Быт или не быт

Вскорости грядет очередной юбилей Василия Розанова — 160 лет со дня рождения. Это значит, как минимум, что о нем снова будут много говорить, писать, спорить. Причислять то к каким-нибудь «филам», а то, напротив, — к «фобам». В стотысячный раз станут искать некие объективные причины, побудившие его высказаться именно так, а не иначе, с энтузиазмом первооткрывателей найдут в этих пестрых высказываниях россыпь вопиющих противоречий. Объективно тут по большому счету одно: Василий Розанов был глубоко русским человеком, с присущими этому «особому типу» людей яркими достоинствами и драматическими недостатками. А чего было больше — каждый видит по-своему.

Осветить, даже вкратце, все грани его творчества в одной небольшой статье категорически невозможно. Но назвать основные, наиболее очевидные признаки или, наоборот, такие, которые до сих пор плохо артикулированы, — дело важное и нужное.

Некоторые исследователи и почитатели, увлекшись особо «проблемами пола», радостно замечают, что родился юбиляр всего лишь четырьмя днями ранее Зигмунда Фрейда. Есть ли в этом какая-то закономерность? Наверное. Хотя вряд ли ей следует уделять более пристальное внимание, нежели другой параллели, тоже связанной с крупным европейским интеллектуалом — Фридрихом Ницше. 

Розанов и Ницше ввели в философию то, что мы понимаем теперь как клиповое мышление. Это не редукция. И тем более не профанация. Но способ передачи сложных мыслей посредством образов, причем зачастую таких, которые близкого отношения к самим мыслям не имеют. 

Скажем, видит Розанов, что среди современного ему образованного класса популярен и даже авторитетен Чернышевский, а это — нонсенс, сущее недоразумение. «Что делать? — думает Василий Васильевич. — Разразиться большой статьей и в ней популярно растолковать, что как мыслитель тот — пустое место? Так ведь придется потом по новой что-то доказывать, погрязнуть с головой в эдаких-то мелочах. А дай-ка я помещу его в «клип» с Гоголем, там-то все и увидят настоящую роль революционного демократа в русской истории». 

Популярная форма — великая вещь, особенно когда в нее облекается многомудрое содержание. Понятно, что такого слова, как «клип», в конце XIX — начале XX века в России не употребляли, и тем не менее нечто подобное Розанов явно подразумевал, когда сообщил нам скороговоркой: 

«Гоголь копошится в атомах. Атомный писатель. «Элементы», «первые стихии» души человеческой: грубость (Собакевич), слащавость (Манилов), бестолковость (Коробочка), пролазничество (Чичиков). И прочее. Все элементарно, плоско... Кто же не поймет азбуки. Понял даже Чернышевский, не умевший различить чубука (трубки) от жены (основная идея «Что делать»)». Тут же, вдогонку, дается разъясняющая цитата из Чернышевского: «Не обижает же вас, если кто покурит из вашей трубки. Почему же сердиться, если кто-нибудь совокупится с вашей женой». 

Телеграфным стилем, буквально несколькими фразами автор показал непреходящую ценность Гоголя и малозначительность, «с точки зрения вечности», другого исторического персонажа. Как это примерно могло бы выглядеть, если бы в те годы умели снимать короткие юмористические киноролики? Наверное, так...

Николай Гаврилович... Розанов в своих произведениях почему-то упорно именовал его «Николаем Григорьевичем», а на замечания коллег по этому поводу принципиально не реагировал... Так вот, Николай Гаврилович вместе с дражайшей супругой встречают Николая Васильевича у порога и ведут в гостиную. Хозяин услужливо предлагает ему табак и трубку. А когда тот морщится и отказывается, следует предложение «развлечься» с не менее гостеприимной хозяйкой. Наконец, выяснив, что Гоголь пришел вовсе не за этим, а просто поболтать, насладиться дружеской беседой, все трое плюхаются на диван и обсуждают его бессмертное произведение... И все это хорошо бы показать на быстрой перемотке — для вящего, так сказать, комизма. 

Подобные сцены, впрочем, могут служить и иллюстрацией большого вклада Розанова в развитие русского литературного авангарда: вначале — розановские «клипы», после — знаменитые хармсовы анекдоты и «далее по списку». 

Розанов, конечно же, никакой не юморист. В плане трагической серьезности он ничуть не уступает Ницше. С той существенной разницей, что германец воспевал умозрительный и, в сущности, антигуманистический принцип: «Человек (с его житейскими радостями-слабостями) — то, что нужно преодолеть». А его русский собрат, совсем наоборот, ставил в центр вселенной маленького человека. Пусть и с недюжинным умом, колоссальной эрудицией, богатейшей фантазией, страстным желанием разрешить гигантский ворох проблем: от узкобытовых до онтологических и метафизических. От покупки новой добротной шинели («на толстой вате, на крепкой подкладке без износу») до реформ образования, государства и церкви, сакрализации пола (в смысле секса) и разгадки миссии Великого Инквизитора. 

Обобщенный «лирический герой» Василия Васильевича — его альтер эго. А точнее, просто эго, без всякого альтер. Частное, личное, сугубо бытовое стояло у него не просто на первом месте — на пяти, если не на десяти первых местах. Служило основой для всех его наблюдений, прозрений, теорий. Даже в статье памяти любимого историка Василия Ключевского, через год после его смерти, Розанов не преминул это «бытовое» жирно подчеркнуть (при этом противопоставив бытописателю Ключевскому «государственников» Николая Карамзина и Сергея Соловьева, а также «хохла» Николая Костомарова): 

«Конечно, быт есть самое главное; быт — сейчас «за душою», обволакивает душу уже непосредственно, осязательно; из быта развиваются, строятся учреждения; из него направляются события, происходит «все»...». 

Вот она, квинтэссенция — «из быта происходит все». И никаких двояких толкований сей императив не предполагает. 

Воспоминания о трудном сиротском детстве и не менее сложных юношеских годах, драматические нюансы взрослой, матримониальной жизни, тревога за будущее детей (и это, пожалуй, самое главное!) — опорные, отправные точки если и не всех, то абсолютного большинства его сочинений. 

Когда в «Сумерках просвещения» он описывал недостатки всеобщего образования (тире воспитания), предложив некоторые способы решения проблем, то имел в виду не только свой, во многом печальный, опыт — гимназиста, студента, учителя, но и крайне важное для него обстоятельство: к моменту завершения труда появились на свет маленькие Таня и Вера. Им тоже придется посещать учебные заведения, а значит, надо сделать все возможное, чтобы процесс обучения был девочкам не в тягость. Рассуждая о целесообразности передачи некоторой доли образовательного курса в семью, Розанов, в частности, писал: «Все так называемые «русские предметы», т.е. весь курс гимназической программы, за исключением математики и языков, проходятся дома не только без труда, но и неизмеримо тщательнее, без зияний невежества, какие бывают у каждого ученика гимназии, приступающего к испытанию зрелости». 

То есть собственных дочерей по некоторым предметам он в будущем планировал обучать в домашних условиях и находил в этом исключительную пользу.

Порой в своих проекциях-экстраполяциях, в гигантских скачках «от частного к общему» философ, как полагают многие, забирался слишком далеко. Крайне неудачный первый брак с бывшей любовницей Достоевского, его кумира, которая по расставании отказалась официально развестись, затем тайное венчание с Варварой Бутягиной и создание с ней крепкой многодетной семьи привели в итоге к тому, что дети Розанова считались незаконнорожденными. Это стало для него страшным испытанием, доводило до отчаяния и пароксизмов тиражируемой на сотнях страниц заведомой, «теологической» ереси. При том, что он, внук священника, к добрым русским батюшкам относился более чем дружелюбно. Как, впрочем, и они к нему. 

Все его «антиправославные», «антихристианские» опусы — не что иное, как следствие фатальной неурегулированности семейного быта. Точнее, последний-то сам по себе был вполне нормален, освящен взаимной любовью и согрет теплом домашнего очага, но вот формальный статус семейства (а главное, детей) являлся для Василия Васильевича предметом постоянных тревог и душевных терзаний. 

«Антихристианство» как мировоззрение развивалось все по той же частно-общей схеме: невозможность зарегистрировать брак и узаконить потомство в церкви породила неприятие ее как института, толкнула на поиски альтернативной религии, на чрезвычайно эмоциональное теоретизирование в вопросах веры, пола, смысла деторождения. 

Как это соотносится с его заботой о семье, о ее спокойствии и благополучии? Разве публичная хула на вероучение в теократическом, по сути, государстве не чревата новыми серьезными проблемами, усугубляющими прежние? Такой вопрос как будто явно напрашивается. 

Ну, во-первых, «тюрьма народов» оказалась, судя по всему, далеко не так страшна, как ее малевали большевики. А во-вторых, розановский эгоцентризм был могуч и фундаментален, стремление поставить себя и собственные чаяния в центр мироздания — неискоренимо. Посему компромиссы в борьбе за место под солнцем им до поры до времени решительно отвергались. 

«...Мир есть мое представление. По этому тезису я вовсе не обязан писать верно историю или географию: а писать — «как мне представляется». Не будь Шопенгауэра, мне, может, было бы стыдно: а как есть Шопенгауэр, то мне «слава Богу». Из Шопенгауэра я прочел тоже только первую половину первой страницы: но на ней-то первою строкою и стоит это: «Мир есть мое представление». 

 — Вот это хорошо, — подумал я по-обломовски. — «Представим», что дальше читать очень трудно и вообще для меня, собственно, не нужно».

Этические оценки тут вряд ли уместны. Если бы Розанов не обладал теми качествами, которые сделали его философом, то мы бы сегодня не думали и не говорили о нем, не зачитывались «Уединенным», «Опавшими листьями» и другими превосходными его вещами — всего этого просто не появилось бы. Не цитировали бы время от времени проникновенные, наполненные апокалиптическими предчувствиями строки о России. Например, эти: «Счастливую и великую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить именно когда она слаба, мала, унижена, наконец глупа, наконец даже порочна. Именно, именно когда наша «мать» пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, — мы и не должны отходить от нее... Но и это еще не последнее: когда она наконец умрет и... будет являть одни кости — тот будет «русский», кто будет плакать около этого остова, никому не нужного и всеми плюнутого. Да будет так...»

Или следующие: «Россию подменили. Вставили на ее место другую свечку. И она горит чужим пламенем, чужим огнем, светит не русским светом и по-русски не согревает комнаты. Русское сало растеклось по шандалу. Когда эта чужая свечка выгорит, мы соберем остаток русского сальца. И сделаем еще последнюю русскую свечечку. Постараемся накопить еще больше русского сала и зажечь ее от той маленькой. Не успеем — русский свет погаснет в мире».

Хочется надеяться, что подобные изречения никогда не станут актуальными вновь. Гораздо добрее, веселее, оптимистичнее звучат другие слова Василия Васильевича: «Посмотришь на русского человека острым глазком... Посмотрит он на тебя острым глазком... И все понятно. И не надо никаких слов. Вот чего нельзя с иностранцем». 

Да будет так.