Прощание с Гегелем

В жарких мировоззренческих спорах второй половины XIX — начала XX века те из наших соотечественников, кто придерживался монархических, славянофильских, далеких от грубого материализма взглядов, часто апеллировали к ясным, четким и честным трудам Юрия Самарина. Об основных эпизодах его судьбы читателям «Своего» рассказывает известный современный философ, заведующий кафедрой философской антропологии МГУ, профессор Федор ГИРЕНОК.

Юрий Самарин родился в Петербурге 21 апреля (3 мая) 1819 года. Его отец, Федор Васильевич, служил шталмейстером при императрице Марии Федоровне. У нее же подвизалась в качестве фрейлины матушка будущего мыслителя София Нелединская-Мелецкая. Самарины слыли весьма богатыми людьми. Обширные земли им были пожалованы еще московскими царями. 

Когда Федору Васильевичу Петербург надоел, он оставил двор, и все семейство переехало в Белокаменную. Самарины любили независимость и в то же время радели за державу. Государственная машина России, однако, все чаще давала сбои. Например, плохо работала в Прибалтике, на Кавказе, в Польше. Необходимо было ее чинить. Вот и занялся Юрий Самарин, когда пришел его черед, ремонтом этого чрезвычайно сложного механизма. «Революционный консерватизм» — последняя работа мыслителя. В 1875 году он находился в Германии, в Берлине. Съездил в Париж к больному князю Владимиру Черкасскому, навестил его. А возвращаясь, поранил руку — казалось бы, легко, пустячно. Однако в марте 1876-го умер от заражения крови. В тот момент в чужом и чуждом для него Берлине никого из родных и друзей поблизости не оказалось...

Впрочем, это печальное событие произойдет через десятки лет. А пока... Пятнадцатилетний Самарин поступает в Московский университет. Студенты в те времена ходили на лекции вместе с родителями. Либо с гувернерами. Юрию это претит, но приходится подчиняться общему правилу. 

Рядом — Константин Аксаков, гегельянец, «старик» (на два года старше). Они подружились, и младший товарищ тоже стал гегельянцем. Аксаков водит дружбу с Белинским, этому примеру последовал и Самарин. Вместе с Константином они посещают вечера, на которых обсуждаются явления русской литературы с точки зрения гегельянства. Собравшаяся в кружки молодежь ночи напролет спорит о том, можно ли молиться богу Гегеля так же, как Богу Нового Завета. Или этого делать не следует?

В те годы граф Сергей Уваров, проводивший реформы образования, отправлял наиболее пытливых, любознательных молодых людей за границу. Ненадолго. Вернувшись, те разбредались по разным кафедрам и утверждали гегельянство в качестве ведущей силы интеллектуальной России. В 1840-е годы каждый студент мог доказать, что прусская монархия — высшая форма государственного развития. Ведь на это указывал сам Гегель! 

Однажды Самарин пришел в гости к Петру Чаадаеву, на Басманную, где встретил Алексея Хомякова и Петра Киреевского. Познакомились. Самарин, с ходу предположив, что новые знакомые тоже гегельянцы, стал разглагольствовать о формах спекулятивного мышления. Его тут же перебили и дали понять, что подобное сознание не адекватно повседневной жизни, а значит, нарушается принцип тождества бытия и мышления. В жизни, дескать, такой человек — русский, но в сознании своем — немец, на практике — православный, в теории же — как есть гегельянец. Хомяков избавил Самарина и Аксакова от увлечения Гегелем.

Самарин мечтал о профессорстве и много на эту тему теоретизировал. Его отец некоторое время понаблюдал за всеми этими «терзаниями» и заключил: хватит парню валять дурака, пора бы ему приобщиться к труду, 25 лет минуло, а ничего хорошего для России еще пока не сделал. Тот внял наставлению родителя и пошел в министерство юстиции, к графу Виктору Панину. Стал секретарем. Почерк у него был хороший, грамотность — и того лучше, вот и переносил он слова с серой бумаги на белую, с прибавлением, где это было необходимо, знаков препинания. В том же 1844-м перевелся в сенат. Но и там оставался на мелкой должности. 

Каждый день с 9.30 до 15.00 переписывал бумаги и попутно знакомился с внутренним устройством государственного аппарата Российской империи. Быстро осознал, что Петербург — это не Москва, что народ в столице (северной, вестимо) иной — «прогрессивный», ушлый, потолковать, как прежде, о житье-бытье в этом городе практически не с кем. Заскучал, слегка захандрил: «Здесь решительно не с кем поговорить, даже поспорить, до чего ни коснись, непременно наткнешься на такие основания, которых никоим образом мыслью поколебать нельзя; чувствуешь, что здешний мыслящий человек получил другое воспитание, что его интересует другое, что, наконец, вся жизнь его, мысль, сочувствие, деятельность направлены не в ту сторону, в которую смотрим мы. Охота спорить пропадает, молчишь и с внутренней досадой пропускаешь мимо ушей оскорбительные, полные надменного пренебрежения отзывы о нашей старине, о нашей вере, о русском народе вообще».

Знал бы он тогда, с чем столкнется всего лишь через пару лет... Находясь на службе уже в министерстве внутренних дел, летом 1846-го Самарин отправился в Ригу и там увидел следующее: «Небольшое число граждан, немцев по национальности, составило братство, которое, ссылаясь на старинные привилегии, завладело всеми должностями городского управления, несмотря на то, что оно составляет только пятидесятую или даже сотую часть всего числа русских обывателей... Мещане же и ремесленники греко-российского исповедания не причисляются даже к малой гильдии и не принимаются в цехи». Эти и другие подобные наблюдения он изложил в своих, ставших впоследствии знаменитыми, «Письмах из Риги». 

Когда «Письма» прочитали в Москве, пошла гулять молва: немцы в Прибалтике угнетают русских. Слух добрался вскорости и до царя, тот потребовал отчета у губернатора остзейских земель. Последний же представил дело так: Самарин разжигает национальную рознь, стравливает немцев и русских, а заодно разглашает служебную информацию. Нарушитель общественного спокойствия был вызван к министру. Поняв, что назревает опасный скандал, зашел в церковь Всех скорбящих, помолился за себя и за родных, а потом пошел к начальству. 

Его посадили в Петропавловскую крепость, дали ему сигареты, вино, чай, белье. Отец Самарина попросил помощи у императрицы. Через 12 дней Юрия Федоровича привели из каземата к царю — для беседы. Император обвинял, а Самарин оправдывался. Николай I внушал: мы — православные; инородцев обижать негоже; из немцев делать русских не следует; надо сближать народы, а вы их ссорите, создаете почву для недоверия правительству, намекаете на то, что оно окружено немцами и в нем самом заседают одни немцы; да это же бунт; вы ведете себя, как декабрист. «Я вас хочу не казнить, а спасти», — сказал царь на прощание, обнял его и отпустил на волю.

«Умен, но у него ум фальшивый», душа бумажная, — так о Самарине отзывался Борис Чичерин, которому «Письма из Риги» пришлись явно не по душе (как, впрочем, и другая самаринская работа — «Окраины России»). Что не понравилось Чичерину? 

Самарин, видите ли, не желает понимать и принимать особенное положение немцев в Прибалтике и их насущные интересы. Напротив, ясно и четко формулирует задачи русского государства в этом регионе. 

Чичерин — демократ, для него предпочтительнее позиция немцев: те «всего лишь» следуют сложившимся, унаследованным от предков традициям. Самарин эти традиции не уважает и призывает изменить существующие порядки в интересах Российской империи. Чичерин — против подобных преобразований. Более того, он желает независимости для немцев в составе русского государства. Самарин выступает за справедливость и универсализм законов, а Чичерин требует известных привилегий. Самарин — унитарист. Чичерин — федералист. 

Чичерин пугает произволом российских чиновников. Ему ближе произвол немецких бюрократов и понятно их нежелание впускать на прибалтийские земли русских управленцев. Самарину важны не чиновники сами по себе, а возможность осуществления через них интересов Российского государства.

Защищая немцев, обвиненных Самариным в дискриминации русских, Чичерин допускает, что последние сами виноваты: они слишком податливы, такова их природа, и с этим ничего, дескать, не поделаешь. Самарин предлагает государству защищать русского человека, а с позиции Чичерина это недопустимо.

Самарин приводит примеры нечестивых способов воздействия прибалтийских немцев на правительство — подкуп, лоббирование, шантаж — и призывает покончить с этими безобразиями. Чичерин оправдывает окольные и зачастую темные пути воздействия немцев на российскую власть тем, что законными способами влиять на нее невозможно.

«Славянофильское учение было произведение досужих московских бар, дилетантов в науке. Никакого самосознания в русском обществе они не пробудили, а напротив, охладили патриотические чувства тех, которые возмущались нелепым превозношением русского невежества перед европейским образованием», — писал либерал и просвещенный человек Чичерин. По его мнению, Самарин был ретроградом, поскольку допускал вероятность происхождения науки из односторонних начал католицизма и протестантизма. Чичерин же полагал, что религия не может породить науку, ибо рационализм противоречит религии. 

Макс Вебер пять десятилетий спустя исправит ошибку западника Чичерина, умершего с твердым убеждением в том, что никакое просвещение не может «родиться из недр православного скудоумия».

В зрелые годы Самарин — ученый, аналитик, он защитил диссертацию и пользовался большим уважением в обществе. Чаадаев предлагал ему дружбу и заманивал к себе. Герцен раскланивался с ним и считал своим, западником, выделяя среди остальных: мы же умные люди, не так ли, а в славянофилах есть что-то «ретроградное, негуманное, узкое». Герцен преисполнился уверенности в том, что они скоро поймут друг друга. Ошибся. Самарин выбрал Хомякова, а Герцену написал письмо, которое тому сильно испортило настроение. И он отстал от Самарина, убежденного в том, что Европу объединяет по большому счету одно — «желание всякого зла России».

В 1864 году Юрий Федорович путешествовал по Старому Свету. Наконец, приехал в Лондон, а тут — Герцен. Они встретились, обнялись, беседовали пять часов. Между собой выяснили, что Самарин не любит поляков и Чернышевского; обвиняет Герцена в подготовке революции, в том, что он своей пропагандой иссушил мозг, ослабил нервную систему целого поколения и не хочет понять различий между контрактом и доверием; а политическая система в России основана именно на доверии между властью и подвластными, тогда как западная — на контракте... Герцен говорил о своей приверженности к либеральным ценностям. «У вас не ценности, а революционная чесотка, — был ответ Юрия Федоровича, — вас лечить надо...» В итоге они разругались и разъехались.

Самаринская технология письма интертекстуальна: основу текстов преимущественно составляют цитаты, открытые и скрытые, а пространство между ними заполняется комментариями, «голосом» самого Самарина. Но и в этом «голосе» легко различимы интонации Хомякова и Киреевского. Явственно слышатся и такие высказывания, которые выражают авторскую позицию не сами по себе, а опосредованно — через их критику, интерпретацию, подытоживание. 

Вот, скажем, прочел Самарин книгу Ростислава Фадеева о будущем России, и ему стало страшно. Фадеев различает общество и государство. Первое, по его мнению, предполагает некоторую критическую массу людей, готовых добровольно выполнять законы. Второму эта масса в принципе не нужна, оно само гарант исполнения законов. Государство разрушать никак нельзя, считает Фадеев (и Самарин, как нетрудно догадаться, с ним совершенно в этом солидарен). Оно одно нас связывает. Без него распадемся, получим хаос и пустоту, заполняемую обрывками мыслей, осколками слов и фраз. Тем более нельзя смотреть в сторону Запада: «глиняный горшок не спутник железному», а мы — «глиняные». Что может скрепить народ дополнительно, раз уж мы не являемся обществом законопослушных граждан? Фадеев в этом смысле возлагает надежду на дворянство, на то, что оно превратит народ в нацию, не позволит нашей общности распадаться. А значит, не нужны нам реформы, разрушающие самый быт дворянина. Его нужно вернуть к власти, и все успокоится. Ведь дворяне — это «сознательная консервативность», которая может связать стихию народа. 

Такой ход мысли вызвал возражение Самарина, весьма родовитого дворянина, не любившего, однако, дворян как класс. Между царем и народом не должно быть никакого посредника, полагал он. Ведь посредник несет в себе ограничение власти монарха. Ограничиваем — значит не доверяем. А если нет доверия между властью и народом, то это будет уже совсем другая политическая система — контрактная, а не самодержавная. Самарин делает вывод: за консерватизмом Фадеева скрывается революция. Или, как говорил Юрий Федорович, «рационализм в действии». Такой рационализм, полагал он, нам не нужен.