Теорема жизни по Лотману

Он напоминал человека давно минувшей эпохи, каким-то странным образом занесенного в XX век. Отличался отменной аккуратностью, галантно подавал руку женщинам, всех, включая студентов, величал по имени-отчеству. Его фамилию логично было бы трансформировать в Лоцмана — из-за уникальной способности нашего героя ориентироваться в привычках и нравах, воззрениях и вкусах прошлого. 28 февраля со дня рождения Юрия Лотмана исполнится 95 лет.

У этого невысокого, пышноусого джентльмена были мохнатые брови, шапка волос, острый, пронзительный взгляд. С портрета он глядит на нас, пряча едва заметную усмешку. Словно вопрошает: «Господа, вы хотите узнать у меня нечто важное? Тогда слушайте...» Разумеется, его слушали — завороженно, трепетно, боясь упустить даже невольно оброненное междометие.

Дворянские манеры в нем прекрасно сочетались с простоватым внешним видом. «Он походил на дворника, — вспоминал его ученик, филолог Вадим Руднев. — Наверное, таким же был Андрей Платонов. Человек в очень плохом пальто, в шапке пирожком, маленький, похожий на доброго доктора Айболита. Потом, когда я в 1975 году приехал в Тарту учиться, увидел его на лекциях. Лекции его были совершенно удивительными, их даже трудно описать. Это было какое-то волшебство. Он открывал и закрывал книги, что-то цитировал, как-то странно, немножко неправильно картавил. На его лекции собирались со всех факультетов — экономического, медицинского, математического...»

Всегдашний его герой — человек чести, готовый за нее страдать и даже умереть. Много ли нынче таких? Наверное, можно отыскать, но с превеликим трудом. 

Кто есть интеллигент по Лотману? Умный, начитанный, благородный индивид. Тот, кто готов понять другого, его мысли и взгляды. А не ругать огульно, не проклинать истошно, как это часто случается в наше время. Иными словами, не демонстрировать вопиющую антиинтеллигентность. 

Литература и жизнь для него — одно целое. Он видел, как слово влияло на людские судьбы, преклонялся перед литераторами, противостоявшими вторжению в их умственные владения, храбро отбивавшими атаки на редуты их мировосприятия. Таким был и сам Юрий Михайлович. Полагал, что «жить нам надо в человеческом мире, который накладывает на нас муки выбора, неизбежность ошибок, величайшую ответственность, но зато дает и совесть, и гениальность, и все то, что делает человека человеком...»

Он долго и тщательно занимался творчеством Николая Карамзина. Труды, посвященные знаменитому историку, писателю, — одни из самых значительных в его наследии. Современники, в том числе Пушкин, нередко высмеивали Карамзина за консерватизм. В советский период тот считался реакционером, монархистом. Лотман же, напротив, как мог защищал: «Они хотели, чтобы консерватор Карамзин надел их либеральный мундир, но не понимали, что мудрый Карамзин вообще не хотел носить чей-либо мундир». 

Николай Михайлович, верно, был симпатичен Юрию Михайловичу, находившему, надо полагать, между ними явное сходство. 

Юрий Лотман родился в феврале 1922 года в интеллигентной петроградской семье. Жил на Невском проспекте, в доме 18 — здесь когда-то располагалась кондитерская Вольфа и Беранже, тут же Пушкин встречался со своим секундантом, лицейским другом Константином Данзасом (а потом отправился на роковую дуэль). Если предположить, что стены иногда могут что-то говорить, нашептывать, то легко вывести: наверняка они поведали Лотману о последних часах жизни великого поэта. 

Учился в Petri-Schule, бывшей гимназии, где многие предметы преподавали на немецком. Чужой язык освоил блестяще, свой знал отменно. В «Не-мемуарах» — здесь и далее цитаты оттуда — писал: «Мы очень много читали, прямо как опьяненные. За последние два школьных года я перечел собрание Толстого, отец мне купил 12-томник Достоевского. У нас в семье детям дарили только книги. На это денег ни при каких обстоятельствах не жалели. А читал я как осатанелый».

К слову, все дети Михаила Львовича и Александры Самойловны Лотманов оказались весьма одаренными. Инна стала музыкантом, Лидия — филологом, Виктория — врачом. Но самый известный среди них, конечно же, Юрий. Его вклад в историю русской культуры и науки огромен.

В юности он намеревался заниматься энтомологией, однако судьба толкнула в литературу. Поступил на филфак Ленинградского университета. Со второго курса призвали в армию, отправился служить в Грузию. Незадолго до Великой Отечественной его перевели на западную границу. На политзанятиях разъясняли: сражаться с Германией не придется — мы с ней союзники. Однако все знали, что столкновение с немцами неизбежно. И старались об этом не думать.

Когда началась война, многие не то что не испугались, но воспрянули духом. «Точно помню охватившее нас (пишу «нас», потому что мы на эту тему говорили) общее чувство радости и облегчения, какое бывает, когда вырвешь больной зуб». Эйфория прошла быстро. Солдаты, среди которых обретался все еще очень молодой Лотман, отходили в глубь страны, а «девушки из приграничных деревень забрасывали нас цветами и кричали (это точно, так оно было): «Не пускайте к нам немцев!» 

Увы, отступать пришлось — и очень долго. Потом наступали — тоже небыстро. Лотман иронично заметил, что рассказывать о том времени трудно, ибо что такое война, знают только те, кто никогда на ней не был.

Он, связист, орденоносец, воевал «от звонка до звонка». «Осмелюсь сказать, что жестокий сталинский террор, прокатившийся по армии, пусть это покажется диким, имел, вопреки ожиданиям и самого Сталина, положительную сторону — он очистил армию от бездарных и некультурных командиров, доставшихся от первых послереволюционных лет. Конечно, среди репрессированных были и мужественные, и талантливые люди — они погибли в первую очередь, но террор был столь широким, что под него попадали и дураки...»

Окончание Великой Отечественной выглядело в его глазах совсем не таким, как показано в фильмах — с ликованием и песнями. Все вокруг замерло: «Вдруг, и казалось без видимой причины... охватила гнетущая смертная тоска — не скука, а именно тоска... пили по-мертвому и не пьянели. Приходилось вспоминать и давать себе отчет в том, что в эти годы старательно забывалось». 

Юрий вернулся в университет, жадно принялся за учебу. После лекций спешил в библиотеку и сидел там до самого закрытия. Испытывал «совершенно ощутимое чувство счастья». С получением диплома, думалось, все дороги открыты. Но тогда, в 1950-м, развернулась очередная кампания, на сей раз — против безродных космополитов. Стало быть, в известной мере и против него... 

Пришло время распределения. Лотман пишет: «Меня вызвали, я зашел, на меня посмотрели, хотя они меня знали, и я их знал как облупленных, и сказали: «Выйдите, обождите, еще рано» (зачем они меня вызвали, я так и не понял). Был проделан обряд, напоминающий когда-то выдуманный Николаем I, когда приговоренных поляков прогоняли сквозь строй в определенном порядке, так что глава восстания проходил последним и до этого должен был видеть, как забивали до смерти всех его соратников...»

Ему ничего не предложили — иди, мол, куда хочешь. Он искал работу везде, но под разными предлогами всюду отказывали. Наконец, по совету знакомой позвонил ректору пединститута небольшого эстонского города Тарту, где было вакантное место преподавателя литературы. Тот, выслушав, сказал, что есть резон ему приехать.

«Одевшись в слегка перешитый отцовский черный костюм, единственный мой «праздничный», я поехал в Тарту, где остался на всю остальную жизнь». Лотман стал преподавателем вуза. Спустя несколько лет перешел в университет. Карьера продвигалась: его назначили заведующим кафедрой русской литературы. Проработав на этом посту двадцать с лишним лет, Юрий Михайлович, уже человек известный — доктор наук, профессор, решил уйти с должности. Пожаловался на здоровье. Оно и впрямь пошатнулось, хотя подоплека была иная: административный пресс давил все сильнее, мешая нормальному творчеству. К тому же пришлось познакомиться с сотрудниками КГБ — из-за дружбы с диссиденткой, поэтессой и переводчицей Натальей Горбаневской. Она некогда принесла ему на хранение кипу листков, в них он даже не заглянул. Но кто-то увидел это и донес. 

«Формула, с которой они вошли к нам, стала в нашей семье крылатой: «С Новым годом, Юрий Михайлович, с новым счастьем, Вы меня, наверное, не помните, я — К., работник прокуратуры. Вот пришли к Вам с обыском». Дело происходило в начале января 1970 года...» 

Опасных бумаг гости не нашли и, смертельно усталые, поскольку пришлось перерыть кучу вещей и книг, покинули квартиру профессора. Впрочем, ректору было доложено, что при обыске у Лотмана обнаружили документы антисоветского характера. «Этот хвост за мной тянулся еще долго, и в частности послужил основанием тому, что длительное время мне не разрешали заграничных поездок, даже тогда, когда все эти основания и все эти запреты перестали активно выполнять». 

Профессор был смещен с поста заведующего кафедрой русской литературы, а потом переведен на другую — зарубежной литературы. Его голос, прежде очень громкий, становится все глуше. Печатается Юрий Михайлович редко, да и то в основном в Эстонии. Однако его вклад в науку по-прежнему высоко ценится в стране — он часто приезжает в Москву и Ленинград с лекциями и докладами. 

В 1980-е ситуация меняется к лучшему. Лотман снова на виду — журналисты стремятся получить интервью, организаторы встреч и слушатели ждут его выступлений. Он выпускает несколько работ, которые становятся предметами жарких дискуссий: «Александр Серге­евич Пушкин: биография писателя», «Сотворение Карамзина», «Культура и взрыв». Серия телепередач «Беседы о русской культуре» собирает у экранов миллионы зрителей. 

Практически всю сознательную жизнь Юрий Лотман исследовал русскую литературу второй половины XVIII — середины XIX века. Точнее, жил в том времени, рядом с Радищевым, Карамзиным, писателями-декабристами, Пушкиным, Гоголем — его лучшими друзьями. Говорил: «Истина не бывает «для всех и ни для кого». Рылеев максимально жертвовал, когда пошел на эшафот, а Пушкин — когда не пошел на эшафот...»

Лотман был одним из основателей тартуско-московской семиотической школы. Пытался совместить математику и лингвистику, выявить в культуре универсальный код. Его усилия в то время не нашли понимания у коллег. Школа распалась, оставив, впрочем, после себя долгую память. «И, пожалуй, самое поразительное было — обилие блистательных умов... — отмечал Юрий Михайлович. — Постфактум разбирать, кто сделал больше, бессмысленно. Другое дело, что заложенный общими усилиями потенциал еще не исчерпан».

Написанное Лотманом, при всей сложности стоявшей перед ним задачи, — не густые заумные дебри, сквозь которые трудно пробраться, мысленно не оцарапавшись, но логичные, доступные многим тексты. «Популяризация — трудный жанр, — утверждал он. — Очень сложно упростить тип разговора, не упрощая содержания. Ломоносов однажды заметил: ясно говорят, когда ясно понимают. С массовым читателем может говорить только очень квалифицированный автор».

В последние годы жизни исследователь был свободен от запретов и ограничений. Объездил множество стран, стал ученым общемирового уровня. Все так же был жаден до познания всего сущего — занимался не только литературой, но и историей, журналистикой, культурологией, бытом, театром, кино, живописью. Из-под его пера вышли сотни научных и научно-популярных статей и книг. 

Ученица Лотмана, литературовед Любовь Киселева рассказывала: «Я помню его «непедагогические» советы нам, первокурсникам: надо стараться урывать время от сна, для того, чтобы читать — всегда, везде, все время читать. Он сам читал очень быстро и много, но всегда сетовал на то, как мало успевает прочесть... От всех недугов он лечился работой. Так было всегда, особенно это стало очевидно в последние годы и месяцы жизни: смертельно больной, в весеннем семестре 1993 года он читал лекции, за месяц до кончины диктовал статью и давал интервью».

Он как бы во всеуслышание вопрошал: «Итак, чему же учатся люди?» И сам же давал ответ: «Люди учатся Знанию, люди учатся Памяти, люди учатся Совести. Это три предмета, которые необходимы в любой Школе и которые вобрало в себя искусство. А искусство это по сути своей Книга Памяти и Совести. Нам надо только научиться читать эту Книгу».