Анн Кольдефи-Фокар: «Мечтаю перевести на французский «Лето Господне»

Известный переводчик Анн Кольдефи-Фокар выпустила в свет «Маленький каталог революции и контрреволюции: 1917–1927». Кроме того, она участвует в подготовке международной 100-томной «Библиотеки русской литературы», трудится над «Историей русской литературы». «Свой» побывал у нее в гостях.

СВОЙ: Как идет работа над «Библиотекой...»?
Кольдефи: Московский Институт перевода выпускает книги XVIII–XXI веков. Проект рассчитан на десять лет. Программа действует в Китае и Соединенных Штатах, тогда как во Франции только стартует — под эгидой Института славянских языков и Сорбонны. Выпуск первых пяти томов приурочен к открытию Парижской книжной ярмарки (конец марта 2018-го), на которую Россия приглашена в качестве почетного гостя. В «Библиотеку» войдут «европейские» сочинения Тургенева — «Степной король Лир», «Фауст», «Гамлет и Дон-Кихот» в новых переводах, стихи и проза Мандельштама, «Повесть о пустяках» Юрия Анненкова и, видимо, «Петербург» Андрея Белого, «Хождение по мукам» Алексея Толстого.

СВОЙ: Вы не только переводите, но и сами пишете?
Кольдефи: Газета Le Courrier de Russie создает новое издательство. Оно будет выпускать книги на русском и французском. Мне предложили отвечать за редакционную политику. Поскольку у меня есть собственное издательство L’inventaire, которому уже 24 года, мы решили объединить усилия. Некоторые книги станем выпускать совместно. 

В ноябре вышел мой «Маленький каталог революции и контрреволюции: 1917–1927». В нем говорится о том, как в Советской России за десять лет изменился мир окружающих предметов и явлений. Одна из статей посвящена посуде: как в деревне на смену деревянной утвари пришла алюминиевая. Любопытно, что тем самым реализовалась одна из мини-утопий Чернышевского. В романе «Что делать?», в «четвертом сне Веры Павловны», говорится о такой посуде — как одном из символов революции и счастья.

СВОЙ: Как возникла идея создать во Франции «Историю русской литературы»?
Кольдефи: Мы с коллегой Любой Юргенсон в течение двух лет читали в парижском книжном магазине «Глоб» лекции «Русская литература: разрыв и преемственность». Они и легли в основу «Истории...». Во все времена писатели, отрицая прошлое, ведут непрерывный диалог, переходящий в спор, со своими предшественниками. В результате образуется цепочка, неразрывная связь.

СВОЙ: Сколько всего книг Вы перевели? Помните первую?
Кольдефи: Наверное, около 70. Первая — сборник рассказов «Былье» Бориса Пильняка, моя дипломная работа в Сорбонне. После защиты его опубликовали. Последний труд — «Теллурия» Владимира Сорокина. Сейчас вычитываю гранки солженицынского «Красного колеса», над которым мы с коллегами бились более четверти века. Начинали вчетвером, а теперь нас осталось двое.

СВОЙ: Какие чувства испытываете к своей профессии?
Кольдефи: Перевод — неблагодарное занятие. Если не любишь книгу, над которой приходится работать много месяцев или даже лет, то лучше бросить и не мучиться.

СВОЙ: Чтобы понять автора, надо ощущать себя Гоголем, Достоевским или Пелевиным, лезть в их шкуру?
Кольдефи: Необходимо отдавать себе отчет в том, что ты не Николай Васильевич и не Федор Михайлович. Твоя задача — передать непередаваемое. Порой книга, которую с восторгом читаешь, не созвучна твоим мыслям, ощущениям. Например, никогда не бралась и не возьмусь за Льва Толстого. Громадным испытанием оказались для меня «Мертвые души». Но гениальный текст вдохновлял на невозможное.

СВОЙ: Должен ли быть переводчик в какой-то степени лицедеем, иметь склонности к актерству?
Кольдефи: Французский переводчик Фолкнера однажды сказал, что нужно становиться обезьяной и повторять за писателем его гримасы. Одно время во Франции к тем, кто переводил художественную литературу, относились чуть ли не с презрением, а в изданиях начала ХХ века их фамилий обычно не упоминали. Теперь наблюдаем другую крайность: переводчики стремятся выйти на первые роли, задвинув на второй план бедных авторов. Однако такие амбиции вредны. Нужно знать приличествующее тебе место. Хочешь быть писателем — сочиняй cвое.

СВОЙ: Правомерно ли сравнить переводчиков с музыкантами, которые — каждый по-своему — исполняют произведения Чайковского, Стравинского, Прокофьева?
Кольдефи: Именно так. И очень хорошо, когда у одного автора много разных исполнителей. Перевод — всегда выбор. Например, у Платонова важно не только содержание, большую роль играют ритм, музыка слов. Иногда все это невозможно передать. Кто-то выбирает мелодию, кто-то — смысл.

СВОЙ: Кто Ваши любимые авторы?
Кольдефи: Гоголь, Достоевский, Гончаров с его Обломовым, великим и трогательным героем. Конечно, особое место занимает Пушкин. Пусть это звучит банально, но он Моцарт русской литературы. Хороши писатели 20-х годов прошлого столетия Пильняк и Замятин. Замечательно играет словом Сорокин. Нравятся произведения Пелевина, хотя и не все.

СВОЙ: «Не дай Бог переводить того, кто знает русский», — пошутил однажды известный мастер Виктор Голышев. Это относится, видимо, и к переводам на французский?
Кольдефи: Обычно русские писатели, которые владеют французским, не знают его нюансов и, конечно, всегда нас критикуют.

СВОЙ: Есть ли непереводимые произведения?
Кольдефи: Да, у тех же Пушкина и Гоголя. Но разве можно оставить бедного французского читателя без «Мертвых душ»? Мечтаю перевести целиком книгу Ивана Шмелева «Лето Господне».

СВОЙ: Сейчас в русском (впрочем, и во французском) наблюдается беспрецедентное нашествие англицизмов: хайп, коворкинг, спойлер, питчинг, девайс... Надо ли защищать «великий и могучий» от вторжения или это бесполезно?
Кольдефи: Лучше англицизмов избегать, хотя бывают исключения из правил. Если писатель играет этими словами, то надо следовать за ним. С другой стороны, мне, например, очень нравится, как простые русские люди относятся к родному языку. В Москве моей подруге помогает женщина из Ростова-на-Дону, хохотушка лет сорока. Люблю с ней поговорить. Рассказывала, что зимой, впервые очутившись в Москве, страшно мерзла: «Понимаешь, накапустилась, накапустилась, а все равно холодно». Вначале я даже не поняла, что это значит. Вот такое образное словотворчество. Не уверена, что оно есть во Франции.

СВОЙ: Президент Макрон и его окружение тоже все чаще берут на вооружение англицизмы.
Кольдефи: Жаль, что у нас нет Гоголя, который бы это высмеивал. Он нам крайне необходим.

СВОЙ: Вы встречаетесь с современными писателями, с чьими произведениями работаете?
Кольдефи: Стараюсь. Переводчик, даже если остается в тени, видит в тексте любые недостатки и неточности. Помню, переводила книгу Александра Зиновьева, где он один и тот же завод называет по-разному. Сказала ему об этом. Александр Александрович ответил: «Вы правы. Я ошибся. Выбирайте, что хотите».

СВОЙ: Однажды Вы назвали русскую литературу «иррациональной». Что имели в виду?
Кольдефи: В ней нет французского картезианства с его рационализмом. Как ни странно, гениальность русской литературы, как и России в целом, в том, что через антилогику, иррациональность открывается реальность. Это меня всегда поражает. В «Мертвых душах» видишь всю Россию.

СВОЙ: И напротив, нынешняя французская беллетристика, на Ваш взгляд, скорее, напоминает публицистику?
Кольдефи: У нее отсутствует кругозор. Писатель занят только собой, своими проблемочками, разглядыванием собственного пупка. Нет присущего русским размаха. Последняя книга Мишеля Уэльбека «Покорность» в чем-то перекликается с Сорокиным, но на этом примере видишь разницу между французской и русской литературой. Уэльбек гораздо у´же.

СВОЙ: Наверное, невелик круг французов, читающих русских авторов?
Кольдефи: Так было всегда. А сегодня в принципе меньше читают. Многие предпочитают давно знакомых классиков, а не современных прозаиков, с которыми не знакомы. Скажем, в России традиционно любят не только французские сыры, но и книги. Поэтому у вас несравненно больше переводят нашей современной литературы, чем во Франции — русской.

СВОЙ: Вы долгое время преподавали русский в Сорбонне. Почему все меньше французов изучают язык Толстого?
Кольдефи: Интерес к нему в свое время упал, но в последние годы понемногу возвращается. Гораздо меньше стали учить его в школах и лицеях — это политика. Однако растет число студентов, занимающихся русским в университетах с нуля. Это относится и к французам, которые либо работают в России, либо так или иначе с ней связаны.

СВОЙ: Французская русистика переживает кризис?
Кольдефи: Он возник после распада Советского Союза и пока не преодолен. До этого были советологи: одни — против СССР, другие — за. Русологов до сих пор нет. Есть представители молодого поколения, которые защищают диссертации по России, но они менее начитанны, чем моя генерация. Надеюсь, что постепенно в этом плане все изменится.

СВОЙ: Россию нельзя понять, считает известный французский беллетрист Давид Фонкинос, если не читал ее литературу, и прежде всего Пушкина.
Кольдефи: Все-таки, наверное, можно — если вы долго живете не только в Москве или Питере, но и в глубинке. Тогда как литература этот процесс познания замечательно суммирует и сублимирует.

СВОЙ: Влияет ли воинствующая русофобия, которой страдает часть истеблишмента, интеллектуалов и СМИ, на интерес к нашей культуре, и в частности к литературе?
Кольдефи: Несомненно. Вашу страну хотят показать в кривом зеркале, но французы не такие глупые. У меня дача недалеко от Парижа. Там живут простые люди, которые наслышаны о том, что я имею отношение к России. Они мне говорят: «Не знаем, что вы сами думаете, а нам кажется, что Путин совсем не так плох, как нам твердят». У меня появились студенты, решившие изучать язык, литературу и историю по той причине, что им надоело слушать мифы о России. Молодежь не поддается пропаганде, предпочитает узнавать страну по первоисточникам. Мои бывшие ученики, чистокровные французы, живут в России, где нашли работу, создали семьи, растят детей. Они не хотят возвращаться домой.

СВОЙ: Ваши литературные пристрастия объясняются главным образом русскими корнями?
Кольдефи: Моя бабушка по материнской линии уехала из Питера в 1921 году и добралась до Парижа. Дед, офицер, ушел на войну с Германией. В 1916-м получил ранение, попал в немецкий плен. Родные думали, что убит. Однако бабушка разыскала его уже в Швейцарии, куда он попал после обмена пленными. В Россию не вернулись — бабушка не захотела. У французского деда было большое хозяйство, в том числе виноградники. Однажды утром он сказал, что устал и хочет полежать. Взял в руки «Войну и мир», начал читать... и умер. Вот такое предзнаменование.

СВОЙ: Вы собираетесь посмотреть фильм «Матильда», вокруг которого в России бушевали такие страсти?
Кольдефи: Непременно. Не знаю, как сам режиссер относится к царю и к Матильде и что у него получилось. Жаль, если это просто бульварное кино. Так или иначе, вся эта история не стоит скандала, и в любом случае не надо ничего запрещать.