Казак Датский и Луганский

215 лет назад 22 (10) ноября родился составитель «Толкового словаря живого великорусского языка». Работа над ним отняла у исследователя 53 года. Итогом кропотливого труда стал своеобразный, монументальный слепок с родной речи, в том числе полузабытой, включавшей в себя такие, к примеру, словечки-находки, как «валоха», «авсень», «девнесь»... 

Датчанин по происхождению, выдающийся лексикограф всю жизнь посвятил России. И его любовь к стране не осталась без ответа. Как отмечал первый биограф ученого, писатель Павел Мельников-Печерский: «Крестьяне верить не хотели, чтобы Даль был не природный русский человек».

Интерес к слову он унаследовал от отца, знавшего восемь языков. Правда, к моменту появления на свет сына Иохан Кристиан Даль бросил лингвистические изыскания и служил лекарем в горном ведомстве. Володя поначалу тоже выбрал врачебное ремесло. В 1828 году, будучи студентом Дерптского университета, блестяще выдержал экзамен на доктора медицины, а также хирургии. В ходе русско-турецкой войны и последовавшей за ней польской кампании Даль-младший проявил себя умелым, храбрым врачом. Современники с восхищением рассказывали, как великолепно он проводил операции, одинаково ловко работая обеими руками. 

Кроме того, продемонстрировал недюжинные способности к военному делу. Скажем, во время переправы через Вислу у Юзефува предложил построить мост из пустых бочек. Как только наши солдаты оказались на другом берегу, показался неприятель. Когда же иностранные офицеры вступили на мост, к ним подошел Даль и представился лекарем. Заманив врагов на середину реки, он, как вспоминал Мельников-Печерский, «прыгнул на одну бочку, где был заранее припасен остро наточенный топор», разрубил канаты, связывавшие постройку, и бросился в воду, сумев под свист пуль добраться до берега. Находчивость медика поначалу вызвала недовольство начальства: молодой человек получил выговор за неисполнение прямых обязанностей. Однако Николай I наградил его Владимирским крестом с бантом.

Материал для будущего словаря он начал собирать как раз в годы военных походов. «Неакадемическая» атмосфера не была препятствием. Напротив, где еще смог бы Владимир Иванович узнать столько народных словечек. Ведь его окружали выходцы из самых разных губерний. Он постоянно делал записи, которых однажды чуть не лишился самым драматичным образом. Во время русско-турецкой войны враги похитили верблюда со всей его поклажей. К счастью, казаки проявили смекалку и привели животное обратно. Записи уцелели.

Даль увлеченно изучал диалекты и говоры. О его познаниях ходили легенды. По словам Мельникова-Печерского, он по нескольким словам мог догадаться, откуда родом собеседник. Однажды филолог присутствовал на званом обеде в загородном доме и вышел в палисадник:

«Впереди всех стоял белокурый, чистотелый монах с книжкою в черном чехле с нашитым желтым крестом. К нему обратился Даль: 

— Какого, батюшка, монастыря? 

— Соловецкого, родненький, — отвечал монах. 

— Из Ярославской губернии? — сказал Даль, зная, что «родимый», «родненький» — одно из любимых слов ярославского простолюдина.

Монах смутился и поникшим голосом ответил: 

— Нету-ти, родненький, тамо-ди в Соловецком живу. 

— Да еще из Ростовского уезда, — сказал Владимир Иванович. 

Монах повалился в ноги... 

— Не погубите!..

Оказалось, что это был беглый солдат, отданный в рекруты из Ростовского уезда и скрывавшийся под видом соловецкого монаха».

Даль считал, что нельзя, безвылазно пребывая в столице, хорошо изучить народную речь: «Писателям нашим необходимо проветриваться от времени до времени в губерниях и прислушиваться чутко направо и налево». 

Возможно, последнее соображение, а также препятствия на службе (молодой доктор был правдорубом, противником бессмысленной бюрократии, и начальство ему этого не прощало) вынудили его покинуть Санкт-Петербург. В 1833-м он оставил врачебное поприще и перебрался в Оренбург, где задержался на восемь лет. Часто ездил в фольклорные экспедиции и основательно пополнил запас будущего «Словаря». Вернувшись в 1841-м в град Петров, провел там несколько лет и вновь ощутил оторванность от народной стихии. В 1849 году переехал в Нижний Новгород, обосновавшись в нем до 1859-го. 

Мельников-Печерский признавался: «Я не знал человека скромнее и нечестолюбивее Даля». Отмечал и другую важную черту: «В распределении времени он был до крайности точен».

Означенное свойство сильно помогло ученому в обработке огромного массива данных. Он трудился непрестанно, восклицал: «Ах, дожить бы до конца «Словаря»! Спустить бы корабль на воду, отдать бы Богу на руки!» Впрочем, первым опубликованным литературным опытом стали «Русские сказки. Пяток первый», изданные еще до Оренбурга под псевдонимом Казак Луганский (по месту рождения автора — нынешнего Луганска). Не всем понравились эти сочинения: последовали доносы, даже арест случился. Спасло лишь заступничество Василия Жуковского. Тем не менее Даль продолжал изучение говоров, стараясь, как подчеркнул в названии «Словаря», познакомить современников с живым языком, родившимся в народе, а не в кабинетах. Он считал, что манеры высших классов с петровской эпохи скроены по западным образцам, втиснуты в латинские рамки: «В образованном обществе и на письме язык наш измололся уже до пошлой и бесцветной речи, которую можно перекладывать от слова до слова на любой европейский язык. ...Более половины русских слов забыты, изгнаны, заменены и заменяются еще каждодневно иностранными».

Вопрошал: «Но где же нам учиться по-русски? Из книг не научишься, потому что они написаны не по-русски, в гостиных и салонах ваших — подавно. Где же учиться? Если в книгах и в высшем обществе не найдем, чего ищем, то останется одна только кладь или клад — родник или рудник — но он зато неисчерпаем. Это живой язык русский, как он живет поныне в народе. Источник один, язык простонародный, а важные вспомогательные средства — старинные рукописи и все живые и мертвые славянские наречия». 

Автор отнюдь не предлагал всем вдруг перейти на народный говор, признавал, что в оном, к примеру, отсутствуют многие отвлеченные понятия. Цель филологических изысканий была иная: «Не идти наперекор языку, как мы ныне делаем, а идти с ним братски, рука в руку, быть не только учителем его, но и учеником». 

Даль считал, что наша словесность еще не обрела своего «лица»: «Покуда вся сила, все богатство и роскошь родного языка нашего не развернется, покуда не разольется он свободно, самостоятельно, без пут, без пригона по образцам инородным, не может быть у нас написано ничего такого, как произвели древние, а потом и другие народы, каждый в свое время, в свою пору. Люди, как Шекспир, Шиллер, Сервантес, Гете, родятся веками — каждый народ считает их у себя по одному, по два». 

Высоко отзывался он о Пушкине, с которым познакомился через Жуковского и крепко подружился. С их общением связан один примечательный «лингвистический» случай. От ученого Александр Сергеевич узнал, что шкуру, сбрасываемую змеей, в народе называют «выползиной». На другой день пришел к Владимиру Ивановичу в новом сюртуке: «Какова выползина!» И рассмеявшись, продолжил: «Ну, из этой выползины я теперь не скоро выползу». Судьба распорядилась так, что в упомянутом сюртуке поэт через несколько суток был ранен на дуэли. Даль неотлучно сидел у постели умирающего...

Середина XIX столетия ознаменовалась у нас формированием не только языка, но и самой нации. Переломным моментом послужила война 1812 года — первая в истории России, получившая название Отечественной. В ту пору говорившая по-французски аристократия впервые начала осознавать себя русской. А народ, как считает современный исследователь Елена Вишленкова, стал всюду изображаться героем-победителем: «Тогда в массовую визуальную культуру вошли крестьянские девушки в сарафанах, веселые мужики в широкополых шляпах, воинствующие василисы и казаки». 

Высшие классы, наконец, обратили внимание на простых людей: почувствовали себя частью нации. Народные образы проникали в живопись: сначала — в картины Алексея Венецианова, затем — в полотна передвижников. Аналогичными процессами оказалась охвачена литература, где внимание к незамысловатому быту порой доходило до натурализма. Появились и «люди дела», стремившиеся не искусством, но прямым действием улучшить долю низших классов, — народники. Эти явления не были сугубо российскими. В некоторых европейских странах наблюдались схожие тенденции. Недаром современники Даля братья Гримм увлеченно исследовали немецкую народную культуру, собирали фольклор.

Владимир Иванович понимал: чтобы наш язык достиг расцвета, необходима окончательно сложившаяся нация: «Схватите мне одним словечком сколько-нибудь удачно нрав разных европейских народов: вы сейчас готовы отвечать: немец рассудителен, англичанин чудак, француз легохонек, итальянец мстителен и прочее, — а скажите мне, что такое русский? И если вы кой-как, с натяжкой, придумаете, что такое русский в синем кафтане, в алой рубахе, с бородой, и скажете: он хлебосол, или он смышлен, переимчив что ли, то попрошу вас сказать, что такое русский нынешнего покроя, с бритой бородой, во фраке или в вицмундире? На каждом человеке, без сомнения, свое лицо есть, но на целом поколении, на обществе его еще нет: а между тем оно должно быть и со временем будет». 

Еще один факт, говорящий об активно развернувшемся в XIX веке «нацбилдинге»: датчанин Даль, как и многие другие выходцы из иностранных родов и племен, совсем не берег силы, участвуя в создании нашей отечественной культуры. Российское общество принимало всех, кто хотел быть для него своим. Русский мир нараспашку открывался каждому, решившему стать его частью. 

Владимир Иванович вспоминал, как еще в юности, будучи гардемарином, побывал в стране предков: «Ступив на берега Дании, я на первых же порах окончательно убедился, что Отечество мое Россия». Этот лютеранин в зрелые годы изложил Моисеево Пятикнижие простым языком, адаптировав его для народа. А незадолго до смерти перешел в православие — решение кажется логичным, если вспомнить его недвусмысленное заявление: «Кто на каком языке думает, тот к тому народу и принадлежит. Я думаю по-русски». 

Таким он и вошел в историю: один из блистательных сынов России, посвятивший жизнь ее славе и процветанию.