Избранник Каллиопы, служитель Мельпомены

«Счастье быть русским, быть сыном и создателем целого мира, у которого все есть, которому не нужно громоздить великих, но и проклятых исторических событий, чтобы добиваться своего места под солнцем, которому можно мирно и вольно цвести под ним всем своим благодатным бытием, — вот то чувство, на котором только и можно праведно строить новую национальную жизнь», — так мыслил незадолго до начала Второй мировой войны Федор Степун. Процитированное произведение — «Чаемая Россия» — было написано в Германии, где он, вынужденный эмигрант, жил к тому времени уже много лет.

Со страной Гегеля и Канта, Гёте и Шиллера, Баха и Бетховена его связывало многое: от прусского происхождения отца до учебы в пору студенчества, от первых месяцев жизни изгнанника до последних часов земного бытия. (Но отнюдь не симпатии к политическому режиму, установившемуся там на момент написания «Чаемой России».)

Федор Степун (1884–1965) был не только замечательным философом. Любителям самой качественной литературы в жанре non-fiction он известен как превосходный публицист, писатель, литературный и театральный критик, выдающийся мемуарист. Нашлось в его творчестве место и хорошему роману — основная работа над «Николаем Переслегиным» велась в годы братоубийственной Гражданской войны. Однако речь там идет не о кровавых революционных эксцессах. Рассказ о прежней жизни и былых раздумьях плавно перетекает в описание довоенной эпохи, богатое выразительными, весьма ценными — особенно для потомков — деталями.

Одновременно занимаясь философией и социологией, литературой (в самом широком смысле) и театром, исследованием политических течений и государственных режимов, традиционных укладов и религий, Федор Августович создал такие нужные для интеллектуалов и специалистов труды, как «Жизнь и творчество», «Основные проблемы театра», оставил блестящие воспоминания. В своем стремлении соединить лучшие качества русской и европейской мысли, в поисках целостного мировоззрения он прошел длинный путь, начинавшийся с увлечения немецкой философией и приведший в итоге к воспеванию великой русской культуры. 

Федор Степун родился в Москве. Детство провел в Кондрово Калужской губернии, в имении родителей. Окончил московское реальное училище св. Михаила. Отбыл воинскую повинность как вольноопределяющийся. С 1902 года учился в Гейдельбергском университете, где его философским наставником был известный профессор Вильгельм Виндельбанд. Там же в 1910-м защитил докторскую диссертацию. По возвращении в Россию несколько лет входил в редакционный совет журнала «Логос». На фронтах Первой мировой служил артиллерийским офицером. После Февральской революции работал в политуправлении Военного министерства Временного правительства. Оказавшись по воле большевистских властей за границей в 1922-м, поселился в Германии, где и жил до самой смерти. 

Характерные черты личности Степуна лучше всего видны в его воспоминаниях «Бывшее и несбывшееся» (Нью-Йорк, 1956). Предыстория их написания относится к 1937 году, когда Федора Августовича за русофильство и отказ от пропаганды национал-социалистической идеологии лишили права преподавать и публиковать собственные сочинения. Будучи отстраненным от профессорства в Дрездене, приступил к работе над мемуарами.

В предисловии к ним позже напишет: «Бывшее и несбывшееся» не только воспоминания, не только рассказ о бывшем, пережитом, но и раздумье о том, что «зачалось и быть могло, но стать не возмогло», раздумье о несбывшемся. Эта философская, в широком смысле слова даже научная сторона моей книги, представляется мне не менее важной, чем повествовательная. Я писал и как беллетрист, не чуждый лирического волнения, и как философ, как социолог и даже как политик, не замечая вполне естественных для меня переходов из одной области в другую». 

Повествование первого тома, охватывающее период от его детских лет до Февраля 1917-го, разворачивается в нескольких направлениях. Воссоздается дореволюционная эпоха, рассказывается об особенностях русской жизни и вместе с тем регулярно выносятся очень точные, предельно емкие, вневременные суждения, делаются любопытные выводы и обобщения. К примеру, описывая взгляды родителей на жизнь окружавших семью простых людей, автор одновременно итожит и сетует: «Злосчастность этих отношений была не в том, что господа не любили народа, а в том, что они его не знали. Чувство какой-то неловкости от маминых отношений к простолюдинам во мне осталось еще до сих пор». А далее парадоксально рассуждает: с исчезновением после революции разницы между высшими и низшими классами, возможно, «русская жизнь во многих отношениях станет лучше и справедливее, но какою-то своею таинственною красотою она оскудеет». 

Второй том целиком посвящен 1917-му и послереволюционным годам. Очевидец всех основных драматических процессов, Федор Степун с присущей ему внимательностью наблюдал «раздвоенную душу» Февраля и затем немало потрудился для того, чтобы как можно полнее описать хаос последовавших событий. Приехав с фронта в революционный Петроград, он увидел город, который «и по внешнему виду, и по внутреннему настроению являл собою законченную картину разнузданности, скуки и пошлости». 

В мемуарах философ указывает на то, что вожди-социалисты, отравлявшие народную массу «ядом беспредметного утопизма... в своем безудержном восторге перед гением революции... бесчувственно разрушали живую Россию», то есть бесконечно дорогую для него страну с уникальным историческим наследием. В кажущемся безумии русского переворота была своя логика, неизбежно ведшая к большевистскому Октябрю, новой, небывалой форме деспотизма и отрицания личности. 

В его творчестве приковывает к себе внимание самобытный и в то же время популярный стиль литературно-философской критики. Отечественную художественную классику Федор Августович воспринимал как материал для раскрытия актуальных, наиболее сложных социальных проблем. Например, в статье «Бесы» и большевистская революция» (1957) попытался исследовать метафизику революционных потрясений, взяв за основу всем известный роман гениального тезки. По мнению Степуна, Достоевский очень убедительно показал движущие силы и теоретические принципы революции, при этом проявил себя не только как выдающийся литератор, но и как бесподобный мыслитель. Создатель «Бесов» познавал не внешнюю сторону жизни, но ее глубинные, идейные первоосновы, а сложную действительность изображал с помощью предельно конкретных образов. И интересен он прежде всего как «философ, мыслящий не в отвлеченных понятиях, а в живых образах». 

В статье «Миросозерцание Достоевского» (1962) творчество русского писателя напрямую связано с идеями Платона. Отталкиваясь от «Петербургского сновидения в стихах и прозе», Степун подводит читателя к выводу: «философское рождение» гения началось «с погашения земной действительности и с возвышения над ней иной духовной реальности». Именно с точки зрения высшего, метафизического бытия наш классик изобразил обычную для его времени жизнь. Идея у Платона — то же, что у Достоевского образ. Идеи-образы, присутствующие в романах и повестях, объединяют преходящее с вечностью. Они суть божественные семена, брошенные на грешную землю, сокровенные тайны, присущие роду человеческому, всем его представителям. Личность не что иное, как воплощенная идея. Россия, вмещающая в себя несчетное множество таковых, является метафизическим образом высшей реальности. И ее идея — величайшая из тайн.

Степун указывает на систематическую целостность миросозерцания Достоевского, основанного на «умном вглядывании» в жизнь, нахождении в ней скрытых, духовных законов. Всматриваясь в Россию, писатель-философ постигал ее метафизическое, а не географическое единство, подчиненность высшей идее. С другой стороны, осознавал подверженность русской души всевозможным искушениям, в том числе — социализмом и революцией. Так, в интерпретации Степуна возникает противопоставление божественной идеи и бесовской идеологии. Из этого противостояния и вырастает великая трагедия России. 

Тем не менее Федор Августович смотрел в будущее довольно оптимистично: «Понимая образы Достоевского как символы и чувствуя, что все они относятся к России как к верховному предмету его художественного творчества и всех его раздумий, нельзя сомневаться в том, что если бы он был с нами, он верил бы тому, что большевистская Россия покается».

Как литературного критика Степуна особенно интересовали среди его современников Иван Бунин и Борис Пастернак. Отметив у первого природную подлинность таланта, определил это качество как органическое единство между человеком и абсолютной истиной. По версии Степуна, Бунин созерцал мир умными глазами, проникал в его сущность. «Жизнь Арсеньева» названа «философской поэмой», которая развивается сразу в нескольких планах — природном, социальном, историческом, метафизическом. 

Примерно так же критик анализировал сочинения Пастернака, указывая на связь с символизмом и философией неокантианства: поэт творит в своем сознании мир искусства, при этом «ощущает каждую метафору не как свое изобретение, а как некое обретение таящейся в мире истины». Метод Пастернака заключается в придании даже безликим природным явлениям человеческих черт, это своеобразный поэтический пантеизм, когда природа и личность возвышаются над безумием нашей истории. 

Любой рассказ о Федоре Степуне будет неполон, если не вспомнить определение, которое дал ему историк русской мысли Николай Полторацкий: философ-артист. Речь тут идет не столько о популярной, исполненной известного артистизма лекционной деятельности Федора Августовича, сколько о его увлеченности театром, длившейся всю сознательную жизнь. Например, вспоминая о детских годах, он признавался: «Восемь спектаклей за зиму давали душе и фантазии больше, чем восемь месяцев школьного учения». 

Позже Степун являлся литературным руководителем московского Показательного театра. И наконец взял на себя труд отразить в книге «Основные проблемы театра» личный опыт, предметно объяснить то, что вкладывал в понятие «артистическая душа». В его рассуждениях на эту тему четко обозначена двойственность: с одной стороны, излагаются мысли о природе и сущности актера, с другой — о самом себе. Всякий индивид, по его мысли, неизбежно раздваивается в собственном сознании, выступает как обычный человек с житейскими проблемами, слабостями, пороками и в то же время устремляется к некоему идеалу.  

Именно артистизм утверждает в творчестве, в духовной борьбе человека с самим собой онтологическое единство, гармонию. Противостоят же этому мещанство и мистицизм: первое растворяет противоречия в быту, другой лишь иллюзорно возвышает сознание над земной жизнью. Артист обретает в творческом процессе особое психическое состояние — «эстетическое единство трагедии», проецирует заветную мечту на воображаемую душу (душу-призрак), та же пытается найти для себя в театре достойное воплощение. Он, театр, есть незаменимое пространство внутреннего опыта, «родная стихия специфически артистической души». 

Впрочем, не забывал философ XX века Федор Степун и о «важнейшем из искусств». И даже порой противопоставлял его театральному миру, находя у кинематографа определенные преимущества. В статье «Миросозерцание Достоевского» содержится, к примеру, следующее наблюдение: «Первого взгляда было достаточно, чтобы почувствовать, насколько «фильмовое оформление» «Преступления и наказания» точнее передает дух Достоевского, чем эпохально верная на передвижнический лад живописная декорация «Бесов» в Художественном театре. В декорациях Станиславского можно было играть и всякого другого русского автора. В фильмовых декорациях — только Достоевского, так как они никак не казались привычными глазу жилищами или пейзажами. Было в них что-то  условно-абстрактное, и мистически-символическое. Люди двигались среди этих декораций уже метафизически оголенными, — скорее души, чем люди. Двигались они в предчувствии каких-то предстоящих им испытаний».

Этот оригинальный мыслитель, постоянно стремившийся преодолеть драматические противоречия между жизнью и творчеством, реальностью и идеалом, занял в истории русской мысли очень важное место. Сформулированные им идеи действительно необходимы для подлинной человеческой жизни, которая, в свою очередь, призвана быть лучшим материалом и главным содержанием искусства.