Сержант изящной словесности

15 октября исполнится 120 лет со дня рождения одного из представителей самого известного в России авторского тандема. Долгие годы юбиляр Илья Ильф и его товарищ Евгений Петров были вместе, дружили, ссорились, шутили, импровизировали и, конечно, сочиняли, иронично и трезво всматриваясь в окружающий мир.

В Москве начала 1920-х с утра и до поздней ночи стоял обыкновенно неумолчный гул. Мчались по мостовым извозчики, грохотали ломовики, звенели набитые пассажирами трамваи, клаксонами гудели автомобили, гомонили прохожие, разрезали воздух трели милицейских свистков и крики разносчиков. Поезда каждый день доставляли на перроны вокзалов армии озабоченных бытом провинциалов, нагруженных чемоданами, баулами, мешками. В 1923 году из Одессы сюда приехал молодой человек — Иехиел-Лейб Арьевич Файнзильберг. Уже тогда у него был псевдоним: Илья Ильф.

Ему повезло. Он не ночевал на вокзалах, не снимал углов в тесных коммуналках, не спал на сундуках и антресолях. Поселился у своего приятеля, тоже одессита, будущего маститого писателя Валентина Катаева, на Чистых прудах. Через некоторое время пересекутся пути Ильфа и Евгения Петрова, брата Катаева, но об этом чуть позже.

Покорять Москву Илья решил в 26 лет. А до этого, в Одессе, ему довелось поработать бухгалтером, чертежником, журналистом, сочинять стихи и публиковать их — под женским псевдонимом — в юмористическом журнале «Синдетикон».

В годы Гражданской, по словам литератора Льва Славина, сражался в партизанском отряде, но сам он об этом почему-то умалчивал: «Из скромности? Да, вероятно. Уже будучи известным писателем, Ильф подарил свою книгу одному офицеру войск МГБ и сделал на книге надпись: «Майору государственной безопасности от сержанта изящной словесности».

В «Гудок» Илью привел Катаев, писавший для газеты фельетоны. Он был моложе Ильфа, но уже оброс связями. Там же, в «Гудке», творили еще два автора, чей недюжинный талант бросался в глаза, — Юрий Олеша и Михаил Булгаков. Последний вспоминал, что «сочинение фельетона в строк семьдесят пять — сто отнимало... включая сюда курение и посвистывание, от восемнадцати до двадцати минут. Переписка его на машинке, включая сюда и хихиканье с машинисткой, — восемь минут. Словом, в полчаса все заканчивалось».

«Что он умеет?» — спросил редактор, когда в его кабинет, подталкивая в спину новичка, вошел Катаев. — «Все и ничего». — «Маловато», — пробурчал главред, но все же взял Ильфа на должность правщика в отдел под названием «Рабочая жизнь».

В прокуренной редакционной комнате неизменно звучал смех, порой негромкий, иногда — оглушительный. Веселье входило в обязанности журналистов: невозможно было всерьез читать многие письма, присланные в редакцию. Создатели смешной полосы усиливали общее впечатление — неожиданной метафорой, словцом, хлесткими заголовками: «Шайкой по черепу!», «И осел ушами шевелит», «Станция Мерв — портит нерв».

«Я отчетливо вижу комнату, где делалась четвертая страница газеты «Гудок», так называемая четвертая полоса, — вспоминал Петров (сам он работал в профсоюзном отделе). — Здесь в самом злющем роде обрабатывались рабкоровские заметки. У окна стояли два стола, соединенные вместе. Тут работали четыре сотрудника. Ильф сидел слева. Это был чрезвычайно насмешливый двадцатишестилетний человек в пенсне с маленькими голыми толстыми стеклами... Он сидел, вытянув перед собой ноги в остроносых красных башмаках, и быстро писал. Окончив очередную заметку, он минуту думал, потом вписывал заголовок и довольно небрежно бросал листок заведующему отделом, который сидел напротив».

Где и когда они познакомились? Согласно одной из версий, встретились впервые в 1926-м, когда Петров пришел в «Гудок». В «Двойной автобиографии» писатели называют другое время — 1925-й. А в очерках «Из воспоминаний об Ильфе» собрат отодвигает встречу еще на два года в прошлое. Не суть важно, главное, что все-таки познакомились. Хотя детали, по словам Петрова, испарились: «Самый момент знакомства совершенно исчез из моей памяти. Не помню я и характера ильфовской фразы, его голоса, интонаций, манеры разговаривать. Я вижу его лицо, но не могу услышать его голоса».

Вместе Илья и Евгений не только творили, но и писали деловые бумаги, проводили свободное время и даже на пару ходили в редакции и издательства.

После недолгого житья у Валентина Катаева Ильф обосновался в общежитии типографии на улице Станкевича. Обиталище было крохотным, стены — тончайшими, из фанеры, а потому одни соседи были в курсе, чем занимаются и о чем говорят другие. Спустя несколько лет соавторы описали этот «пенал» в «Двенадцати стульях», в главе, где речь идет про общежитие Бертольда Шварца.

Поначалу Ильф пробовал сочинять рассказы и очерки на патриотические и героические темы. По командировке «Гудка» побывал в Средней Азии, опубликовал серию материалов о той поездке. И все-таки юморист, проснувшийся в нем раньше, одолел пропагандиста. Он был остроумен от природы, а труд отточил чувство юмора до совершенства. Его фельетоны сияли, посверкивая, точно новенькие кастрюли в охотнорядской лавке или начищенный самовар в чайной на Сухаревке. Илья Ильф стал звездой в пестром газетном мире, его тексты появлялись не только в издании железнодорожников, но и в журналах «Смехач» (приложение к «Гудку»), «Чудак», «Красный перец», «Крокодил». Подписывался по-разному: «Иф.», «И. Фальберг», «Иностранец Федоров», «И.А. Пселдонимов». Иногда завершал материал инициалом «И.» или парой таковых — «И.Ф.».

Константин Паустовский оставил такой портрет: «Большие губы делали его похожим на негра. Он был так же высок и тонок, как негры из Мали — самого изящного черного племени в Африке. Но больше всего поражали меня чистота его глаз, их блеск и пристальность. Блеск усиливался от толстых небольших стекол пенсне без оправы».

Он очень много читал. Роясь в книжных развалах, выуживал оттуда странные вещи, например, однажды купил целый фолиант о телеграфном коде царской армии. Виктор Ардов вспоминал: «Ильф показал мне толстый том, который, вероятно, любому другому показался бы самой скучной книгой на свете. А вот он проштудировал ее  всю и, когда говорил о ней, начинало казаться, что эта книга действительно очень интересна».

Лев Никулин, однажды встретив Ильфа, сообщил ему о своей работе над пьесой «Порт-Артур». И тот немедленно предложил коллеге несколько исторических материалов по Русско-японской войне, которые раздобыл ради собственного любопытства. Этот книгочей часто бродил по Москве, слушал, записывал. Называл себя зевакой: «Я хожу и смотрю». Домой непременно возвращался с добычей — забавными картинками, нелепыми фразами и несуразными объявлениями. Но после еще долго с ними работал: «Смешную фразу надо лелеять, холить, ласково поглаживая по подлежащему».

О «Двенадцати стульях» и «Золотом теленке» сказано столько, что нет смысла повторяться. Известно, что идею подарил авторам Катаев, а они виртуозно воплотили ее в жизнь. Своего вдохновителя, «советского Дюма-отца», наградили в знак благодарности золотым портсигаром. Много написано и о том, как дуэт сочинял, о прототипах.

Кто являлся главным в этом содружестве? Сдается, что такового не было — талантливы оба. И в творчестве слились как бы воедино: «Ильфа и Петрова томят сомнения — не зачислят ли их на довольствие как одного человека». В их книгах нет заметных швов, не видно различий стиля. Многие этому удивлялись, Лион Фейхтвангер в том числе: «Никогда еще я не видел, чтобы содружество переросло в такое творческое единство, чтобы результатом совместной работы двух писателей явились такие органичные, монолитные произведения, как «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок».

Но это — итог. А когда они садились за стол, благости не было и в помине. Ильф говорил: «Мирно беседовать мы с вами будем после работы. А сейчас давайте спорить!» И спорили, дело нередко доходило до криков (Петров был очень вспыльчив). Каждую фразу рвали на части, переворачивали. «Женя, вы трясетесь над написанным, как купец над золотом! — горячился первый. — Не бойтесь вычеркивать!» Когда на листе появлялась строка, никто уже не помнил, кто ее придумал.

Возможно, здесь все же кроется тайна. Кажется, кто-то из них завершал полотно, нанося последние мазки. В пользу этого предположения говорит тяга Ильфа к занятным деталям, стремление довести будничную ситуацию до гротеска. Косвенное подтверждение тому — его «Записные книжки», сборник зарисовок и афоризмов. Там — привычки людей, их характеры: «Больной моет ногу, чтоб пойти к врачу. Придя, он замечает, что вымыл не ту ногу»; «В машинке нет «е». Ее заменяют буквой «э». И получаются деловые бумаги с кавказским акцентом»; «Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу тебе, у кого ты украл эту книгу»; «Композиторы уже ничего не делали, только писали друг на друга доносы на нотной бумаге».

Характерны придуманные им фамилии: Меерович-Данченко, Кегельбойм, Размахер, Страусян, Пер-Лашезов, Раздражевский, Артилеридзе, Несудимов. Даже внешности персонажей проглядываются, они забавны и наивны.

Биограф Лидия Яновская в книге «Почему вы пишете смешно!» предполагала, что не все, вошедшее в «Записные книжки», принадлежит Ильфу. Да, дескать, он принципиально не записывал чужих фраз и услышанных острот, но вполне мог зафиксировать нечто занятное, ходившее в кругу, в котором оба вращались: «А ведь Петров не был Ильфу чужим. Кто же станет всерьез доказывать, что нет среди этих записей реплик Петрова, нет общих находок, нет отшлифованных сообща выражений?»

Однажды в работе тандема произошел сбой. Ильф вдруг... купил себе фотоаппарат «Лейка». И так увлекся съемками, что забыл обо всем. «У меня было на сберкнижке восемьсот рублей и был чудный соавтор, — грустил Петров. — А теперь Илья увлекся фотографией. Я одолжил ему мои восемьсот рублей на покупку фотоаппарата. И что же? Нет у меня больше ни денег, ни соавтора...».

В апреле 1937 года они писали очередной рассказ. Дошли до половины и отложили работу на завтра. «Тяжелая дверь лифта закрылась, — вспоминал Петров, — я услышал звонок — последний звонок, вызванный рукой Ильфа. Выходя на своем этаже, я услышал, как захлопнулась дверь. В последний раз захлопнулась дверь за живым Ильфом».

Многие идеи, увы, были похоронены вместе с писателем. Среди них — планы двух сатирических романов: о том, как на Волге строили киногород в древнегреческом стиле со всеми новинками американской техники, для этого герои отправлялись в командировки в Афины и Голливуд, и о том, как состоялось вторжение древних римлян в Одессу времен НЭПа.

Вряд ли удалось бы осуществить эти замыслы, даже если бы Ильфа не настигла болезнь. Он, пристально вглядывавшийся в жизнь, мог замечать то, что фиксировать не полагалось. Никто не упрекнул их даже после командировки в США и такого, к примеру, наблюдения: «Нас поразил высокий уровень американской жизни». В послании вождю писатели осмелились сравнить диковинный заокеанский сервис со скромным советским обслуживанием...

В постановлении от 15 ноября 1948 года, принятом секретариатом Союза советских писателей, говорилось, что выпуск двух романов был «грубой политической ошибкой». Несколько позже на имя секретаря отдела пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Георгия Маленкова поступила докладная записка, в которой резко критиковались «Двенадцать стульев». Но все это проходило кулуарно и огласки не получило. Хотя с конца сороковых романы долго не переиздавались. Лишь в 1956-м вновь увидели свет.

А полноценное возвращение пришлось на брежневскую эпоху, когда «Золотой теленок» и «Двенадцать стульев» были экранизированы. Сначала — Михаилом Швейцером и Леонидом Гайдаем, затем — Марком Захаровым. Невозможно было не сочувствовать Остапу Бендеру в исполнении Сергея Юрского и Арчила Гомиашвили. А в «Великого комбинатора», которого сыграл Андрей Миронов, советские зрители просто влюбились.

P.S.: «Айа-я-я, мумбо-юмбо, мумбо-юмбо!» — эти зазывные возгласы часто слышались на пляжах черноморских побережий минувшим летом. Их издавали темнокожие парни в бусах и набедренных повязках с цветистыми лентами. Изображая дикарей с далеких тропических островов, «аборигены» под звуки глухих барабанов настойчиво предлагали отдыхавшим сфотографироваться с ними за деньги. Едва ли эти плохо говорящие по-русски джентльмены читали «Двенадцать стульев». Зато усвоили твердо: о племени мумбо-юмбо, пусть в реальности и не существующем, в России знают положительно все.