Книги мая

Николай Борисов. Иван III

М.: «Молодая гвардия», 2018. — 656 с.

«Россия нынешняя образована Иоанном», — писал Николай Карамзин в позапрошлом столетии, имея в виду не первого князя Московского по прозванию Калита, превратившего удельное местечко в политическую и религиозную столицу Северо-Восточной Руси, и не Грозного царя, выдающегося военного стратега и книжника, но Ивана Великого, как называли того современники. Этот собиратель русских земель, освободитель страны от ордынской зависимости, инициатор внедрения первого свода государственных законов, успешный дипломат — все помнят о его женитьбе на Софии Палеолог и укреплении связей с Византией — являлся, по выражению автора книги, «духовным отцом» столичного Кремля и всего нашего Отечества.

«Есть люди, жизнь которых воплотилась в великие творения, — начинает свою историко-художественную монографию Николай Борисов, — так Петербург стал великим памятником Петра, Троице-Сергиева лавра славит преподобного Сергия Радонежского, а Киевская София — мудрого Ярослава. Невозможно остаться равнодушным, глядя из-за Москвы-реки на причудливое скопление дворцов и монастырей, соборов и колоколен, стянутое сводом зубчатых стен. И над всем этим евразийским великолепием... над молельнями и гробницами — тень великого князя Московского Ивана III».

Неретушированный портрет правителя позднего Средневековья написан профессором истфака МГУ им. М. В. Ломоносова, который не стремился «вывести на чистую воду» или, наоборот, в чем-то оправдать своего героя. «Перед нами — невиданный прежде на Руси тип правителя — могущественного, умного и хищного диктатора, в деяниях которого благочестивая риторика и социальная демагогия соседствуют с грубым произволом», — характеризует историк государя.

Впрочем, само понятие «диктатура», за которым закрепился оттенок сугубо отрицательный, трактуется специалистом в расширенном ключе. С античных времен это указывало скорее на средоточие власти в одних руках — форму правления, наиболее эффективную тогда, когда обществу нужно объединиться, чтобы дать отпор внешнему врагу или провести сложные социально-экономические реформы, — нежели на чью-то склонность к расправам и репрессиям. Также автор заметил, что в теории диктатура не должна быть абсолютной: лидеру приходится считаться с интересами привилегированного сословия, с религией или идеологий народа, ведь любой срыв сценария, будь то заговор аристократии или бунт низов, поставит под сомнение его авторитет.

Иван Васильевич, как и многие русские правители, действовал наперекор правилам — «поставил под ружье» аристократию с ее вечной тягой к мятежу, крестьян с их охотой к перемене мест и даже погруженных в молитву монахов-отшельников. При этом «пустил в дело и мастеровитых итальянцев, и хитроумных греков, и ученых немцев, и скучавших без дела татарских «царевичей». Вся эта пестрая смесь, переплавившись в огне московской диктатуры, стала прочным материалом для невиданной доселе евразийской монархии».

Владимир Бондаренко. Северянин

М.: «Молодая гвардия», 2018. — 416 с.

Игорь-Северянин — автор книги настаивает именно на таком, аутентичном написании литературной маски — одна из самых спорных фигур рубежа веков. Декадент, воспеватель каких-то виконтесс и ананасов в шампанском, кумир модисток, парикмахеров, приказчиков и гувернанток, «царственный паяц», получавший звучные литературные затрещины от мэтров. По мнению Зинаиды Гиппиус, «он жаждал изящества как всякий прирожденный коммивояжер, но несло от него, увы, стоеросовым захолустьем». Однако у Мережковского, Мандельштама, Гумилева, Блока были тысячные тиражи, а у него, представьте себе, — десятитысячные. «Надтреснутая слава», как «дорогая чашка с отбитым краем», — так характеризовал сей феномен в книге «Прогулки по Серебряному веку» Вячеслав Недошивин. Царственный, конечно, но — паяц. Паясничающий — но на царстве.

Владимир Бондаренко переосмыслил традиционный взгляд на Северянина (основной штамп — пятилетие громкой славы и угасание таланта в эмиграции). По мнению маститого критика, лучшую свою книгу «Медальоны» поэт написал в Белграде. В ней собраны сто сонетов — портретов, пристрастно-образных зарисовок — о знаменитых и малоизвестных литераторах. Вот, например, об Ахматовой: «Послушница обители Любви/ Молитвенно перебирает четки. /Осенней ясностью в ней чувства четки». А вот — о себе: «Он тем хорош, что он совсем не то, / Что думает о нем толпа пустая, / Стихов принципиально не читая, / Раз нет в них ананасов и авто».

Не друживший с реальностью, живший по своим мифическим законам, наивный и высокомерный Северянин, — он старался походить на Оскара Уайльда, только опрятен был не всегда, — кажется идеальным поэтом, да еще и обойденным вниманием критиков.

Незадолго до смерти, в Эстонии, он ведет сам с собою беседу, готовит интервью невесть для какого издания и делится (с собой же) мучительно сокровенным:

«Комната выдержана в апельсиново-бежево-шоколадных тонах. Два удобных дивана, маленький письменный стол, полка с книгами, несколько стульев вокруг большого стола посередине, лонг-шэз у жарко натопленной палевой печки. На стенах — портреты Мирры Лохвицкой, Бунина, Римского-Корсакова, Рахманинова, Рериха; в углу — бронзовый бюст хозяина работы молодого эстонского скульптора Альфреда Каска. Игорь Северянин сидит в лонг-шэзе, смотрит неотрываемо на Нарову и много курит.

Я говорю ему:

— Итак, уже 35 лет, как вы печатаетесь...

— О, нет, они никого не любят, не ценят и не знают. Им сказали, что надо чтить, и они слушаются... Я как-то писал выдающемуся польскому поэту Казимиру Вежинскому: «Русская общественность одною рукою воскрешает Пушкина, а другою умерщвляет меня, Игоря Северянина».

Большинство его стихов тем не менее оказались поразительно живучи. По сей день сохраняют первозданную свежесть и магию, даже будучи слегка потрепанными от частых декламаций «ананасов в шампанском».