Демократия — это мы

По мнению многих отечественных интеллектуалов, когда-либо интересовавшихся славянофильством, крупнейшим представителем этого течения русской мысли XIX века являлся Алексей Хомяков. Он, возможно, несколько глубже других проник в суть национального самосознания, традиций нашей государственности, исконных народных чаяний. Сочинения и взгляды Хомякова, как, впрочем, и львиная доля творений его собратьев по философскому направлению, сегодня, в XXI веке, нуждаются в актуальной интерпретации. «Свой» обратился к профессору, заведующему кафедрой философской антропологии МГУ Федору Гиренку.

Жизнь и судьба

Собственную философию Хомяков выражал простыми словами: «Все настоящее имеет свои корни в старине». Крепкие корни и твердая почва под ногами у него, несомненно, имелись. Мыслитель знал своих предков за двести лет, а его род был «благороднейшей линией русской истории, не запятнанной ничем темным».

Алексей Хомяков родился в 1804 году. Отец слыл образованным человеком, к тому же — киренаиком. И, увы, игроком. Ходил в Английский клуб. Однажды проиграл миллион рублей. Расстроился, ушел из семьи, стал жить один. Мать — в девичестве Киреевская — натуральный стоик: перевела имение на себя, выплатила долг незадачливого супруга и спасла семейство от разорения. Если родитель символически представлял для будущего философа Европу, то матушка — родное Отечество. Она «болела и сердилась, и радовалась за Россию гораздо более, чем за себя и своих близких».

У Хомякова все, как у всех дворян. В детстве его обучали гувернеры. После — Московский университет. Вернее, он сдал экзамены при университете и получил степень кандидата математики. Знал латынь, изучал греческий и санскрит, говорил по-французски, владел английским и немецким. Думал же исключительно по-русски. Вот однажды он подумал эдак, «по-нашему», и сбежал из дома. Куда? На Балканский полуостров. Воевать с турками. В 17 лет. Его, конечно, поймали и наказали.

Затем — служба в гвардии, отставка, поездка в любимую всеми Европу. Когда вернулся домой, некоторое время ничего не делал. А тут война 1828 года, снова с турками, за веру. Хомяков — в гусары и на Дунай. Предпочитал поединки один на один, в открытую. «Я два раза замахнулся, но не решился рубить бегущих. Чему рад», — вспоминал Алексей Степанович позднее.

Аристократ, любивший псовую охоту, он был в известной мере ленив. К литературному труду особой охоты не испытывал. А писать требовалось, хотя бы в целях просвещения России. Хомяков просил какого-нибудь родственника или слугу оказать ему особую честь: запереть в комнате и до обеда не выпускать. Его запирали. И он, помимо всего прочего, сочинил «Ермака», драму в пяти действиях.

Как-то изобрел (в теории) машину — с таким расчетом, чтобы она работала бесшумно. Чертежи отправил в Лондон, дабы по ним изготовили образец для всемирной выставки. И сам туда поехал. По приезде посмотрел на изобретение, и оно ему не понравилось: громко стучало и тарахтело. Выставка же, напротив, впечатление оставила самое благоприятное. Особенно пришлось по душе то, что англичане при подготовке не срубили явно мешавшее им дерево, а закрыли его стеклянным колпаком. «Все, что строится, должно иметь почтение к тому, что выросло». Так Хомяков сформулировал принцип органической жизни человека с природой. 

В 1860 году Алексей Степанович поехал в деревню по делам. Между оными лечил крестьян от холеры. Заразился сам и умер. Похоронили философа в серый осенний день в Даниловом монастыре. За гробом шли пять или шесть родных и друзей, да два товарища его молодости.

Мужское и женское

Хомяков — славянофил, а все славянофилы в том или ином плане родственники (часто в буквальном смысле). Соберутся вечером и пьют чай с вареньем. Все это располагает к разговору о мире и о России, а превыше всего здесь ставятся соборность, живознание (цельное, внутренне непротиворечивое знание) и максимальное благодушие. Ведь что есть собор? Это не коллектив, в коем доминирует практический интерес, но множество людей, собранных вместе любовью. Правда, имеется у них один относительный недостаток: отсутствует воля к власти. Они не хотят заниматься политикой. Хомяков объявляет себя сторонником самодержавия, а оно, по его мнению, «есть государственность безгосударственного народа». 

Рассуждения о «гендерной» природе России — для наших философов едва ли не любимое занятие. При желании обнаружим нечто подобное и у Хомякова. Например, придем к выводу о том, что государство — от слова «государь». А тот выступает как исток и воплощенная истина маскулинного порядка в мире. То есть зримо проявляется мужское начало глобального общежития. К тому же государь не кто иной, как отец. Опекает, наставляет, ведет. На нем держится устроение социума, и благодаря ему мы живем в отечестве. Он хранит и одновременно хоронит — прячет, защищает. Маскулинный (сугубо мужской) понятийный ряд «государь–государство–отечество–нация–общество» образует, так сказать, верхний слой. 

То же, что находится под этой защитной пленкой, представляет собой качественно иную символически-смысловую горизонталь — феминную, женскую (опекаемую, заведомо подчиненную): род–родина–народ–семья–община–быт. 

Народ нуждается в государственной силе и в поводыре. То есть направлять народ к идеалу — это главное, высшее задание государства. Когда оно ведет за собой народные массы — творится история.  

Нравственное совершенствование не происходит по велению времени, не зависит от прихоти истории. Добродетель — нежный цветок, требующий особых условий. Порокам таковые не нужны, им вполне достаточно того, что есть. А государство знает и что такое пороки, и что есть добродетели. Более того, самим фактом своего существования оно делает их различимыми. К смешению границ между добром и злом ведет безотцовщина, безгосударственность. Вне отеческой опеки народ не видит разницы между идеалами, принципами. Следовательно, цель государства — не экономическая эффективность, а «нравственное возрождение человека». Но если государство возрождает нравственность, то оно совершенно обессмысливает существование такого института, как гражданское общество. Мягко, как нечто женственное, ему, государству, противостоит община. 

В силовом государственном поле царит необходимость, жесткий механизм. Тогда как род людской образует поле действия организма живого и свободного.

Русский человек по природе — анархист. Мы не государственный народ и в душе предпочитаем символы женского присутствия. Изначально родина нам ближе, чем отечество. Малая община милее, чем огромное общество или государство. Люди нуждаются в защитнике — монархе, государе, который суть символ совести народной. Он вне быта, свободен от повседневных, всегда утилитарных зависимостей. Монарх просветляет быт и помыслы народа. Нет монарха, и ест нас всех поедом грешный быт. И тьма египетская повсюду... 

Как человек монарх может делать глупости, но как государь — ничего подобного. Он призван, а не избран, он вне партий и племен, не отягощен рационально-мелочным сознанием. Самодержец творит — в идеале, в принципе — только добро.

В самодержавии мы достигли духовного освобождения от бремени власти, от политики. В нем проявил себя политический аскетизм русского народа. Оно не абсолютизм, а единодержавие. У монарха — власть. У нас — быт. У него — государственные обязанности. У нас — семейно-бытовые, общинные, земские дела и заботы.

Семья, община, земщина образуют естественные женственные формы, изгибы и выпуклости, на теле России. Русскому народу не присущ властный пафос, он уступает власть царю добровольно и необратимо. Царь же обязан считаться и формально, и морально с земщиной, с гласом народным, в котором говорит не кровь, а сама мать сыра земля.

Государь вступает в диалог с церковью в делах нравственного воспитания подданных. Он — представитель народа в делах церкви. Царство-государство без церковной поддержки не может существовать. Власть есть нравственная сила, а не политическая, она — не только право, но еще и долг, обязанность, тягота, подвиг.

Быть или не быть

Лицо народа — его вера. Христианство определяет историю России. Если бы даже захотели мы превратиться в самое богатое общество, то все равно успеха бы в этом не добились: «лицо» будет мешать, православие. Или, допустим, если бы вздумалось нам на веки вечные стать самой «грамотной нацией», рассуждал мыслитель, то и здесь бы слишком далеко мы не продвинулись. Ибо нет в этом замысле присущего русским мистицизма. 

Что же остается? Нравственность. Мораль. «Путь наш должен был быть тяжелым», — замечает Хомяков. Надобно быть или самым христианским народом, или, по сути, никаким. России легче вовсе не быть, чем быть никакой.

«Мы России не знаем», — объявляет философ. Какой России? Как обители русской народности. Семья и община отстояли страну. Национальный быт — наша великая тайна, и управляет нами бессознательное, обычай. Россия не построена рукотворно, но промыслительно выросла. Она произведение органического, живого развития. 

Судьба забросила нас на равнину Восточной Европы, и нам нужно было на ней выжить. Мы исследовали не границы собственного сознания, а пределы той территории, на которой могли (и доселе можем) сплотиться в единый организм. Русские люди разбрелись на огромном пространстве, но его рубежи все-таки были определены. Все свои физические и духовные силы мы бросили на обживание обретенных территорий.

В предисловии к «Русской беседе» Хомяков пишет: «Русский дух создал самую Русскую землю в бесконечном ее объеме, ибо это дело не плоти, а духа; русский дух утвердил навсегда мирскую общину, лучшую форму общежительности в тесных пределах; русский дух понял святость семьи и поставил ее как чистейшую и незыблемую основу всего общественного здания; он выработал в народе все его нравственные силы, веру в святую истину, терпение несокрушимое и полное смирение».

Его национальный дискурс делает возможным нерелигиозное философское мышление. Русское самосознание, опыт проговаривания дословного способствовали созданию языка, в терминах которого Алексей Степанович отвечает Петру Чаадаеву: «Что же касается до условных форм общественной жизни, то пусть опыты совершаются не над нами; можно жить мудро чужими опытами; зачем нам вдаваться в крайности: испытывать страсти сердца, как во Франции, охлаждаться преобладанием ума, как Англия; пусть одна прогорает, а другая стынет: одна от излишних усилий может нажить аневризм, а другим от излишней полноты — паралич».

«Пусть опыты совершаются не над нами», ибо у нас лучшая форма общежития — община. Чем она хороша? Тем, что во лжи по большому счету не нуждается. При прочих условиях, чтобы «нормально» сосуществовать, людям нужен обман, без него всегда готовы глотки друг другу перегрызть. А в общине нужно жить по совести. Что может помешать такому существованию? Свобода, безудержное и безумное стремление к оной. Подобной тягой одержимы люди несоборные. Свобода — негативное понятие в философии Хомякова. Как и демократия. У нашего мыслителя есть одно отчасти забавное утверждение: Россия, дескать, самая демократическая страна среди всех европейских. Однако демократия эта связана не с политикой, а с социальным бытом. В Европе есть завоеватели и завоеванные. Для нас же всякое племя имеет право на вольную жизнь. На Западе завоеванные — скоты, рабы. А мы женимся на тех, кого там считают скотами и рабами. И в этом смысле мы сверхдемократы. 

«Для нас нет тех болезней, которыми страдает Европа, а есть свои и… всякая система общественной жизни должна быть у нас своя». Этими словами Хомякова объясняется и смысл работы евразийца Николая Трубецкого. Нет у нас и тех недугов, что свойственны Востоку. И вообще, мы сами должны лечить себя от всех хворей. Никто нас не исцелит. Свобода, может быть, и великая вещь. Но за нее нужно платить фанатичной любовью к себе и нелюбовью к Богу. И демократия в ее западном понимании ни к чему. У нас правнук негра — слава и гордость России. В Америке XVIII–XIX веков его прадеду отказали бы в праве гражданства. И даже в браке с белолицей дочерью прачки, а равно какого-нибудь мясника. «Мы, — пишет Хомяков, — будем, как и всегда были, демократами между прочих семей Европы».