Симфоническая личность

Историк-медиевист, религиозный философ-персоналист, поэт... Особенности его личности и творчества в полной мере характеризуют яркий, многогранный, плодовитый, хотя и непродолжительный период русской истории, известный под названием «Серебряный век». Долгое время многие интеллектуалы, в той или иной мере знакомые с философскими взглядами Карсавина, оставались во власти предубеждения, исходящего от Николая Бердяева. Тот некогда в свойственной ему постулирующей манере определил карсавинское учение как «метафизическое обоснование рабства человека». Однако это не более чем ярлык, пользоваться коим удобно, если не углубляться в сложные тексты.

Лев Карсавин родился 13 декабря 1882 года в Петербурге, на Театральной улице. Отец, Платон Константинович, — «известный в свое время балетный артист» Мариинки. А сестра (на тот момент еще не появилась на свет) — будущая знаменитая балерина Тамара Карсавина. 

В 1901-м Лев оканчивает с золотой медалью столичную Пятую гимназию и поступает на историко-филологический факультет Петербургского университета, где занимается в семинаре выдающегося медиевиста Ивана Гревса. Дипломное сочинение «Аполлинарий Сидоний как представитель общества падающей Римской империи и как исторический источник» тоже удостоено золотой медали — в 1906-м. 

Карсавина оставляют при кафедре всеобщей истории «для приготовления к профессорской и преподавательской деятельности», а дипломная работа становится программной для всех его последующих изысканий. В ней обозначен «стратегический» подход к изучению истории духовной культуры — посредством раскрытия типичной для исследуемого периода личности, ее психических свойств, мотивов поведения и творчества, а также через выявление «основных черт мировоззрения эпохи». 

Выбор объекта исследования продиктован натурой самого автора, у которого еще в детстве под влиянием отца «развился интерес к литературе, главным образом к поэзии». А «литературные интересы — жизненный нерв Аполлинария Сидония». В душевной жизни этого человека «напрасно было бы искать... религиозной потребности, жгучих вопросов сознания. Таких вопросов для него не существовало — все были одинаково интересны и, если он и сделался под конец жизни епископом, это произошло в нем без всяких надрывов... Сидоний, конечно, и в науке не искал ответа на запросы сознания». 

В дальнейшем Карсавин обращается к тем личностям, которые восполняют отсутствие у Сидония значимых для Льва Платоновича характеристик. Четко прослеживается внутренняя связь выбранных им персонажей, исследуемых исторических эпох: от поэта поздней Римской империи к средневековому шуту Божьему Франциску Ассизскому, тоже сочинявшему стихи, далее — к поэту-философу-ученому Ренессанса Джордано Бруно. И в итоге все они оказываются созвучны цельной симфонической личности Карсавина, поэта-богослова-философа, шута Серебряного века. 

Персоналиям и периодам даются краткие определения, выделяются характерные для них литературные приемы: скажем, мировоззрению падающей Римской империи более всего соответствуют, согласно выводам автора работы, «интересы образовательные, даже уже — литературные» и «высокопарные панегирики». 

В магистерской и докторской диссертациях Карсавин исследует набожность ХII–ХIII столетий, показывает переход от времен Сидония к «жгучим вопросам» сознания, отражающим религиозную потребность людей, а вместе с тем — образцово-типический характер эпохи. 

«Самым ценным для историка культуры является биографический элемент, преломление и сочетание в личности многих стихийных процессов. Только индивидуализируя исторический процесс, удается избежать большинства априорных предпосылок», — утверждает диссертант и подкрепляет свою мысль указанием на пример Франциска Ассизского, «исключительно религиозной натуры», выражающей особенности современных ему верований и религиозной жизни масс. Франциск — дурачок Христов, буквально следовавший призыву: «не внешнее смирение, а глубоко смиренное состояние духа, доходящее до... презрения к самому себе... может предохранить от гордыни и создать наивность восприятия действительности, «святую дурь», столь любимую и развиваемую... преданием». 

Для раскрытия онтологической динамики личности Карсавин вводит понятия «самоутверждение» и «самоотдача», указывая на приоритет последней, означающей в христианской традиции жертву. О Франциске пишет: «Не было и тени самоутверждения... у сожигаемого серафической любовью смиренного бедняка». Смирение вкупе с отказом от образованности, характерные для Франциска, однако, не свойственны самому Карсавину. Ему гораздо ближе ученые братья. Друзья о нем отзываются: «Мудреный он человек и, во всяком случае, большой озорник... много куролесит». А сам он признается: «Давно соблазняет меня мысль стать Божьим шутом». Шутовство для него — форма выражения философского смысла, элемент познания всеединства и «необходимое свойство «смешливого» ада», которое «облегчает невыносимую муку и утверждает человеческую свободу». 

После успешной защиты в 1916 году докторской диссертации он работает сначала приват-доцентом, а в 1918-м избирается экстраординарным профессором Петроградского университета. Новую власть не принимает, о чем заявляет публично и резко, демонстрируя свою христианскую позицию. В ноябре 1920-го на заседании Вольной философской ассоциации Карсавин сетует: «К сожалению, я чувствую себя как дома во Флоренции времен Ренессанса, чего не могу утверждать о Петербурге нашего времени». Большевистское наступление на идеологическом фронте заставляет его предвидеть для себя скорую «неизбежность замолкнуть в нашей печати». Опасение подтверждается, и Карсавина в числе «писателей и профессоров, помогающих контрреволюции», высылают в ноябре 1922 года за границу — на всем известном «философском пароходе», без права возвращения. 

По прибытии в Берлин, уже в 1923-м, выходит его книга «Джиордано Бруно», теперь он обращается не к дурачку Христову Франциску, но к образованному брату Доминиканского ордена. Тот не только не склонил смиренно голову пред Создателем, но утверждал возможность становиться «богом от умственного прикосновения к... божественному объекту». 

Карсавину близок героический энтузиаст Бруно, «в страданиях своей мыслительной способности» зажигающий «свет разума» и идущий с ним «дальше обычного». Одновременно философ улавливает в восторге Бруно то, как болезненно воспринимает он единство мира, личности и Бога: «тварное всеединство застилает Божественное, иногда как бы от него отрываясь», что неизбежно ведет к деградации, разложению. Лев Платонович выступает против распространенного взгляда на Ренессанс: «Я признаю эту эпоху началом вырождения». Серебряный век он сравнивает не с Возрождением, как это ныне принято, а со Средневековьем, в человеке коего современники Карсавина узнавали себя. 

Свою задачу при написании очерка о Джордано Бруно он видит в том, чтобы «уловить и показать внутреннее органическое единство метафизики, характера, литературных приемов и жизни Бруно». Как и в случаях с Сидонием и Франциском, звучит емкая фраза: «Душа «ноланской философии» — «героический восторг», как теоретическое и практическое основание мышления и жизни». Герой, повторимся, «исходит из острого и полного ощущения единства своего с Абсолютным», «несовершенность» которого как раз и является главной трагедией Бруно и всего Ренессанса. 

Карсавин отмечает характерный для этого периода литературный «тренд»: «Новое общество вдруг оказывается иерархией суетливых придворных; ученый филолог — жалким сочинителем генеалогий... Создание новой культуры заканчивается условностями придворной поэзии», фанфаронадой, пришедшей на смену панегирикам и гимнам прежних эпох.

Бруно близок ему не только «страданиями мыслительной способности», но и «бурным характером», чрезмерностью, надрывностью, неуживчивостью. Эта близость делает карсавинский образ правдивым, максимально достоверным. Несколько забегая вперед, заметим: объединяют автора с героем и отчасти схожие судьбы — оба приняли смерть, не отказавшись от своих убеждений. Как и Бруно, он ищет единства религиозно-философского содержания, а подобно Владимиру Соловьеву — всеединства религии, науки и философии. Карсавин предлагает собственную формулировку всеединства — мира и знания, онтологии и метода, личности, эпохи, литературного приема — симфоничность. 

Термин «симфоническая личность» он впервые ввел в программной работе «Церковь, личность и государство» (1927), при разработке теоретической основы евразийского движения. Евразийцы начинают интересоваться им с середины 20-х, увидев в авторе книги «Философия истории» (1923) спеца по богословским и историософским вопросам. Наряду с Николаем Трубецким, Петром Савицким, Петром Сувчинским Карсавин становится одним из главных теоретиков евразийства как культурологической концепции пореволюционной России. 

Он разрабатывает идею субъекта национальной культуры как соборной личности: «Государство является необходимою формою личного бытия народа или многонародного целого; однако вторичною формою, ибо первая и истинная личная форма соборного субъекта есть Церковь», и все, что входит в нее, «становится церковным, становится и личным... Мы называем такие личности соборными или симфоническими личностями». 

В ноябре 1927 года он избирается ординарным профессором кафедры всеобщей истории Каунасского университета и без сожаления покидает Париж. В 1929-м выходит книга «О личности», в которой центральная мысль звучит так: «Смысл и цель тварного бытия — в его лицетворении, которое и есть его обожение». Этот труд делает ученого одним из наиболее выдающихся представителей персонализма в отечественной и европейской религиозно-философской традиции. 

В последних работах Карсавин выступает как литератор и поэт. Раскрывается театр личности Льва Платоновича — в стихосложении возможно «самое точное восприятие себя». В 1931-м появляется «Поэма о смерти», где он предстает в различных ролях: бесплотной тени метафизика, поэта, кривоносого чертяки и шута. В произведении есть и возлюбленная, «которая несомненно была, но в свою очередь как-то «универсализировалась», и теперь уже она — «сияние Божье» и Красота, или вечная женственность. 

В 1949 году, пребывая в Вильнюсской тюрьме, будучи обвиненным в преподавании реакционно-идеалистических учений, он пишет «Венок сонетов», обращаясь в них к своему Творцу. После осуждения, в 1952-м, заканчивает земные дни в лагере, в Абези. Поклонники его творчества увидели в этой смерти подражание Христу — исходя из богословского понятия кеносиса, что означает самоуничижение вкупе с добровольным принятием страдания и смерти. 

В личности Карсавина, как он на том и настаивал в своих трудах, индивидуализированы черты времени: мучительный поиск ответов на жгучие вопросы сознания — в религии, философии, науке, литературе; ирония и переоценка ценностей; религиозность и открытость миру — все это и многое другое, характерное для его судьбы, создает очень красивую, возвышенную, хотя и исполненную подлинного трагизма симфонию.