Очарованный путаник

Русская философия — за пределами философии. Возникает как литература. Такое возникновение в некотором смысле нелепо. Родоначальники — Чаадаев и славянофилы — этого не замечали, поскольку сделали предметом своих размышлений не бытие, но мысль о России. То есть первым предметом русской философии оказались мы сами, а первой мыслью — идея о том, что у всякого народа есть родина, и только у нас — Россия.

Русская философия зародилась в неистовстве «Трех свиданий» Владимира Соловьева. Как учение о Софии Премудрости Божией...

Соловьев был странным человеком. Поздоровавшись, спешил протереть руки скипидаром. Его, по словам Е. Трубецкого, невозможно представить себе как супруга или как отца. Он вечно куда-то уезжал или откуда-то приезжал. Жил не дома, а все больше по номерам. Люди, с грустью замечал Розанов, так не живут. Соловьев неожиданно мог расплакаться, загрустить. Жизнь — это проза. А он любил поэзию.

Соловьев был близорук. Плохо видел. Но сторонним людям казалось: он наблюдает запредельное. Многие были уверены в том, что он знается с демонами. Боткин говорил ему: женитесь, батенька, долго жить будете. Соловьев не женился. И рано умер.

Он читал и перечитывал многих мистиков, но, на его взгляд, «почти все они имеют характер чрезвычайно субъективный и, так сказать, слюнявый», каждый видит свои сны, и никто эти сновидения подсмотреть не может. Но самое интересное в том, что опыт мистиков совпал с опытом Соловьева.

До него никто из русских мыслителей не смел положить собственные видения в основание философии. Все ссылались на авторитеты. И Соловьев ссылался. Но был молод, талантлив и своенравен. 

«София» — каприз Соловьева, его детское видение, повторившееся затем в Лондоне и в Египте. Она явилась ему в образе женщины. Он говорил с Софией, и та открыла ему глаза на мир. Под впечатлением от встречи был написан в 1876 году труд под соответствующим названием. Лосев назвал эту работу «довольно странной», незрелой. И тем не менее русская философия в ней заговорила. По-французски. Соловьев следовал по стопам Чаадаева. 

О Софии у нас писали и до Соловьева. Однако связанный с ней концепт придумал именно он. Для него София — это «темного хаоса светлая дочь». То бишь у Софии есть отец, и этот отец — хаос. Дабы остаться в рамках христианского мировоззрения, нужно было хаос поселить в Боге. Что и было сделано — положением о том, что «в Боге есть хаос от века». Но что такое «хаос в Боге», автор не растолковал. А без этого разъяснения концепт туманен. Ясно одно: породнив Софию с хаосом, Соловьев проблематизировал ее отношение к порядку, к Логосу. И, следовательно, сделал неочевидным место русской философии в интеллектуальном пространстве Европы.

Через год после «Софии» Соловьев написал работу, в которой выделил три силы в человечестве (труд так и называется — «Три силы»). Первая — Восток, вторая — Запад. Первый отрицает свободу, подчиняя человека Богу. Второй отвергает Бога, требуя свободы. В итоге мир распадается. С одной стороны, в нем доминирует идея бесчеловечного Бога. С другой — безбожного человека. И обе стороны без связи друг с другом омертвели. «Необходимо, — пишет Соловьев, — присутствие третьей силы», которая примирит единство со свободой. Эта сила — славяне, вернее, русские.

В чем, по Соловьеву, состоит задача русских? В том, чтобы мы оживили, одухотворили и Восток, и Запад. Освободили их от взаимной вражды, дали им «общее безусловное содержание». Мы — народ-посредник. Между человечеством и божественным миром. Русские сами по себе неинтересны. Россия — орудие. Она действует не от себя, ибо никакой самости у нее нет. Осуществляет не свое, потому что ничего своего не имеет. Наша культура бедна, экономика убога, социальная жизнь примитивна. У нас нет даже наших собственных интересов. Мы должны только жить и мучиться. Зачем? Затем, чтобы нашими страданиями рождалась душа, которой не хватает Западу. Таково наше место в мировом разделении труда или, как говорит Соловьев, в мире всеединого. Благодаря всеединству Запад дает нам цивилизацию, а мы ему — душу.

Соловьев заметил, что, начиная с Возрождения, все очевиднее становился процесс обмирщения Запада. Европа вежливо отказывалась от христианства, в котором все больше появлялось знания и все меньше оставалось веры. Открылись шлюзы, и пространство мысли в Европе затопили потоки «антикосмического космизма». Запад был занят утверждением мира в гуманизме и — как следствие — отрицанием мира в христианстве. Соловьев мечтал остановить процесс десакрализации в Европе. Для этого ему не было жалко ни России, ни православия. Он хотел их растворить под знаком всеединства в европейской культуре, чтобы последняя утвердилась во Христе. Под знаком Софии не вполне христианская Россия должна была соединиться с пока еще христианской Европой. Зачем? Чтобы Дао не заменил Логос. 

Принцип всеединства Соловьев формулирует в работе «Россия и Вселенская церковь»: «Истина едина и одна в том смысле, что не может быть двух истин безусловно независимых одна от другой, а тем более противоположных одна другой». 

Выражается простая мысль: все в этом мире связано, в нем нет никаких скрытых состояний и потайных мест, где можно было бы обособиться, спрятаться, создав локальную онтологию. Мир всеединства — это как лента Мёбиуса, у которой нет изнанки, добро непрерывно и однородно связано со злом, красота — с уродством. 

Соловьев говорит, что Бог един, и Бог есть все. Но проблема в том, что это «все» не есть Бог. Мир по отношению к Нему является другой истиной. Опять же, по Соловьеву, Бог стремится к тому, чтобы все стало Богом. Но зачем Ему это нужно? Ведь разнообразие так привлекательно, а возвращение к началу такое суровое... И еще. Если бы все стало Богом, то у Того не осталось бы никакого простора для свободы, Он был бы стеснен. У Него исчезло бы желание действовать, творить.

Соловьев полагает, что люди постепенно становятся тем, что Бог есть от века — абсолютно всем. Но и тут не объясняет, зачем им сие. Ведь это такая скука — повторять одно и то же. Согласно Соловьеву, у человека нет бытия в себе. У него есть только бытие в Боге. Но если у людей нет бытия в себе, то их просто нет. Они существуют как призраки. И тогда есть только Бог. И кривое зеркало, в которое Он смотрит на себя. 

Как человек может быть субъектом? Соловьев объясняет: если бы у человека было бытие в себе, то он реализовывал бы мужской принцип существования. А это — способ бытия Христа. Поскольку у человека бытие в Боге, постольку он реализует женский принцип существования. Вот это и есть София, Премудрость Божия. Тем самым у Соловьева появляется два абсолюта — Бог и человечество. Один актуальный, другой — становящийся. И между ними — София как посредница.

Свершилась метанойя, перемена умонастроения Соловьева. Изменилось его отношение к России и Русской православной церкви. Произошел отказ от концепции третьей силы с заменой ее концепцией всеединства. Причем София сведена к какой-то пресной социальности: «Наряду с индивидуальным человеческим образом Божества, — наряду с Богоматерью и Сыном Божиим, — русский народ знал и любил под именем Святой Софии социальное воплощение божества в Церкви Вселенской. И этой идее, открытой религиозному чувству наших предков, — этой истинно национальной и, безусловно, вселенской идее нам и надлежит теперь дать рациональное выражение. Дело в том, чтобы дать ясную форму живой мысли, которая зародилась в Древней Руси и которую новая Россия должна поведать миру». 

Соловьев под Софией теперь понимает не женщину. Не то, у чего есть лицо. А какое-то абстрактное социальное воплощение божества, нашедшее свое наиболее адекватное выражение на Западе. Обоснование перемены ума философ нашел в легенде о двух святых. 

Кассиан и Николай были посланы из рая навестить землю. Как-то раз они увидели бедного крестьянина. Его телега, нагруженная сеном, завязла в грязи. Лошадь не смогла сдвинуть воз с места.

«Пойдем подсобим доброму человеку», — предложил святой Николай.

«Сохрани меня Бог, — ответил Кассиан, — я могу запачкать свою хламиду».

«Тогда подожди меня здесь или иди дальше, а я все-таки помогу»...

По мысли Соловьева, церковь в России действует, как святой Кассиан. Не идет к народу. А вот западная не испугалась грязи исторической жизни, не побоялась испачкать свои ризы и, засучив рукава, пошла в мир работать. И этот мир стал лучше. «Восточный человек молится, западный — молится и работает. Кто из двух прав?» — спрашивает философ и отвечает: конечно, западный человек. По мнению Соловьева, проблема России в том, что она ушла корнями в византийскую культуру, которая была, дескать, в принципе враждебна христианству. Под личиной православия, мол, скрывала антихристианство. Что должна делать Россия? Дружить с Европой, учиться у нее. Благодаря всеединству что-нибудь полезное да перепадет. Какой ценой? Лишившись собственного бытийного центра. Софиология Соловьева — теоретическое оправдание изъятия из России ее онтологического ядра.

Это теперь не третья сила, а просто Восток. Но уже не как субстанция, а как элемент хаотизированного множества, которому противостоит Запад. Только Запад имеет в себе центр. «Мы, Восток, представляем лишь часть Вселенской Церкви, и часть, не имеющую своего центра в себе самой». То есть Россия есть некий децентрированный монстр. И наша задача в том, чтобы «связать наши частные и периферические силы с вселенским великим центром, который Провидение поместило на Западе». 

В его рассуждениях появилась идея господства одного центра над другими: «Есть единство истинное, не противополагающее себя множественности, не исключающее ее, но... господствующее над своей противоположностью и подчиняющее ее своим законам... София есть абсолютная субстанция или все в единстве».

«София как субстанция» — самое неудачное его выражение. Оно свидетельствует о непонимании смысла собственной работы. Представляет собой иносказание «простой» мысли: Запад универсален, Россия локальна. Если локальное когда-нибудь противопоставит себя универсальному, то это неизбежно станет асофийным. Ибо первое — всего лишь способ существования множественного. Но не единого.

Логические построения Соловьева порой не выдерживали встречи с действительностью. У него был неподдельный интерес к Анне Шмидт. Дама была уверена в том, что она не нижегородская журналистка, а София, и жених ее — Соловьев. После встречи с Анной он сказал: нет, это не София-посредница, у нее неподобающая внешность...

Соловьев — незадачливый странник, заплутавший в дебрях русской философской мысли. Он искал свой путь в Иерусалим, но так и не нашел его. Русская мысль после философа-славянофила Юрия Самарина обречена была развиваться по двум направлениям. Основоположником первого — путаной теории «глобального всеединства» — стал Владимир Соловьев. Второе — здоровый имперский антиглобализм — четко и убедительно обосновал Николай Данилевский. Исторический опыт многих последних десятилетий показал очевидную тупиковость, несостоятельность именно «соловьевского тренда». Но уже в этом, как ни парадоксально на первый взгляд, заключена большая польза — в избавлении от искренних, «благих», но оттого не менее вредных иллюзий-упований. 

Полезен Соловьев и в качестве вечного «провокатора» сложных, весьма содержательных философских дискуссий. 

Более того, лично я предложил бы включить замечательную работу философа «Три разговора» даже не в университетскую, а в школьную программу. А под отдельными его откровениями (плохо связанными между собой логически, однако яркими, выразительными и, по сути, верными) легко подпишется любой патриот России и в наши дни.