Преодолеть интеллигенцию

Георгий Федотов (1886–1951) — пожалуй, самая мощная фигура постренессансной отечественной философии. Если «возрождение» вовсю блистало в течение первой пары десятилетий прошлого века — от смерти Владимира Соловьева до кончины Василия Розанова, то постренессанс еще и в 1950-е был живым и плодотворным. Федотову не везло на признание в академических кругах. В книгах по истории русской философии мы не встретим упоминаний о нем ни у Николая Лосского, ни у Бориса Яковенко, ни у Василия Зеньковского.

Большое наследие — малая слава

С кем из его современников-интеллектуалов следовало бы Федотова соотнести? Среди европейцев укажем, например, на когда-то чрезвычайно модных, да и по сей день весьма авторитетных Макса Вебера и Хосе Ортегу-и-Гассета. В России же Георгия Петровича приравнять, по характеру творчества, решительно не к кому. Беда в том, что его у нас практически не знают, хотя труды этого мыслителя по истории русской культуры — подлинная классика. За границей он в свое время обрел известность как сильный публицист. Начитанные священники и богословы по обе стороны «железного занавеса» признавали в нем специалиста по житиям святых. Между тем такие произведения, как «Трагедия интеллигенции», «Eсce hоmо», «Рождение свободы», «Письма о русской культуре», достойны того, чтобы студенты прилежно штудировали их в вузах, а работы «Конец империй», «Запад и СССР», «Будет ли существовать Россия» наталкивают на мысль о том, что писал их не обычный исследователь-гуманитарий, а настоящий пророк. Провидческий дар Федотова отразился и на других его текстах — «В защиту этики», «В борьбе за искусство»; духовная ситуация нашего времени объяснена в них так, словно они написаны совсем недавно.

За высоким барьером

В жизни, о которой мы знаем сравнительно мало, ему всегда было нелегко и особенно трудно — сходиться с представителями самого близкого, высокообразованного «сословия». Хотя в разные годы и при различных обстоятельствах знакомые и сослуживцы давали ему очень непохожие друг на друга оценки-характеристики: Лосский находил в нем «мелкость ума» и «злобу», Зинаида Гиппиус — коварство, Бердяев — талантливость и утонченность, а Федор Степун — высокую порядочность. Сторонникам правых взглядов не нравилось в нем «левое», а леваки вовсе не приветствовали его православность.

От собратьев по ремеслу, от их любопытных взглядов он имел обыкновение прятаться за воздвигнутым самолично забором, который, судя по всему, не смогла разрушить даже Марина Цветаева. 

Федотов держался ровно, спокойно, подчеркнуто вежливо, что многими воспринималось как бессердечие, а его любовь к уединению отождествляли порой с нелюдимостью. Парадоксально, но, по всей видимости, факт: никогда он не испытывал такого внутреннего комфорта, как в первые послереволюционные годы, когда доводилось много и увлеченно общаться с членами религиозно-философского кружка «Воскресение» (в Питере), прежде всего — с Александром Мейером и Антоном Карташевым. Совместно они пытались «скрестить» советскую власть с православием и в итоге получить нечто невиданное, этакий христианский социализм с русским лицом. Деятельностью кружка заинтересовались доморощенные левые интеллектуалы, но скоро поняли, что тот оказался даже левее, чем они себе представляли.

Впоследствии Федотов неплохо ладил в Бердяевым, сблизился со знаменитой матерью Марией (Скобцовой), Ильей Бунаковым-Фондаминским. С профессорской братией Богословского православного института в Париже, напротив, сдружиться не получилось.

«В настоящем состоянии мира оппозиция — единственно возможная и достойная позиция перед ним», — однажды заключил он и, следуя примеру Константина Леонтьева, эту «позицию» стремился перманентно отстоять. 

Роль «героя нашего времени» (читай — новых, постреволюционных эпох) ему подходила и подходит едва ли, хотя бы потому, что по Федотову герой сей — не яркий художник, не высоколобый мыслитель, но агрессивный воин, ловкий организатор, сильный спортсмен.

Стежки-дорожки 

13 октября 1886 года в семье важного губернского чиновника Петра Федотова в Саратове появился на свет не прирожденный атлет, а будущий философ, «всему миру оппозиционер». Что же касается способностей к спортивным упражнениям, то ни подняться по веревке в гимнастическом зале, ни хотя бы единожды подтянуться на турнике юный Георгий не мог. Судьба не благоволит слабым — это он понял, еще находясь в интернате одной из воронежских гимназий. Там же началось и его увлечение социал-демократией. Идея «правдой социализма поправить мир» не оставляла Федотова и много позже. 1900-е оказались перенасыщенными в плане личных перемен. По окончании гимназии он поступил «по идейным соображениям» в Технологический институт: хотел стать инженером, чтобы оказаться как можно ближе к рабочим и донести до них истину социализма. Столь радикальные воззрения и стремления должны были рано или поздно привести к аресту. Таковой впервые случился в 1905-м: ночью в дом его деда-полицмейстера (!) заявились жандармы и, пока старик спал, увели внука «куда следует». К счастью для свободолюбивого молодого человека, тюремного срока удалось избежать. В 1906-м последовала ссылка — в Германию, где он взялся за изучение истории. Вернувшись в Россию, стал посещать лекции на историко-филологическом факультете Петербургского университета, а вместе с тем знаменитый тогда семинар Ивана Гревса. Следующая эмиграция, в 1910-м, пришлась на Италию, оттуда Федотов через год возвратился на родину и жил какое-то время по поддельному паспорту. Приват-доцентом Петербургского университета он стал в 1916-м.

Пролетарскую революцию воспринял, мягко говоря, без особой приязни. После нее трудился в вузах Саратова и Питера, пока не собрался опять эмигрировать — на сей раз навсегда. Перед отъездом на чужбину услышал от друзей загадочные слова: «Торчи, где воткнут». Что бы это ни значило, близкий его приятель Мейер остался в России, позже, в годы «великих чисток», хлебнул немало лиха и немного не дожил до начала Второй мировой. Эта ситуация для Федотова в какой-то мере повторилась, когда война пришла в Европу. Страшась немецкой оккупации, он убыл в США, а мать Мария и Бердяев продолжали жить во Франции. Георгий Петрович как-то сказал, что не может молиться о мирном скончании живота, что-де умирать надо на баррикадах или хотя бы под забором, но не в уютной постели, не в мирной обстановке. Баррикады, однако, находились от него, как правило, поодаль. Не нашлось в нужный момент и подходящего «забора». 

Масштабный и точный портрет русской интеллигенции, который он написал за годы своего творчества, — это, по сути, автопортрет, тщательно осмысленный, отрефлексированный.

Идея против жизни

Интеллигенция — роковая тема, «ключ к пониманию России». Само ее появление стало возможным лишь в результате распада народной души. В эссе об этом (об интеллигенте) Федотов пишет: «Беззаветно преданный народу, искусству, идеям — положительно ищущий, за что бы пострадать, за что бы отдать свою жизнь. Непримиримый враг всякой неправды, всякого компромисса. Максималист в служении идее, он мало замечает землю, не связан с почвой — святой беспочвенник (как и святой бессребреник), в полном смысле слова. Из четырех стихий ему всего ближе огонь, всего дальше — земля, которой он хочет служить, мысля свое служение в терминах пламени, расплавленности, пожара».

А из этого следует, что Толстой не интеллигент, и Достоевский не интеллигент, и Вернадский не имеет к интеллигенции ни малейшего отношения. А кто имеет? Белинский, Писарев, Чернышевский, Бакунин, Лавров и Михайловский. Почему? Они идею ставят выше жизни человека. При этом их воззрения беспочвенны, чужды традициям, обрядам, мифам, преданиям. Трагедия русской интеллигенции состоит в том, что она избрала идеалы, созданные не нашим умом, не нашими усилиями, а вдохновением европейских мыслителей. То есть головы-то — наши, русские, а мысли в них живут, роятся по законам каких-то иных, совершенно чужих и чуждых для нас голов. 

К середине XIX века линии отечественной культуры и взглядов русской интеллигенции расходятся. Последняя хотела служить народу, но ради него не стеснялась ставить на кон жизни многих людей. В результате стала считать своим делом не культуру, а революцию. Страшно далека была от народа. И когда повела его за собой, он за нею не пошел.

«Преодоление интеллигенции» произойдет тогда, когда западничество в России станет народным. Этапы этого «преодоления» по Федотову таковы. Русский народ поначалу оторвется от своей почвы, а интеллигенты обретут для себя таковую в современном мещанстве, в материальном накоплении, пафосе американизма. Собственность, рынок и капитал будут объявлены новыми точками самосознания. Народ и интеллигенция соединятся в едином беспочвенном порыве. Но потом какая-то ее часть возьмет на себя обременение, связанное с воспитанием национальных чувств. И это будет уже вторым, даст Бог окончательным, «преодолением интеллигенции».

Распад души

«Человек, — писал Федотов, — стал сам себе противен до ненависти, до потребности убить себя, или, по крайней мере, разбить свое отражение в зеркале». Во времена ап. Павла мы научились выделять в человеке дух, душу и тело. Дух и тело — это как бы верх и низ, максимум и минимум созданного Творцом существа. В каждом из нас есть что-то звериное и одновременно нечто святое. Но ни в теле, ни в духе нет подлинно человеческого. То, что «в нас будет от нас», ап. Павел назвал душой. Она если и не наставит на путь святости, то во всяком случае не позволит свалиться в пропасть нашего изначального звероподобия. 

Распад души — вот главный процесс XX века, говорит Федотов. Энергия этого распада определяет судьбу человека. Отныне в нем утеряно равновесие между пакостным и святым. С цепи сорвались звери, возмутились ангелы. Однако первые остались с нами, а вторые улетели на небеса — некому и нечему было их удержать. И каждый из нас оказался один на один со своим телом. Теперь герой — не праведник, а спортсмен. Властитель дум — не мыслитель, а тот, кто его изображает. Мы боремся не за свободу, а за партии. Современный человек ведет себя так, как если бы из него вынули стержень: он обмяк, мораль умерла, ибо природа — вне морали, «все позволено», распахнуты ворота в новое искусство, в «передовую» эстетику. Массы возжелали не культуры, но цивилизации.

Потеряна связь с одним из четырех мировых элементов — с землей. А земля — это крестьянин. Гибель крестьянства — как раз то, что фиксируется Федотовым как распад души, что еще не одну сотню лет будет возвращаться к нам в виде непредсказуемых следствий наших деяний.

О свободе

Было время, когда люди умирали за свободу, не спрашивая ее философских определений. В основании таковой, на взгляд Федотова, лежат стремление человека к вольному хозяйствованию и потребность ученого в широких исследованиях. Свобода возникает как привилегия немногих. Когда же вторая касается всех — первая умирает. Пока цари учились сосуществовать с боярами, церковь — с наукой, помещики — с крестьянами, бароны — с купцами, сохранялась возможность существования и для свободы. 

В массовом обществе для нее места нет. Там все «равны»: исследователь борется не столько за торжество научной истины, сколько за заказ или грант, предприниматель в свою очередь — за долю «общественного пирога», бюджета. Все мы приучаемся жить среди вещей, к производству коих не имеем никакого отношения. Свобода уступает место произволу и демагогии.

О России

«У всякого народа есть родина, но только у нас — Россия» — она, Россия, для Федотова — не пространство, не множество людей, населяющих определенную территорию и говорящих по-русски, но то, что имеет свое неповторимое лицо. И к ней нужно относиться как к личности (а не как к какому-нибудь безликому «СНГ»). Для внешнего наблюдателя она всегда будет непредсказуемой, ибо предсказываются только простые явления, а Россия по-сложному феноменальна.

Существует много причин для того, чтобы ее не любить: для одних она — слишком Восток, для других — чересчур Запад, к тому же еще и империя, то есть Отечество, преступившее пределы своей родины.

Россия — и не Восток, и не Запад. У нее нет четких границ. Она, писал Георгий Федотов, не умрет, пока жив русский народ. Покуда он живет на своей земле и говорит своим языком.