Осень Европы. Время славян

Николай Данилевский был, в сущности, человеком разночинным. По мировоззрению. Ибо между этим самым мировоззрением и социальным статусом носителя некогда образовалась большая трещина. Произошел эдакий надлом, и он, всегдашний правый, на какое-то время примкнул к левым. Надломил Данилевского Санкт-Петербургский университет с его давлением речевых истин, взятых под неусыпный контроль интеллигенцией.

В 1843-м он стал вольным слушателем сего достопочтенного вуза. Эстетическое наслаждение доставляло Данилевскому изучение биологической литературы. Такое же удовольствие он получал при чтении насыщенных числовыми соотношениями текстов Фурье. С одной стороны, ловил знаки, которые подавали Библия и православие, с другой — Фурье с биологией. Последние казались более притягательными. 

Данилевский стал ходить на занятия кружка Петрашевского. П. Семенов на этот счет вспоминал: «В университетские годы произошла в нем резкая перемена: из человека консервативного и набожного он быстро перешел в крайнего либерала сороковых годов, причем увлекся социалистическими идеями и в особенности теорией Фурье».

Самарин с Аксаковым когда-то ходили к Станкевичу изучать язык либеральной идеологии. К счастью, в ней не погрязли. Их своевременно вытащил Хомяков. Отговорил, и они занялись постижением археографии русского ума. Спасать Данилевского было некому. Когда он пошел к двуликому, как все диссиденты, Петрашевскому, там его уже поджидал Белинский. 

Петрашевский, в душе республиканец, а фактически карьерист и сотрудник МИДа, то есть чиновник, состоявший на службе у царя, выполнял весьма специфическую работу. Приедет какой-нибудь иностранец в Россию, привезет с собой заграничную литературу, а Петрашевский как мидовский переводчик ее скрупулезно описывает. Если попадались запрещенные книги, то он их заменял разрешенными. А первые утаскивал с собой, то бишь, попросту говоря, крал. Чтобы удобнее было выносить их со службы, переодевался женщиной. Так и набиралась его библиотека, с коей в свое время познакомился Данилевский. Днем он писал диссертацию по флоре Орловской губернии, а вечером внимал либеральным речам. И продолжалось это до тех пор, пока его не арестовали. Освободили через четыре месяца, сослав в Вологду. На том и закончился его роман с левыми. Он вновь вернулся к себе прежнему и к православию.

Самарин и Аксаков были людьми состоятельными. Данилевскому нужно было зарабатывать деньги. Что он и делал — литературным трудом. Так была написана в конце 1860-х его лучшая работа — «Россия и Европа».

После победы России в войне с Турцией (1878), казалось бы, пришло время радоваться. Но особого ликования внутри просвещенного общества не наблюдалось, его не покидало чувство тревоги. Почему? В «банкирствующей, биржевой, спекулирующей Европе» господствовали антирусские настроения. «Европа католическая с святым отцом во главе… Европа демократическая, революционная и социалистическая…» оказалась на стороне Турции. Но это, как говорится, полбеды. Отечественная интеллигенция все настойчивее выражала сомнения в самом смысле существования России, ее исторического бытия. И эта хилая голова вознамерилась управлять мощным телом державы...

«С такими сомнениями в сердце исторически жить невозможно», — Данилевский не любил интеллигенцию. Находил в ней, во-первых, результат чужеземной прививки, действо Петра, которое «произвело ублюдков самого гнилого свойства…» Во-вторых — взгляд на национальное как на путы, помехи, препятствующие движению к общечеловеческим ценностям. Взять Белинского. Для него человек из какой-нибудь декларации несравнимо выше всякого конкретного человека. Образованные люди России устремились к «человеку вообще» как к идеалу. Славянофилы стояли особняком и снискали всеобщий смех и глумление.

Что есть «человек вообще»? Это, по сути, человек европейский. А общечеловеческие ценности? Просто европейские ценности, европейская точка зрения на мир. Но ведь необходимо считаться с существованием разных взглядов на мир, полагал Данилевский. Никакое человеческое сознание не способно вместить абсолютную истину. Однако российская интеллигенция ведет себя так, словно она поверенная Европы и ретранслятор безусловных истин. 

Хомяков в письме англичанину Палмеру старался разъяснить смысл русской православной культуры. Данилевскому были противны подобные ухаживания за иностранцами. Ведь русские и без того привыкли смотреть на самих себя чужими глазами. Хомяков считал, что государство — средоточие любви и морали. Данилевского смешила его наивность, а  равно — любовь Хомякова к Европе. Можно, конечно, и любить ее, однако забывать, что она противостоит России по самому смыслу своего существования, право же, не следует. Нелюбовь к России у Европы на уровне инстинкта, бессознательного. Россия — препятствие для Европы. Последняя, как ни пыталась, не смогла превратить нас в стройматериал, как Африку или Индию, либо изменить, поправить по своему образу и подобию. И потому не может не видеть в России нечто враждебное даже тогда, когда хочет сделать ей что-то приятное. 

Государство — не сосуд для любви и морали. Оно — временное, эмпирическое, действующее по законам преходящего, то бишь пользы «здесь и сейчас». А не по императивам любви. Абсолютно нравственно лишь самопожертвование со ссылкой на вечность. Политика же явно не такова. Государство самопожертвованием не занимается, следует правилу: око за око, зуб за зуб. Старым славянофилам эта мысль претила. По словам Данилевского, они были «слишком гуманитарны». Им было трудно понять, что в принципе не важно, кому принадлежит Гольштейн — Дании или Германии, враждует Франция с Англией или нет. В любом случае Европа остается Европой. Ее интересы неизменны. А вот ежели Прибалтика с Пруссией станут русскими, то они уйдут из Европы. Этот факт для европейского сознания невыносим. Дело не в общечеловеческих ценностях, но в национальном эгоизме.

Фундамент государства — не религия и не территория, а народ. Причем один. Когда нет этой единственности, государство утрачивает причину своего существования. Государство, говорил Данилевский, может быть только национальным. Оно непрочно, если зависит от смешения народов. Ибо тогда оно ничье.

Свобода личности — одно. Свобода народа — совершенно иное, не состоящее из множества свобод индивидов, представляющее собой уровень бытия целого. Если бы имела ценность только личная свобода, то зачем, спрашивается, народам Германии понадобилось восставать против Наполеона? «Для чего бы и нам было приносить в жертву сотни тысяч людей и сотни миллионов денег, жечь города и села, если бы дело шло только о защите жизни, имущества, личной чести и свободы?» Это значит, что свобода народа может нуждаться в ущемлении личных свобод.

Фамусов, видя бесчестие дочери, воскликнул: что скажет княгиня Марья Алексеевна! «Мы возвели Европу, — сетовал Данилевский, — в сан нашей общей Марьи Алексеевны, верховной решительницы достоинства наших поступков. Вместо одобрения народной совести признали мы нравственным двигателем действий трусливый страх перед приговорами Европы, унизительно-тщеславное удовольствие от ее похвал».

В угоду Европе мы были вынуждены отказаться от Царьграда. Ей не нравится панславянская идея — и русское правительство отбросило оную. Дабы угодить общественному мнению Старого Света, мы боимся прямо и ясно заявить, что значит для русских Евразия. И даже свои византийские корни принуждена скрывать Россия. Нам следовало объединить Восточную Европу, создать условия для развития культуры, берущей начало в Византии, а мы, дабы не прогневить «Марью Алексеевну», страшимся раскрыть тайну своего цивилизационного происхождения.

Европа характерна натиском на Восток, волей к власти, насилием, террором понятий. Она надвинулась, и мы с испугу стали менять нравы, обычаи. Вместо укрепления уникального государства. «К чему было брить бороды, надевать немецкие кафтаны, загонять в ассамблеи, заставлять курить табак, учреждать попойки… искажать язык, вводить в жизнь придворную и высшего общества иностранный этикет, менять летоисчисление, стеснять свободу духовенства?» Ни к чему, незачем. 

Просвещение извне насаждать не пристало, его лучше изнутри развивать. Данилевский Европу представлял то как Змея Горыныча, не терпящего славянского духа, то как волка в овечьей шкуре — с лицемерными разговорами о либерализации, гуманизации, цивилизации.

«Бритье бород» по Данилевскому — жест бессмыслицы, нонсенс. Смыслы же возникнут после — в пространстве все того же жеста. Там появится интеллигент, а точнее, смысл интеллигента, заключающийся в том, чтобы перманентно соотносить знаки и значения. Европейский — хороший, умный, просвещенный, высокий. Русский — плохой, глупый, темный, низкий. На все русское, отметил Данилевский, накладывается «печать низкого и подлого». 

Жест бессмыслицы поделил русский народ надвое. Одна часть осталась русской, простонародной. Вторая — европейской. Этот раскол ужасен. Ни к чему хорошему он никогда не вел. Что делать множеству народностей в составе России? Для того чтобы войти в мировую культуру, им нужно было становиться русскими. А поелику русское замещалось европейским, у них не было нужды оставаться в Российском государстве, как и надобности ориентироваться на русские нравы и обычаи. Достаточно принять общеевропейский облик. 

Европейское усиливает отчужденность инородцев. Интеллигенция заразила сепаратизмом окраины России. Даже Украину.

Никому не дарована привилегия бесконечного прогресса. И Европа в этом смысле — не исключение. «Осень Европы» — время ее отказа от христианства. На смену единой вере пришла независимость мнений. Государства освободились от церкви и как следствие — от христианства. 

«Славянство есть термин одного порядка с эллинизмом, латинством, европеизмом», — Данилевский не утруждал себя доказательством этого тезиса, постулировал его, исходя из моральных соображений, выстроенных логически. Во-первых, славяне — арии («седьмое из этих арийских семейств народов»). Во-вторых, у них есть политическая самостоятельность и Русское государство. В-третьих, если славянство не будет иметь такого же высокого смысла, какой есть у Европы, то оно лишено смысла вообще. И тогда неизбежно придем к выводу: Россия «есть только мыльный пузырь, форма без содержания, бесцельное существование, убитый морозом росток». Но коли так, то, повторимся, для чего русским народом принесено такое количество жертв? Ежели мы — не культурно-исторический тип, то нам надлежит обратиться в этнографический материал для достижения посторонних целей. «И чем скорее это будет, тем лучше».

Либо — новая цивилизация, либо — этнографическое сырье. Третьего не дано. Данилевский делает выбор, резюмируя опять же в терминах морального суждения. «Но зачем же жертвовать славянским племенем, молодым и самобытным, ...когда европейская цивилизация находится в совершенно ином положении». Нельзя такого допустить — принесения славян в жертву ради никому не ведомой глобальной задачи. А раз так, то значит: «Для всякого славянина… после Бога и Его святой церкви… идея славянства должна быть высшею идеею, выше науки, выше свободы, выше просвещения, выше всякого земного блага…»