпоху, миропорядок. А по уровню художественного дарования Мережковский ставил Горького ниже Толстого и Достоевского. Впрочем, этих двоих пока вообще никто не превзошел. 

Фото на анонсе: М. Горький на теплоходе «Жан Жорес». 1933