Книги октября

Михаил Вострышев. Московские обыватели

М.: Молодая гвардия, 2018. — 504 с.

Продолжая свой популярный литературно-краеведческий цикл, талантливый писатель, журналист, видный москвовед Михаил Вострышев не скупится на подробности, старательно прорисовывает детали, тона и оттенки. Воссоздает захватывающие городские легенды, колоритные образы далекого прошлого, объясняет умонастроения давно минувших эпох.

Как начинался самый известный на Руси макабрический пир — Чумной бунт 1771 года? Просто и страшно: народ требовал дать ему хлеба, распечатать бани и кабаки, а докторов и прочих лекарей выгнать из города вон. Зычно гремел набат в районе Царской башни, грозным воплем ему вторили сотни колоколов приходских и монастырских церквей. На площадь выкатывали пузатые бочки с зельем...

Мир Первопрестольной в книге Вострышева расцветает всеми красками кустодиевских ярмарок и бесшабашных зимних забав. Иногда погружается во мрак кабацких и трущобных сцен Григория Мясоедова, Иллариона Прянишникова. Звучат афоризмы: «Кнут — не архангел: душу не вынет, а правду скажет».

По двору старообрядческой богадельни бегают злобные псы с именами наиболее часто проклинаемых вероотступников. Оживают знатные дома с няньками, мамками, пленными турчанками, арапами, карлицами, горничными и сенными девками. Об упадке быта московских вельмож грустит литератор Ксенофонт Полевой: «Прежде все, казалось, для того только и жило, чтобы пировать и веселиться, и всех жителей можно было разделить на угощаемых и угощающих», — это уже в середине  XIХ столетия. А в золотой век Екатерины вольнодумец-издатель Николай Новиков «своим просвещением опутывает всю Россию». «Приказываю тебе, злодею, открыться. Сколько у вас масонских лож заведены и с какой преступной целью?» — допытывается князь Прозоровский.  

Среди героев нового (значительно дополненного) издания — известные фамилии и персонажи. О существовании некоторых из них массовый читатель прежде и не подозревал, поскольку за последние сто лет об этих москвичах не было написано ни строчки.

Александр Николюкин. Василий Розанов

М.: Молодая гвардия, 2018. — 528 с.

Историк литературы, профессор, ведущий специалист по наследию Розанова рассматривает его воззрения не только в контексте бурных социально-политических споров, в которых блистательный колумнист суворинского «Нового времени» принимал живейшее участие.

Предложенный исследователем критерий  — глобальный, общемировой. К примеру, розановские «Опавшие листья» сравниваются с джойсовским «Улиссом». Тут, очевидно, сказалась сфера научных интересов: Николюкин занимался английской и американской классикой: Байроном, Вашингтоном Ирвингом, Эдгаром По, Германом Мелвиллом.

«Писатель стал открывателем новой художественной формы. Еще Лев Толстой ввел в свои романы фрагменты «потока сознания». Розанов всерьез обратился к этому художественному приему десятилетием раньше Джойса, и не просто обратился, а построил на нем свою трилогию. Это был не только «доджойсовский», но и «внеджойсовский» подход, попытка запечатлеть непрерывно изливающиеся из души «восклицания, вздохи, полумысли, получувства».

У «нормального» критика заключена хартия с твердым «да» и бесспорным «нет». Совсем иное — у Розанова. У него — совершенно особое понимание: «да» и «нет», «правое» и «левое» прекрасно сосуществуют, их сдружила амбивалентность, альтернативность мышления. И за это Василия Васильевича не осуждали в свое время только интеллектуально ленивые.

«Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали», — по-ницшеански отвечал на нападки Розанов. И тут же сам обрушивался на классика, которого буквально боготворил: «Достоевский как пьяная нервная баба, вцепился в «сволочь» на Руси и стал пророком ее». И это при том, что литературно-философский этюд Василия Васильевича «Легенда о великом инквизиторе...» положил начало всеобщему восприятию Федора Михайловича как религиозного мыслителя. Впрочем, Розанов довольно доходчиво аргументировал собственную «альтернативность»: «Где же тогда истина? В полноте всех мыслей. Разом. Со страхом выбрать одну. В колебании... Наступи-ка устойчивость — и мир закаменел бы, заледенел».